Январь 1943 года — прорыв блокады

Солнечное утро, безоблачное небо. 22 июня 1941 года. Мы сидим на полянке в саду под яблоней, обсуждая, когда пойти в лес. Из окна дома раздается взволнованный голос мужа:

— Слушайте, слушайте! Говорит Молотов. Война!.. Все побежали к репродуктору.

Моя мама сразу после выступления Молотова направила девятилетнюю внучку в ближайший продуктовый магазин. Она принесла только двести грам­мов сливочного масла. Было ли все в магазине раскуплено или больше двух­сот граммов на руки не давали — не знаю!

В 13-й школе Выборгского района, где я преподавала и занимала долж­ность завуча, на июльском собрании директор Иван Павлович Кобыш сооб­щил о приказе послать от коллектива одного человека на оборонные работы. По внешности мне никто в то время не давал больше тридцати пяти лет, хотя на самом деле было уже сорок восемь. Все сочли естественным мое желание пойти на работы. 12 июля я была уже в оборонном отряде, состоявшем из школьных работников и старших учеников. Нас направили на Карельский перешеек. В нашу задачу входило рыть противотанковые рвы.

Поездом мы доехали до станции Раута. Дальше шли пешком. Лагерь на­шей подгруппы был разбит в сосновом лесу, недалеко от Кексгольма. Жили в четырехместных палатках. Работали дружно, энергично.

Как-то мы услышали шум со стороны дороги. Как выяснилось, по ней шли люди с тележками и тачками. Некоторые несли узлы, вели детей, гнали скот.

— Куда вы?

— В Ленинград. Кексгольм горит.

Сплошной людской поток тянулся три дня. Некоторые из уходивших, не в силах нести все свои вещи, кое-что оставляли на обочине.

Мы продолжали копать. У меня сильно распухли ноги. Пришлось обратиться в санчасть. Меня освободили от работ и на попутной машине отправили на станцию, а там прямо-таки впихнули в окно вагона последнего отходившего поезда. Наши окопники потом добирались домой пешком.

Продовольственные карточки в Ленинграде были введены со второй по­ловины июля. После того, как сгорели Бадаевские склады и замкнулось коль­цо блокады, нормы резко снизились. В магазинах стояли огромные очереди. С января 1942 года карточки прикреплялись к определенному магазину.

Помню, как вдоль очереди у нас на Большой Озерной ходила старая жен­щина. За двести граммов хлеба она предлагала шесть серебряных столовых ложек с золотой инкрустацией. Подошла эта женщина и ко мне. Я только по­качала головой. У меня дома было четверо иждивенцев. До сих пор помню ее умоляющие глаза.

На рабочую карточку перед праздниками выдавали водку. Я меняла ее у летчиков на продукты.

Помню б ноября мы с сыном пошли на аэродром. Началась дикая бом­бежка. Укрыться было негде. Спрятали головы под какой-то камень, поджали ноги. Как уцелели, не знаю.

В школе преподавательский коллектив старался организовать нормаль­ную жизнь. Шли уроки, продолжались работы на пришкольном участке, дей­ствовала столовая. Кормили в основном супом из хряпы (темнозеленый ка­пустный лист), шротом. Даже в то время я их есть не могла. Они у меня вызывали рвоту, хотя заправлялись соевым растительным маслом.

Занятия длились не более трех часов. Учащихся было немного. Старшие ушли на фронт, подростки работали на заводах. Многие эвакуировались с ро­дителями. Оставались в основном ученики от четвертого до седьмого классов.

По городу организовывались детские дома. Был создан детдом и у нас в школе. Детей приводили жутко истощенных, завшивленных. В подвале, в бом­боубежище был приемный пункт. Ребенка ставили в лохань с теплой водой, отмывали, отчищали от насекомых.

Один раз я посетила нашего учителя черчения. Он лежал в нетопленой комнате один. Лежал еле живой. Я напоила его теплым чаем, зажгла ему «свет­лячок», принесла выкупленный по карточке хлеб. Однако наутро его нашли уже мертвым.

Если дом пустовал, сообщали в милицию. Двери в домах не запирались. Однажды я нашла при мертвой матери живого младенца и отнесла его в детп­риемник где-то на Скобелевском проспекте.

В сорок втором году, когда пошли трамваи, было, помнится, назначено собрание в 105-й школе. Приехала, выхожу из трамвая на улице Батенина. Надо перейти дорогу. Вдруг свист, шум, грохот. Это снаряд влетел в угол зда­ния школы. Одна учительница погибла, многие пострадали от падавших кир­пичей. Рядом было отделение милиции. Район был оцеплен. Я уехала домой. Первая зима была самой страшной. Сегодня удивляюсь одному: как это можно было вынести? И было ли это? Идешь по улице, перед тобой падает человек, а ты осторожно обходишь его и думаешь: только бы тоже не упасть! Упадешь — не встанешь. Приходилось видеть десятки саночек с покойника­ми, перешагивать через лежавшие поперек тропок мертвые тела, поскольку справа и слева высились сугробы. Видела я и штабеля трупов на набережной реки Карповки.

Что же владело тогда нами? Мыслей, что это непереносимо, не было. В условиях войны все воспринималось как должное: и голод, и тяжелая работа. Мы знали: надо выстоять! Никто не допускал мысли, что немцы могут войти в Ленинград! Был высочайший душевный подъем.

