Открывали других, открывали и себя — с лучшей стороны. Блокадная жизнь, конечно, обнажила и самые затаенные, скрытые пороки человеческие, которые в обычной мирной жизни часто мас­кировались красивыми речами, заверениями, умением понравиться, быть душою общества и тому подобными способностями. Но про­исходило и обратное.

Я стала совершенно безразлична к воздушным тревогам, они были редкими, а обстрелы улиц производились чаще. Один раз во время такого обстрела я вышла за хлебом, потому что в это вре­мя меньше были очереди, и попала под сильный обстрел. Я хотела добежать до ворот одного дома, но как раз шла около длинного забора. Снаряды летели и разрывались совсем близко. Мне кто-то крикнул с другой стороны: «Дура! Ложись скорей, ложись!» Я упала и прижалась к стене.

Нужна организация, са­мая строгая дисциплина. А у нас этого мало! Не умели мы еще организованно и слаженно работать. Учимся только в военных условиях. Я где только могу, стараюсь ввести это настроение бодрости, настойчивости. Но ведь я песчинка в необъятном люд­ском море.

Казалось бы, человек о том лишь думает, что он съел, сколько чего дали в магазине, что наливают в тарелку в столовой. Цифры, тарелки, «граммики» да еще какие-то рукавицы, которые никак ему не пошьют… Но нет, не одно это его интересует и держит, не хлебом единым спасается и этот человек.

В нашу комнату вошла соседка Надежда Сергеевна Куприянова. Она решила, что и мы уже мертвые, так как в квартире, где было много жильцов, живых уже не было… Увидев, что и мы уже «залегли», что мы уже безразличны к тому своему состоянию, Надежда Сергеевна со словами, что она не даст погибнуть семье такой замечательной женщины, ушла.

Я долго не решался написать о своей войне. Но всё-таки написал об этом книгу не так давно. Рассказал о том, как я воевал. Зачем я это сделал? Наверно, это было подспудное желание рассказать всем моим погибшим однополчанам, которые погибали, не зная, чем кончится эта война, не зная, будет ли освобождён Ленинград. Я хотел сообщить им, что мы победили. Что они не зря погибли.

Реальность такова, что человеку порой хочется ущипнуть се­бя, проверить: я ли это, не сплю ли я, со мной ли это происходит? Но это ты, ты — и деваться некуда от правды. Твоя, а не чья-то жизнь оканчивается, почти окончилась в шестнадцать, в каких-то шестнадцать лет! Юра то уклоняется, прячется от этих мыслей, от очевидности, то вдруг бросается навстречу правде, всей правде — с горечью, с жалобой, с отчаяньем.

Он вел глобальные подсчеты. Перед ним была задача, эксперимент, огромный эксперимент, поставленный на миллионах, единственный в своем роде. Чем больше населения, то есть испытуемых, тем меньше сказываются всякие аномалии, тем точнее должен быть результат.

Для нашего времени более подходит другая картинка. Великий геометр Архимед сидит в раздумье над своими чертежами. А враги ворвались уже не только в город, но и в дом, где живет мыслитель. Красивое предание вложило ему в уста, когда он уви­дел, что его чертежам (не ему) грозит гибель: «Не разрушай моих кругов (чертежей)».

Позже, когда совсем было плохо, духовная жизнь, конечно, замерла. Люди стали жить уже моментом. Прошлое как бы исчезло. Осталось только настоящее, это облегчало жизнь. Жили как бы час­тями — обогреться, попить, съесть, дождаться обеда.

При всем мальчише­стве Юриных записей и, несмотря на то, что это первые дни войны, в дневнике нет страха, есть деловое спокойное отношение, есть работа, которой Юра немного любуется. Но заметно, и далее это будет все явственнее, как быстро он взрослеет.

Есть замечательные рассказы работ­ников Публичной библиотеки, которые в самое голодное, отчаянное время перетаскивали в хранилища частные библиотеки умерших собирателей, ученых, библиофилов, те собрания, которые остались бесхозными, спасали книги из разбомбленных домов. Никто не заставлял их, не было на то указаний, ничем эта работа не поощрялась.