Военные действия

Главную роль в моих успехах сыграла удачно выбранная огневая позиция. Ее я оборудовал на расстоянии 150-180 метров от линии обороны противника, под березой, скошенной пулеметным огнем. Пень ее был высотой сантиметров в семьдесят. Ветвистая береза упала, но не оторвалась совсем от пня. Образовался шатер.

Я решил ехать. Нас привезли окружным путем на вокзал. В «теплушку» набилось столько людей, сколько могло одновременно стоять. Я стоять не мог и сел на пол. А утром во время остановки меня пересадили в другой вагон. Мы ехали около месяца, – по пути пропускали воинские составы, больше стояли, чем двигались.

За всю войну мне, по самым скромным подсчетам, довелось перелопатить сотни кубометров земли, спилить и перетаскать на своих плечах сотни не самых тонких деревьев. Таким образом, война это не только ратный, но еще и очень тяжелый физический труд.

Пом­ню, как командующий армией Гречко скомандовал: «Зарыть­ся в землю! Идет танковая ди­визия "Адольф Гитлер"». Прямо у моего окопчика развернулся немецкий танк, почти закопав меня землей. За ним последо­вал бронетранспортер. Меня прекрасно видели, и я ожидал выстрела, но... был пленен.

Хартманн исповедовал следующую тактику: «Хорошо, если попадается слабый или малоопытный пилот. Надо бить по нему. А потом быстро уходить. Если таковых не нашлось, можно вообще отказаться от боя». Покрышкин же поступал и учил поступать с точностью до наоборот: «Определить сильнейшего во вражеской группе. И наносить удар по нему, невзирая на риск.

Когда мы в последний для меня раз воевали за Альховскую станицу и отступали, я бежал по ледяному покрову реки. А танк немецкий, который обстреливал нас, шел по берегу. И вдруг одна пуля попала в меня. Если бы я сразу остановился, упал – немцы точно «изрешетили» бы меня, но я продолжал бежать с простреленной ногой еще метров двадцать. А потом там, где река немного поворачивает, я упал, прижавшись...

В течение месяца, с конца сентября и до 28 октября 1942 года, немцы почти ежедневно, а то и по нескольку раз в день штурмовали дом, но защитники дома во главе с Яковом Павловым мужественно отражали все атаки. Оставив на подступах к дому множество трупов, противник снова отходил на свои позиции.

Последовала новая команда: изменить прицел и установку взрывателя. Боевой расчёт слаженно выполняет команду и заряжает орудие. Требую доложить установки. А тот в ответ сообщает, что взрыватель он довёл до отметки «52», и снаряд уже в стволе, а команда была – взрыватель «82».

Офицерские стрельбы были, учебные. Человек 12-15 офицеров, и меня взяли старшим на огневой. И здесь уже стреляют не по цели, а через лес, через деревню, допустим. Команду дает Командирский Пост, который впереди, по телефону, они руководят огнем. Вот они ушли на километры вперед, я – старший огневой, за минометом стою. И вот команда по телефону:...

Я был автоматчиком, и наш взвод находился в резерве. Начался бой. Первые раненые пришли такие радостные, с улыбками. Один пришел, у него рука разломана разрывной пулей. Рука разломана, и кость видна, а он кричит: «Ура! Ура!» и улыбается. Вот, казалось бы, какой ненормальный: разломана вся рука, а он улыбается?!

Я видел отступление наших войск под Москвой в то время, когда солдаты были не обучены. Я видел наступление наших войск в последующий период. Когда семь человек бегут, падают, стреляют, – они уже обучены, они не боятся огня противника. Паника имела огромное значение. Тут такая «громадина» идет, и все стоят в растерянности.

Летчик, не спеша, вышел из кабины на плоскость, сорвал с головы шлемофон и со злостью ударил о кры­ло. Затем поднял и потряс кулаками в нашу сторону. Тут подбежали наши воины, и он стал объяснять, опять по­казывая на нас вверх, видимо, рассказывая, как мы его «охраняли».

Было очень трудно неокрепшим ребятам шествовать в жару с таким грузом за плечами. Грубые английские ботинки в кровь стирали ноги. На подошвах ног образовались сплошные волдыри. Многие парни не выдерживали таких нагрузок, падали в обмороки.

Запомнился мне последний привал. Нас осталось совсем мало, человек 10-15. Мы расположились днём спать на травке в школьном дворе. Мешочек под голову – и сразу засыпаешь. Проснулся я, слышу – гул. Бомбили. Я видел, как от хат оставались одни лохмотья. Завпед носил пенсне и потерял его, вид взлохмаченный. Всё горит, всё в дыму – ад.

Мы по многу ночей не спали, отражая налеты. В одну из таких ночей наша батарея заступила на дежурство и должна была быть в полной боевой готовности, с тем, чтобы по первой же команде открыть огонь. Наш комбат Ларин, жалея нас, сказал: — Слушай, Никулин, — он обратился ко мне как к ко­мандиру отделения разведки, — пусть люди поспят хотя бы часа три, а ты...

Фотографии послевоенного Берлина из архива журнала Life. Съемки производились в июле 1945 американским фотографом Уильямом Вэндайвертом.

По своим, гады, дали залп осколочными шестипудовыми минами. Одна из этих "дур" летела прямо на меня. Я видел, как она переворачивалась в воздухе. Кто бы мог подумать, что немецкие минометчики будут бить по своим пехотинцам! А я даже не хотел припадать к земле, чтобы не уронить себя перед немцами. Мина упала от меня метрах в тридцати, подпрыгнула - и взрыв!

Я пошел в военкомат сем­надцатилетним добровольцем, как только наш городок в Кры­му освободили от оккупации. Мед­комиссия до фронта не допусти­ла: худой был до ужаса, ведь не­сколько лет недоедали. И отправили меня в еще дымящийся Севастополь: разгребать завалы. Там труди­лись те, кто воевать не может.

Позднее я узнал, что Нарком обороны и начальник Генштаба были вызваны 21 июня около 17 часов к И.В.Сталину. Следовательно, уже в то время под тяжестью неопровержимых доказательств было принято решение: привести войска в полную боевую готовность и в случае нападения отражать его. Значит, все это произошло примерно за одиннадцать часов до фактического вторжения врага на нашу землю.

На задания ходили по трое, больше нельзя было. Убивали нас как не знаю кого. Вот беру троих и наставляю: «Если только ракета и ты вот так руку поднял, не убирай, так и держи. Голову поднял, не кивай». Там ведь если что неправильно сделал – все, будешь убитым.