Не путать храбрость и нахальство

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Батарея шла в хвосте колонны дивизиона. Осенний дождь, спорый и холодный, был бесконечным. Мы вымокли и мерзли. Спасало только движение. В средине дня батарею остановили в каком-то селе, на очень широкой площади, с которой в четыре стороны шли улицы, и развернули для стрельбы прямой наводкой. Наш взвод поставили слева от направления движения колонны, не­далеко от начала улицы, которая шла перпендикулярно движению колонны. Замкомбатр приказал сделать подсошниковые бороздки, положить в них брусья, отрыть щели, приготовить боеприпасы и личное оружие к стрельбе.

По дороге молчаливо шли и шли войска. Только чавканье колес, ног коней и людей в грязи, понукание коней нарушали немоту колонн. Бойцы, как правило, закутаны в мокрые плащ-палатки, и было не понять: наш ли это курсантский отряд или еще кто.

Мы рыли окопы для укрытия без особой энергии, но безостановочно: подгонял холод. Заданные работы шли к концу — войско прошло, площадь опустела. Наши командиры вышли из недалекой хаты, прошли к средине площади и о чем-то разговаривали, глядя на запад. Щель я себе уже вырыл, и по спине моментально пополз холод. Я пританцовывал и гадал, о чем сейчас говорят наши командиры, кого ждут.

— Смотри, командир, куда-то тетки идут. Кажется к нам, — сказал Герша Ройтман, он был наблюдателем у орудия.

Я оглянулся: слева спереди к орудию приближались три женщины. Они были почти в одинаковых пальто из хлопчатобумажного материала, такие у нас на Ставрополье когда-то называли польками, головы закутаны в плотные шерстяные шали-платки, а руки, сложенные на груди, что-то придерживали. Все с любопытством уставились на женщин. Зоркий Кабанец сказал:

— А у теток под платками хлеб, наверно, чтоб не раскис, закрыли.
Вот бы нам!

Он оказался прав: под платками и полами полек у каждой женщины были спрятаны по горшку молока и круглому свежему хлебу. Две женщины стали кормить нас, а одна пошла к третьему расчету. Они были не старые, но в возрасте.

— Ешьте, хлопцы, ешьте. Может, и наших кто погудуе, — угощали они нас хлебом и молоком.

Мы радовались привалившему нам счастью. После вкуснейшего хлеба с молоком и добрых слов женщин нам стало намного теплее, посыпались шутки, смех.

Через какое-то время по дороге прошла ещё какая-то часть или подразделение (по имуществу это были, скорее всего, сапёры), затем наша пушечная батарея. Нам было приказано сниматься. Пока мы собирались, пушечная батарея ушла за село, и нам пришлось догонять её. По селу и на некотором расстоянии за селом дорога была мощеная булыжником, шла под гору. Из головы колонны подали команду:

— Рысью! Марш!

Я скомандовал расчёту: — Пешие, садись!.. Рысью, марш!

Так ехали больше километра. Дальше дорога пошла на подъём, коням стало тяжело — колонна перешла на шаг. Я подал команду:

— Пешие, слезай!

Все слезли, кроме Гончарова.

— Гончаров, для вас нужна особая команда?

— Я устал.

— Все устали. Слезай!

Гончаров отвернулся и продолжал сидеть на станине. Я повторил команду — Гончаров как не слышал. Из-за столь наглого неповиновения я пришел в ярость, выхватил шашку, намереваясь ударить ею Гончарова. Я не видел, что в это время колонну нагнали командир и комиссар батареи. Они слышали мои команды и ответы Гончарова, видели, как я вынул шашку. Командир батареи зло крикнул:

— Руби его! Руби к чертовой матери за неповиновение! — и не останавливаясь поскакал в голову колонны.

