Я был автоматчиком, и наш взвод находился в резерве. Начался бой. Первые раненые пришли такие радостные, с улыбками. Один пришел, у него рука разломана разрывной пулей. Рука разломана, и кость видна, а он кричит: «Ура! Ура!» и улыбается. Вот, казалось бы, какой ненормальный: разломана вся рука, а он улыбается?!

Одна из моих детских книг с прекрасными иллюстрациями и стихами Маршака называлась, как сейчас помню «Акула, Гиена и Волк» в ней высмеивалось злободневное военное соглашение тех времен «Ось Рим - Берлин - Токио». Когда началась воина с Финляндией, об этом было официально объявлено, но восторгов заметно поубавилось, во многие семьи стали приходить «похоронки».

Через несколько дней после массового избиения евреев в бабьем Яру к нам прибежал знакомый студент-медик и сообщил, что его товарищ по институту Юра Гермайзе вместе со своим отцом задержан на пункте, где должны были проходить регистрацию все мужчины города Киева. Несчастных обвинили в том, что они евреи, и стали беспощадно избивать.

Да, блокадники были очень сосредоточены на себе, и эта созерцательность своего внутреннего состояния и дала нам возможность, во-первых - выжить, во-вторых - все, все запомнить.

Следует упомянуть меры, которые были введены в Гер­мании уже летом 1940 г. и на основании которых все старые, душевнобольные и все страдавшие неизлечимыми болезнями люди, «бесполезные едоки», доставлялись в специальные заве­дения и убивались, в то время как их родственникам сообща­лось, что они умерли естественной смертью.

Я видел отступление наших войск под Москвой в то время, когда солдаты были не обучены. Я видел наступление наших войск в последующий период. Когда семь человек бегут, падают, стреляют, – они уже обучены, они не боятся огня противника. Паника имела огромное значение. Тут такая «громадина» идет, и все стоят в растерянности.

Я был не единственным мальчишкой в отряде. Были и другие: кто в хозвзводе, кто в роте охраны, кто у строителей. А Леня Вайнтруб из-за своей привязанности к радиотехнике был зачислен помощником радиста базовой радиостанции. Он целыми днями копался в недрах радиоприемников, что-то паял, тянул провода от землянки радистов в штаб...

Летчик, не спеша, вышел из кабины на плоскость, сорвал с головы шлемофон и со злостью ударил о кры­ло. Затем поднял и потряс кулаками в нашу сторону. Тут подбежали наши воины, и он стал объяснять, опять по­казывая на нас вверх, видимо, рассказывая, как мы его «охраняли».

О войне дедушка рассказывал много эпизодов, сам удивлялся, как Господь его хранил: однажды он полз по лесу (у него было три гранаты), а когда вернулся, осталось две – одна зацепилась за корения деревьев, но чеку не выдернуло! Были и смешные случаи: их заедали вши, и вот они после бани сдавали свою одежду «под пар» и один бедолага сдал также обувь, и ему вернули их сморщенными и маленькими.

Позже, когда совсем было плохо, духовная жизнь, конечно, замерла. Люди стали жить уже моментом. Прошлое как бы исчезло. Осталось только настоящее, это облегчало жизнь. Жили как бы час­тями — обогреться, попить, съесть, дождаться обеда.

6 августа 1945 над японским городом Хиросима солнце взошло в ясном голубом небе, обещая приятный теплый день. Ничто в эти рассветные минуты не указывало на то, что этот день будет чем-то отличаться от предыдущих. В этот день одна-единственная бомба, сброшенная с самолета, разрушила город, и это привело к окончанию Второй мировой войны и ввело человечество в атомный век.

Вдобавок мрачные новости: сда­ли Орел. Около двух лет тому назад я участвовал во взятии этого города. Я по­лучил тогда Железный крест II степени. Какая ирония, именно сегодня мне дали Железный крест I степени! Почти два го­да моя старая дивизия после отступления 1941—1942 гг. защищалась в этом городе. Оставление или, вернее говоря, сдача его является...

Было очень трудно неокрепшим ребятам шествовать в жару с таким грузом за плечами. Грубые английские ботинки в кровь стирали ноги. На подошвах ног образовались сплошные волдыри. Многие парни не выдерживали таких нагрузок, падали в обмороки.

Захотелось поехать в Гостиный двор — давно там не была, решила купить каранда­шей, а потом навестить свою приятельницу на Владимирском проспек­те. Вот здесь-то меня и окликнул патруль. Ког­да я подошла к капита­ну тут-то и началось: неприветствие — раз, просроченное удостове­рение — два, не комсоставский ремень - три...

Инженер дивизии увидел, что приемник термометра масла отсутствует. Он говорит: «Где приборист? Что это такое? Где приемник?». Отвечаю: «Я вывернул». Лезу в карман и достаю приемник. Он говорит: «Как же ты выпустил самолет без приемника масла?!». Я пытаюсь объяснить. Он орет: «Молчать! Пойдем, я тебя сейчас расстреляю в овраге»!

Запомнился мне последний привал. Нас осталось совсем мало, человек 10-15. Мы расположились днём спать на травке в школьном дворе. Мешочек под голову – и сразу засыпаешь. Проснулся я, слышу – гул. Бомбили. Я видел, как от хат оставались одни лохмотья. Завпед носил пенсне и потерял его, вид взлохмаченный. Всё горит, всё в дыму – ад.

В конце июля мы узнали о начале первых бомбардировок столицы. По ночам наблюдали в небе разрывы наших зенитных снарядов. В августе стало широко известно о героическом подвиге летчика-истребителя младшего лейтенанта Виктора Талалихина, который на подсту­пах к Москве впервые совершил таран, сбив вражеский бомбардировщик.

Мы по многу ночей не спали, отражая налеты. В одну из таких ночей наша батарея заступила на дежурство и должна была быть в полной боевой готовности, с тем, чтобы по первой же команде открыть огонь. Наш комбат Ларин, жалея нас, сказал: — Слушай, Никулин, — он обратился ко мне как к ко­мандиру отделения разведки, — пусть люди поспят хотя бы часа три, а ты...

Наряду с противовоздушной обороной и методами по ликвидации очагов бомбовых разрушений, перед МПВО встала неожиданная и вместе с тем очень серьезная задача обезвреживания неразорвавшихся авиабомб, так как значительный процент падающих на Ленинград немецких авиабомб не взрывался.

В апреле 1944 года вышел приказ об отправке русских батраков в Герма­нию. 17 апреля нас погрузили в битком набитые вагоны и повезли на запад. На остановках никуда не выпускали, хотя стояли подолгу — путь во многих местах был разрушен. Привезли в Берлин, в распределительный лагерь.