Блокадный Ленинград

Я стала совершенно безразлична к воздушным тревогам, они были редкими, а обстрелы улиц производились чаще. Один раз во время такого обстрела я вышла за хлебом, потому что в это вре­мя меньше были очереди, и попала под сильный обстрел. Я хотела добежать до ворот одного дома, но как раз шла около длинного забора. Снаряды летели и разрывались совсем...

До эвакуации у меня было все, что испытало в блокаду большинство детей осажденного города: умерла мама, пропал без вести на фронте отец, умерли обе бабушки и все многочисленные родственники. Холодное безжизненное тело матери завернули в простыню, и соседи похоронили ее прямо на дороге. После этого были блокадный ленинградский детский дом, Ладога,...

Мой путь в детский дом не отличался от судьбоносной дороги многих ленинградских детей — это гибель родных и беспризорность. Отец умер в 1942 году, но мама была жива. Работала она провод­ницей в железнодорожных эшелонах, перевозивших эвакуирован­ных людей, и была военнообязанной, что не позволяло ей задер­живаться дома и приглядывать за мной.

Но мы очень ощущаем блокаду не только из-за пищи, из-за таких трудностей и еще и по-другому. Вот сегодня, как и часто, когда строились к обеду, началась тревога. Наш дом потряс сильный взрыв. Когда на улице у ворот столовой ждали своей очереди, то над головами рвались зенитные снаряды, вдалеке падали бомбы. Или на информации в 6 часов. Все было тихо, и, вдруг, раздался невдалеке сильный взрыв.

Нужна организация, са­мая строгая дисциплина. А у нас этого мало! Не умели мы еще организованно и слаженно работать. Учимся только в военных условиях. Я где только могу, стараюсь ввести это настроение бодрости, настойчивости. Но ведь я песчинка в необъятном люд­ском море.

Одно из важнейших мероприятий, которое поручали нашему предприятию - прокладка кабеля через Ладожское озеро, протяженностью 22-25 километров для передачи электроэнергии с Волховской ГЭС в Ленинград. Был установлен срок - кабельная линия должна быть проложена к 4 ноября. То есть мы должны были уложиться в 56 дней.

Я все ждала маму и не шла к чужим. Но в конце концов и меня, как сироту, отдали пожилым без­детным людям — Федору Павловичу и Евдокии Федоровне Богдановым. Они приняли меня как дочку и относились очень ласково. Только время было такое тяжелое, такое голодное. Питались одной мерзлой картошкой и всякими ко­решками.

В 1942 году зимой нам дали задание – подать напряжение на местную подстанцию около Смольного, чтобы пустить трамваи. 4-я ГЭС работала на угле – котло-турбинщики переводили ее на торф, а мы автоматику, релейную защиту настраивали, чтобы станция работала на торфе. И 14 апреля 1942 года были пущены трамваи по Ленинграду. Это наша была заслуга.

Пришла плачущая навзрыд моя тётя Хася и сообщила, что у её сына в магазине, пока он стоял в очереди, украли все продуктовые карточки. Это верная смерть. И тут я получил урок, который запомнил на всю жизнь. Мой отец приподнялся, насколько мог, на постели и обратился к маме: «Поделись с сестрой». Больше он, практически, говорить не мог. И мама честно...

На фабрике «Скороход» «зажигалок» никто не тушил. Огромные языки пламени вырывались уже из окон не третьего, а первого и второго этажей. Цех выгорал стремительно. Из пожарного депо № 7, которое, кстати, и сейчас располагается в сотне метров от бывшего «Скорохода», прибыли пожарные автомобили. Они стояли у закрытых ворот фабрики, а сторожиха отказывалась...

Наш дом служил местом связи потерявшихся знакомых и родных. Многие находили друг друга через нас. Товарищ мужа инженер Владимир Владими­рович Конокотин, раненый на Синявинских болотах сапер, попал в госпиталь на Поклонной Горе. После выздоровления, пришел к нам, оставил свои координаты, по­скольку их дом разбомбило.

Казалось бы, человек о том лишь думает, что он съел, сколько чего дали в магазине, что наливают в тарелку в столовой. Цифры, тарелки, «граммики» да еще какие-то рукавицы, которые никак ему не пошьют... Но нет, не одно это его интересует и держит, не хлебом единым спасается и этот человек.

Вчера тетя Саша поделилась с нами своим изобретением. Может быть, мы ей за это обязаны будем жизнью. А дело вот в чем. Вчера мама за чем-то пошла к ней и возвратилась веселая и радостная. Оказывается, тетя Саша дала ей попробовать студня, сделанного из высшего сорта столярного клея, и дала ей одну плитку этого клея, чтобы мы тоже попробовали.

К Новому году на черном рынке килограмм хлеба стоил 600 руб­лей, черного хлеба конечно. Имелось в городе полдюжины рынков, где коробку папирос, ку­сочек блокадного эрзац-хлеба или грязный кусочек ржаного, а также банку кислой капусты можно было купить или выменять на одежду, часы, бриллианты и...

Нa вторую зиму в Пыщуг приехaл первый секретaрь Горьковского обкомa пaртии Родионов. Когдa зa мной прибежaлa сaнитaркa, я моментaльно нaделa свой тяжелый пиджaк нa собaчьем меху, подшитые громaдные вaленки – дредноуты, которые нaшлa летом нa чердaке, и побежaлa, но кaкие-то двое в штaтском остaновили меня в дверях и не пропускaют, хотя я им покaзaлa круглую печaть и нaзвaлaсь глaвврaчом.

В коммунальных кухнях шумели примуса и чадили керосинки. Большинство зданий отапливались печами. Но бытовые хлопоты не были главной заботой, им не отводилась львиная доля для свободного времени, которого в те годы было гораздо меньше. Не было этого всеобщего потребительства. Интересы у людей были иные.

В первые дни блокады умерли самые сильные и здоровые. Именно им оказалось сложнее всего переносить муки голода. Всё, что ценилось раньше, перестало быть главным. Хлеб заслонил собой всё. Серебряный кубок с дарственной надписью «А. И. Куприн Катюше в день свадьбы» обменяли на две буханки хлеба. Котиковую шубу продали за 12 кг пшена и были счастливы.

Это теперь, когда у меня выросли двое детей, выросли не без трудностей, но совершенно в несравнимых с тем временем условиях, мне ещё более стал понятен весь ужас нашего блокадного бытия, и тяжесть, которая легла тогда на плечи моей мамы. Нет света, нет воды, нет дров, не работает канализация, нет сил от голода и нет помощников – одна, всё сама.

Весной 1975 годa моя мaть тяжело зaболелa, я положил ее в одну из московских клиник, a чтобы ей было чем зaнять себя в тягостной aтмосфере больничной жизни, попросил, чтобы онa нaписaлa нечто вроде воспоминaний о том, кaк мы жили до войны, во время эвaкуaции и в послевоенные годы.

В один из морозных дней появился у нас дома Борис Алексеевич Медведев – знакомый сестры Тани и мамы. До войны известный кинорежиссер, франт и бонвиван. Свои когда-то холеные руки он прятал в рукавах пальто, но мама заметила, что они очень грязные и покрыты какой-то коростой. Мама предложила ему кружку теплой воды, чтобы помыть руки.