Гончаров соскочил со станины и побежал, пригнувшись, прикрывая голову руками, прихрамывая и затравленно озираясь. Совсем недавно он сам внушал нам на занятиях по уставам, что неповиновение — самое страшное преступление в армии и командир обязан добиться исполнения приказа любыми средствами, вплоть до применения силы. Наверно, в начале конфликта Гончаров не думал, что меня хватит применить силу, но после слов командира батареи испугался, увидев в моих руках шашку. Страх Гончарова вызвал у меня неприятное ощущение — вспышка моя сразу прошла. Вынимая шашку, я не думал его рубить, но, поддавшись гипнозу команды, мог бы… Трясущимися руками я вложил шашку в ножны.

Гончаров теперь шел по обочине, по грязи, то и дело озираясь на меня и сильно прихрамывая. «Наверно, натер ногу, — подумалось мне. — Не привык ходить пешком или намотал плохо портянки. Нога разболелась — взбунтовался». Сейчас, вспоминая это неприятное событие, я считаю, что не нога была причиной его бунта, а я на коне (совсем недавно его коне), властно подавший команду. Его ссадили с коня, с должности, на которой он брал для себя определенные преимущества, и он никак с этим не мог смириться, уверенный, что всё у него отняли неправильно.

В последние дни перед выходом на фронт, на одном из перерывов он разговорился, рассказывал об отце, вахмистре артиллерии в царской армии, которого он, видимо, любил, и в чем-то старался подражать ему. «Батя говорил: артиллерия не пехота, показался противник перед огневыми — орудия на передки и драпай! Не можешь вывезти орудия — руби постромки и спасай свою душу…» Может быть, это вспомнил он, когда показались немцы?

«А ещё батя рассказывал, как они тренировали храбрость и волю… Вот идешь по улице — навстречу тебе идет какой-то гражданский. Вставься глазами в его глаза и иди не сворачивая. Я это уже несколько раз пробовал — получается, обязательно сворачивает, уступает дорогу…» Это поучение подпортил сержант Тимошенко: «Мне кажется, товарищ старший сержант, вы путаете храбрость и волю с нахальством…»

Они спорили до окончания перерыва.

Бывает, что самое большое зло детям делают очень любящие родители своей непомерной любовью и жалостью к своему ненаглядному чаду, желанием устроить его жизнь, спасти его за счет других.

Кроме вынужденной остановки на площади села, колонна батареи шла практически без привалов, без обеда и без ужина. Кухни наши где-то отстали или сбились с дороги. Командиры ещё по довоенной привычке чурались их в колонне, как черт ладана, вместо того, чтобы отводить им место самого мощного оружия. Ночью идти стало тяжелее: накопились усталость и голод. Теперь я редко садился на коня, больше шел с расчетом. На коне ехали наиболее уставшие, но чаще других Гончаров. И ехать, и идти было холодно: к ночи подул ледяной ветер, дождь усилился.

Во второй половине ночи вошли в большое село, очень длинное, разбросанное, изрезанное балками. Перед крутым спуском из головы колонны пришла команда приготовить тормоза и лямки. Я стал распоряжаться, кому что делать.

— Никитин, ставишь тормоз на левое колесо… Ты оглох, Никитин?

— А он, командир, отстал по нужде, — ответил Ройтман, ехавший на моём коне.

— Чего ж он не сказал? — забеспокоился я.

— Приспичило. Не пропадёт Никитин — догонит.

— Тогда ты слезай с коня, и будешь ставить левый тормоз. Соловьев, ставишь правый тормоз…

Пока я отдавал распоряжения, колонна остановилась. Я с ездовыми, которые рады были пробежаться, пошел к спуску, чтоб посмотреть его, приглядеться, как преодолевают балку другие орудия. Спуск был очень крутой. Заторможенные орудия сползали по грязной дороге, как по снегу. Снизу, от перевернувшегося орудия слышалось переругивание, слабо виднелись копошившиеся вокруг него курсанты. Спускавшуюся на наших глазах гаубицу развернуло боком, сильно ударило одного курсанта, неслись крики пострадавшего, крики членов расчёта и командиров. Происшествия заставили нас задуматься.

— Командир, давай тормоза поставим пораньше, вон в том месте, чем так-то, — предложил Алдабаев.

