Военные действия

Вот такая история. Человек верующий скажет: «Чудо… Господь спас». Человек неверующий объяснит случайностью, редким и счастливым стечением обстоятельств, а если он еще и силен в математике, то даже вычислит степень вероятности с точностью до каких-нибудь тысячных или миллионных. Тот и другой будут правы.

Я поднял голову: от самолета с фашистскими знаками отделилась, как большая капля, бомба. За моей спиной - топот бегущих. Велико было искушение бежать со всеми, но голова сработала иначе: «Куда? Сейчас будет взрыв!» И я бросился на землю лицом вниз, головой к камню. Тут же взрыв встряхнул землю, по ноге меня что-то больно ударило.

Здесь действуют свои правила, не подчиняющиеся законам морали. А наибольшей ценностью здесь является такое ненаучное понятие, как везение. Я благодарил судьбу, что сноп осколков прошел у меня между ног. Если бы он прошел чуть выше, я бы остался на том злосчастном поле вместе с теми, кому не повезло.

Вот такой запомнилась мне Первопрестольная в ее роковые дни середины октября 1941 года: суетливой, напряженной и даже обеспокоенной. Совсем не похожей на ту, какой она была обычно, - степенную и уверенную в своей нерушимости. И было от чего не только беспокоиться, но в какой-то степени и растеряться, ведь враг стоял буквально на ее пороге, откуда можно было рассматривать в бинокль и Красную...

Выгружались быстро, без лишних разговоров и суеты. Вещевые мешки, попросту «сидоры», собраны еще в пути, а шинели скручены в тугие скатки, перехваченные по концам брезентовыми ремешками-тренчиками. Хотя теперь до фронта было уже доволь­но далеко, Москва все еще соблюдала режим светомаскировки, и, разговаривая, мы невольно понижали голос.

Батя рассказывал, как они тренировали храбрость и волю... Вот идешь по улице - навстречу тебе идет какой-то гражданский. Вставься глазами в его глаза и иди не сворачивая. Я это уже несколько раз пробовал - получается, обязательно сворачивает, уступает дорогу...

Наступление назначалось на утро. Утром началась мощная артподготовка. Сразу из батальонов комбаты стали докладывать, что кто-то бьет по своим. Начальник штаба безрезультатно пытался найти того, кто стреляет, но когда стреляют целыми дивизионами, да еще с ними нет связи, найти виновника быстро нельзя.

Брат, например, сбил наибольшее количество среди наших стрелков. Он очень хладнокровно себя вёл, опыт большой - а опыт, это основа выполнения задачи. А когда боец не опытный, он, видя противника, на любой дистанции, сразу открывает огонь, даже если до него 2000 метров. Это инстинкт самозащиты. Но, это же и проигрыш.

В тот день я постарел лет на десять, когда узнал, что на штурм объ­екта наша дивизия может вы­делить только 4 экипажа! На­ши бомбардировщики не были пригодны для войны, часто горели. В начале войны советская авиация была очень слабой. Со­ветские истребители не могли противостоять немецким само­летам.

Вскоре Никитин принёс к орудию ведро вкусно пахнущей картошки заправленной жареным салом, и большую буханку хлеба. Орудие к этому времени мы уже поставили в окоп. Работу сразу бросили и принялись за еду. Забылось, что долго ждали, ели почти молча, изредка похваливая Никитина и добрую хозяйку, не пожалевшую нам картошку, сало и буханку хлеба.

Пролетел немецкий самолет, начали падать листовки. Один солдат поднял листовку. Я увидел, что на ней написано “Пропуск в плен”. Тут же комбат закричал на солдата и выхватил листовку. Мне показалось, что он не выбросил ее, а незаметно положил в карман. Теперь я уже смотрел на него с подозрением. Он говорил, что нужно остановиться и собирать батальон, выкопать блиндаж. А я не понимал, где тут можно...

Смотрю, по балке машина легковая идёт, как позже выяснилось - американский Willys MB. А я их с роду не видывал. У немцев были похожие машины. Я встал. Смотрю, сидит с золотыми погонами генерал, на нём румынская папаха. Машина ко мне направляется, кричу: «Стой!» Откуда я знаю, кто это?

С просёлка вышли на большую дорогу - ещё более грязную, чем просёлочная. Я несколько раз слезал с коня - верхом сильнее мерзнешь. Делал я это и по моральной причине: хотя командиру орудия был положен конь, но я себя чувствовал правым подтягивать отстающих только тогда, когда месил грязь вместе со всеми.

Красивая женщина, соленые анекдоты накалили стариков, и когда пришло время всем уснуть, самый смелый из них пополз к капитану. Послышался удар и прозвучал голос капитана: “Следующий получит пулю в бок!” Раздался общий смех так, как все не спали. Этот эпизод больше никогда не повторялся и не упоминался, а наше уважение к капитану возросло.

Никитин хотел, чтоб мое мнение о нем было хорошее. Между нами не было близкой дружбы, но жили мы, как в одной семье, все наши достоинства и недостатки были на виду. Я сразу же обратил внимание, что у Никитина пробивная бесцеремонность: с любыми вопросами, которые у нас возникали, он мог обратиться к любому должностному лицу.

Возвратившись в лагерь, мы увидели огромнейший костер. Казалось, горела сама тайга. Оказалось, что нашлись из числа курсантов умельцы, которые начали борьбу за выживание. Они валили деревья, складывали стволы рядом и друг на друга. Деревья были очень толстые, и костер получился, как хороший пожар. Вокруг него уже стояли, сидели все, кто возвратился с занятий.

Всего два месяца назад меня и Митю Загороднего провожали в военное училище. Уже третьи сутки полыхала война. На вокзал пришли девочки из нашего класса и Надежда Дмитриевна Лыщинская, наша учительница по литературе, наш классный руководитель в Буденновском педучилище. Настроение у меня было приподнятое, хотя было беспокойно, как перед трудным экзаменом.

Я думал, что мне 17 лет, и я первым покидаю родной дом, в котором прошло мое детство, и с которым было связано так много хорошего, незабываемого. Я думал, что отцу уже за 40, но и его могут призвать, Если это случится, мать и сестра останутся одни. Как они будут жить? Ведь Люде еще только 14, а мать не имеет никакой профессии.

Приезжаю в Новосибирск – номер вагона в телеграмме указан. Выхожу, никто не встречает. Налил стопку, вылил на землю – родная земля! Вторую налил – выпил, и пошел. Куда пошел? На Томской улице – Генка Домрачев, друг, школьный товарищ детства. Решил – зайду, попроведую. Захожу – слезы, мать выскочила, Галька – сестра. Когда я уходил, ей лет одиннадцать было, теперь уже девушка – плачет, целует.

В мае немцы стали частенько нарушать воздушные границы, наше правительство писало ноты протеста. Политработники говорили, что мы готовимся к войне. В июне почти каждый день ночью стали поднимать по тревоге, часа в 2 поднимут, постоят, потом отбой. А 19 июня подняли по тревоге, выдали медальоны...