Мы готовились встречать Новый 1942 год. Сын из леса принес елочку. Мой муж работал на заводе «Красный Выборжец». Трамваи в то время уже не хо­дили. Надо было более десяти километров идти пешком. Однажды я нашла мужа лежащим на крыльце. Мы с сыном втащили его в кухню. «Слава Богу, я дома, думал, пропаду в дороге», — сказал он. С тех пор я больше не пускала его на работу. Он слег, получил иждивенческую карточку, на которую практи­чески ничего не давали, кроме 125 граммов хлеба. Муж умер 27 февраля 1942 года.

К празднику прислали подарки от партизан. Воинские части делились с нами своим пайком. Для детей в театре имени Горького была устроена елка. Детей кормили обедом из трех блюд. Был спектакль «Дворянское гнездо». Досмотреть его не удалось. Рядом упала бомба, и всех отправили в бомбоубе­жище, а потом домой. Помню, что артистка, игравшая Лизу, была в беличьей шубке, а партнер в пальто. Зал согревался дыханием зрителей.

Мне также пришлось побывать на опере «Евгений Онегин». Исполнялась она в Государственном Народном Доме на Петроградской стороне. Зрители были в полушубках, ватниках, валенках. Работали несколько кинотеатров, но не всегда можно было достать билет.

По радио выступали Ольга Берггольц, Вера Инбер, пели Преображенская и Шульженко. Все это давало нервную разрядку. На исполнении Седьмой сим­фонии Дмитрия Шостаковича 9 августа 1942 года мне тоже довелось быть.

Чтобы иметь возможность поставить детей на питание в детский дом пос­ле смерти мужа, я помимо работы школьным учителем, работала там ночной няней.

Мой двоюродный брат Федор Артурович Гартман жил с семьей на Сытнинской улице. В декабре сорок первого он скончался, и его вынесли на улицу. Где похоронен — неизвестно. В апреле мы узнали, что умерли его жена и две­надцатилетняя дочь.

В сентябре у моей десятилетней дочери отняли карточки на хлеб на вто­рую декаду (десять дней — с десятого по двадцатое число). Школа выдала нам в помощь килограмм пшена. Мы забалтывали им суп из лебеды. Но это был уже сорок второй год. Наше руководство спасало детей помимо вывоза их на Большую Землю. Был создан стационар, то есть больница, где усиленно кор­мили. Таня получила туда направление. Позже и четырнадцатилетний сын две недели пролежал там. Это спасло им жизнь. А вот мама моя на восемьдесят втором году умерла.

Летом сорок второго года шло обследование домов в Озерках. Все дере­вянные дома были разобраны на дрова. Людей переселили в уцелевшие дома в городе или эвакуировали. А мы остались жить в своем стареньком деревян­ном доме, и очень счастливы этим.

Наш дом служил местом связи потерявшихся знакомых и родных. Многие находили друг друга через нас. Товарищ мужа инженер Владимир Владими­рович Конокотин, раненый на Синявинских болотах сапер, попал в госпиталь на Поклонной Горе. После выздоровления, пришел к нам, оставил свои координаты, по­скольку их дом разбомбило, а куда увезли жену с дочерью, он не знал. Она из эвакуации написала нам, и после войны они встретились.

Очень хорошо помню январь 1943 года, прорыв блокады. Радость была необыкновенная. Еще не сняли затемнения. Еще не было салюта. Но мы чув­ствовали: большая Победа не за горами!

Прорыв блокады Ленинграда 1943 г.

Исполком Ленсовета вынес постановление: с первого июня мобилизовать учащихся с 4 класса на сельхозработы. Наша школа работала в совхозе «Буг­ры». С собой я взяла дочь. Ей было одиннадцать лет, она не подлежала мобили­зации, но в совхозе давали рабочую карточку. Позже ученикам выдали трудовые книжки. Сын остался дома с умиравшей бабушкой. У нее были астма и водянка. Погода стояла отвратная: холод, дождь. Ребята не вылезали из ватников. Я старалась организовать не только труд, но и отдых. Занималась художествен­ной самодеятельностью. Как-то я заметила, что мальчики после обеда таин­ственно исчезают. Нашла их на расстоянии двух-трех километров от лагеря. Там в кустах лежал самолет. Людей ни живых, ни мертвых вокруг не было. Ребята сказали, что в самолете бомбы. Послала их в милицию на Поклонную гору с просьбой о помощи. Через два дня сама пошла посмотреть «наш самолет». Там все уже было убрано.

За работу в Буграх я получила грамоту Ленисполкома, а позже — медаль «За оборону Ленинграда».

К учебному году школы хорошо подготовились: работали водопровод, ка­нализация, в классах было тепло. Обстрелы еще продолжались. Опять попал снаряд в сто пятую школу. Но город постепенно набирался сил. По дну Ладо­ги были проложены нефтепровод и электрокабель. 27 января 1944 года про­гремел салют. Ленинград освободился от блокады. Фронт ушел от нас за сто километров.

Источник: Не ради славы: воспоминания Великой Отечественной. В 20 тт.- С-Пб.: Пальмира, 2000. Т.5. — с. 91-94.