Ему возразил Филёв-старший, ездовый корня:

— Далековато. Кони за дорогу устали. Нужно поближе. Тут спуск пока не крутой. — Приняли предложение Филёва.

Вскоре начала спускаться наша батарея. Замкомбатр, обеспокоенный неудачами впереди идущей батареи, слез с коня и сам проверял, как мы ставим тормоза и цепляем лямки.

Спуск был настолько крутой, что орудие скользило от своей тяжести, делало в жидкой грязи дороги борозды, которые тут же заполнялись водой; передки накатывались на коней коренного уноса, кони, скользя, садились на круп, испуганно храпели, ржали, орудие ходило на крюке, как пойманная рыба, норовило повернуться боком; номера тащили его назад за лямки, съезжая на подошвах. Многие в расчёте при этом спуске начерпали грязи в голенища сапог, падая, вывозились в грязи по макушку. На последнее мы не обращали особого внимания, шинели и у нас, не падавших, до пояса были облиты дорожной грязью.

В балку мы съехали без происшествий. Внизу, перед подъемом, когда снимали тормоза с колёс, сдавали конями орудия назад, вскрикнул Гончаров — колесо передка наехало ему на ступню ноги. Я приказал дать ему моего коня.

Не менее тяжел был подъём из балки. Номера бегом на гору на плечах несли подсошниковые брусья и, когда выбившиеся из сил лошади больше не могли тянуть и останавливались, мы бросали брусья под колёса. Кони отдыхали. По команде «Марш!» мы вырывали брусья из грязи, клали их на плечи, при этом жидкая грязь с них текла нам в рукава, за ворот, по шинелям, и догоняли орудие, чтобы при необходимости снова положить брусья под колёса.

Всё кончается. Мы, до предела уставшие, вышли из балки. Снова пошло село, от усталости всё притупилось. Я равнодушно, без каких-либо мыслей, смотрел на выплывавшие из темноты хаты. Они напомнили мне об отставшем Никитине. Герша снова стал успокаивать меня:

— Где-то борщ свой любимый наминает. Ты что, не знаешь Никитина, командир?

Хаты пошли гуще. Еще часов пять, и будут сутки, как мы на марше и без пищи. Положение нашего расчёта было лучше других — нас в средине дня покормили молоком и хлебом сердобольные женщины.

Дорога была немного под уклон — я плюхнулся на станину орудия, чтобы дать отдых ногам, и холод сразу же дал о себе знать. Через несколько минут я снова шагал рядом с Соловьёвым.

— Холодно? Не усидел, командир? — спросил меня Соловьёв.

— Очень. Сразу задубел. Как едет на коне Гончаров?

— Он привычный, — с неприязненным смешком ответил Соловьёв. Сзади нас послышалось характерное для Никитина сопение и голос Ройтмана:

— Ты щё, весь на гомно изошел? Чернов за тебя несколько раз спрашивал.

Я приостановился подождать одесситов.

— Вот и Никитин. А ты боялся, командир, — сказал Герша, жевавший хлеб.

— Насилу догнал, командир, возьми хлеба.

Никитин отломил от буханки, укрытой под шинелью, кусок хлеба и протянул мне. Следующий кусок Никитин протянул Соловьёву. Весь расчет, в том числе и ездовые, были оделены хлебом. Буханка разошлась полностью.

— А себе? — спросил кто-то из расчёта.

— А я уже… Хорошо борща поел.

— А я тебе что говорил, командир? Борщ наминает!

— Повезло тебе! Сейчас бы горячего борща! — сказал Кабанец, жуя хлеб. Все стали мечтать о самой вкусной пище — горячем борще.

Работая челюстями, я сказал Никитину:

— За хлеб молодец. Спасибо. Только докладывать нужно. Я ж не знал, что думать.

— Виноват, командир, не думал, что надолго. А тут заметил в хате огонек… Заскочил — хозяйка расщедрилась: большую миску борща налила. А потом я уже и хлеба попросил.

Село тянулось долго. В конце его нас остановили. Замкомбатр вызвал в голову колонны командиров орудий и распорядился:

— Привал полтора часа. Организовать охрану, и можно погреться по хатам.

Кто-то заикнулся насчёт кухни:

— Где ж я её возьму? Отстали кухни. Подойдут, сварят, накормят, если не уйдём. Всё.

Ещё я не дошел до своего орудия — из расчётов первого взвода побежали искать хаты для ночлега. Я отдал распоряжение стоять по двадцать минут парами, назвал пары, какая за кем. Один из охраны стоит у орудия, другой — у коней, кормит их.

Оставив первую пару у гаубицы, мы пошли искать хату, но все они оказались забитыми до порога, в некоторых хатах спали даже в сенях и так плотно, что негде было поставить ногу. Мы отчаялись — хоть спи на улице! Никитин предложил:

— Пошли в школу, там хоть и холодно, не натоплено, зато полно соломы и сверху не льёт.

В школе уже размещался взвод управления нашего дивизиона. Кто-то из этого взвода включил имеющийся у них шикарный свет. Вспыхнула малюсенькая, как на фонариках, лампочка. Я увидел знакомого мне по училищу лейтенанта. Рубиновые кубики на черных, бархатных, окантованных золотым шнуром петлицах гимнастёрки, сияли красными огоньками. Я по форме приложил руку к закутанной в плащ-палатку голове и попросил разрешения разместить расчёт в соседней комнате.

— Располагайтесь, если нет другого места. Холодно. Мы уходим — можете в этой комнате.

Курсанты его взвода без шума одевались, разбирали приборы и оружие.

Взвод ушел, мы улеглись. Заступила вторая, потом третья смена, а я всё никак не мог заснуть — бил мелкий озноб. Я навалил на себя солому, но согреться не мог, потому что всё — до белья и портянок, до каждой складки на них — было мокрым. Как бы хорошо было переодеться в сухое! Но в ранцах пусто, все что можно на себя надеть, мы уже надели. В моём ранце осталась всякая мелочь и книги: «Боевой устав артиллерии, часть I, книга I», в котором изложены все премудрости огневой службы, «Правила стрельбы НА» и четвертая книга «Тихого Дона».

Чтобы как-то отвлечься от изнуряющей меня дрожи, я стал пересказывать себе «Тихий Дон». И вдруг меня осенило! Помните, в первой книге Григорий, намокший под грозой во время ловли рыбы, напихал под рубашку сена, «чтоб не застудить сердце». Я тут же решил попробовать это на себе: набил между бельем и обмундированием солому и через несколько минут заснул. Разбудил меня Филёв-младший, еле дотрясся за плечо:

— Командир, круг уже прошел. Кого будить?

— Насчет марша молчат?

— Тихо. Кухни пришли. Стали здесь, во дворе. Говорят, пока накормят — будем стоять.

— Тогда буди по второму кругу, — распорядился я. Соловьев высунул голову из соломы, спросил:

— Как ты спишь так крепко? Я от холода еще глаз не сомкнул.

Я рассказал, похвалился, что у меня уже белье высохло. Почти все зашевелились, зашуршали соломой, набивая ее под обмундирование.

Отдохнуть нам дали часа четыре. К утру небо очистилось, воду в лужах прихватил ледок. Заморозок был очень ранним. Наш расчет, на удивление всем ночевавшим в школе, обсушился. Наш опыт быстро перехватили и другие расчёты. Герша с набитой под шинель и гимнастёрку соломой не хотел расставаться и днём. На моё увещевание ответил:

— Э, командир, мне надоело дрожать, как собаке…

Я с трудом убедил его выбросить солому, хотя бы частично — в поле её сколько угодно. А может быть, на Гершу подействовали не мои убеждения, а котелок гречневой каши со свининой. Нам дали за вчерашний день и сегодняшний завтрак по целому котелку каши!

Гончаров не спал почти всю ночь — болела нога. К утру совсем раскис. Позвали лекпома дивизиона, и он отвёл Гончарова в санчасть. Больше с Гончаровым мы никогда не встречались. Увы, не каждый из нас, мечтавших стать командирами Красной Армии, выдержал суровую фронтовую пробу 41-го года.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)