Но когда говорят, что война это один ужас, я совсем другое вспоминаю. Был и ужас, но кроме этого, был такой необыкновенный моральный подъем, очищение душ, самое настоящее. Иначе бы не шли друг за друга спокойно умирать.

Война выхватила детей из привычной жизни, у многих уже навсегда отняла родителей, но она ни на один день не прервала нормальную работу интернатов. В них регулярно проводились утренники отмечались дни рождения. При свете керосиновой лампы устраивались концерты, репетиции и выступления теневого и кукольного театров.

Сорок глаз смотрят на меня с надеждой и состраданием. Они понимают, что мне опять надо будет возвращаться в кромешный ад, за новой партией раненых. Понимают и то, что я приняла на себя тяжелейшую ответственность - любой ценой, даже ценой собственной жизни, проявлять милосердие и оказывать помощь страждущим.

В те суровые, полные лишений, студеные дни блокадной зимы ледовая трасса стала передним краем битвы за Ленинград. Мы были солдатами этой трассы мужества. Нас не страшили никакие опасности, никакие трудности и лишения. Наша боевая задача была – больше, больше возить хлеба Ленинграду! Хлеба и снарядов!

Он сумел так всех подчинить своей воле, что все поверили в его гениальность. И не только поверили сами, но смогли убедить в этом, практически, весь народ многомиллионной страны. И не просто убедить, а заразить таким энтузиазмом, что люди искренне поверили в гениальность вождя.

После окончания Ленинградской государственной консерватории в 1935 году я сначала занималась концертной деятельностью как вокалист, а затем стала педагогом в музыкальном училище имени Мусоргского, где имела свой класс. Война застала меня на этой должности.

В 1940 году мне исполнилось 19 лет, и меня призвали на действительную службу в Советскую Армию. Отец мой много рассказывал о военной службе и говорил мне: «Не забывай Бога, служба в армии тяжелая». И мать со слезами благословляла и говорила это же.

Лейтенант пошел к церкви, прячась за деревьями, а я стал обходить погост, но не дошел и вернулся назад. Смотрю, стоит лейтенант у дерева, смотрит на церковь и крестится. Голова поднята, крестится медленно и что-то полушепотом произносит. Удивился я этому страшно. Лейтенант образованный, бесстрашный, хороший солдат, и вдруг такая темнота, несознательность.

Орудийный снаряд попадает в штаб временной дислокации. Русский самолет с небольшой высоты обстреливает нас из пулемета. Немецкий самолет "Штука" пикирует на русские танки, расположившиеся близ города, и два из них уничтожает.

Обняв меня за плечи одной рукой, легкой и прозрачной от худобы, мама раскрывает томик Марка Твена, и я уже вся в предвкушении удивительных приключений английского оборвыша. За стенами дома свистит и ухает, в любую секунду в нас – как и в каждого в тот момент – может угодить снаряд или бомба, но мы строго-настрого запрещаем себе об этом думать.

Начался призыв тех, кто родился по 1923 год включительно. Я тоже пошла в военкомат, но военком меня выгнал, потому что я не подходила по возрасту — была на год младше. Путевку на фронт я получила, можно сказать, по знакомству: моя подруга, которая работала в исполкоме, приписала мне в документах лишний год. И в мае 42-го я ушла на фронт.

Наш город в снег до пояса закопан. И если с крыш на город посмотреть, То улицы похожи на окопы, В которых побывать успела смерть.

Вскоре нас постигла новая беда. В первый же морозный день отказал насос на мосту. Точнее, не насос, а рукав, по которому гнали воду. Гибкий резиновый шланг промерз насквозь, не пропускал воду и ломался, как стеклянный.

Когда меня раненого подобрали наши разведчики и принесли в лагерь, наш партизанский эскулап, Василий Ферапонтович Тихомиров, сказал, что меня нужно срочно отправлять на "большую землю". Но как это сделать? Хорошо оборудованный нами аэродром в Бегомле, куда прилетали самолеты с грузами для многих партизанских бригад, оказался на территории, контролируемой карателями. И вообще, принимать самолеты...

Важно одно: не уступать, продолжать сопротивление, держаться изо всех сил. Имеет значение то, что устремляется к передовой, а не то, что возвращается оттуда; то, что идет на нужды войны, а не то, что уже отработано ею.

Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди...

Нас, девчонок-радисток, было трое. Остальные мужчины: связисты, катушечники. Наша задача наладить самое главное — связь, без связи конец. Сколько в живых из нас осталось не могу сказать, ночью нас разбросали по всему фронту, но думаю, что немного. Потери у нас были очень большие. Меня вот Господь сохранил…»

Вот еще один вагон с высокими поручнями; в нем едут до зубов вооруженные немецкие солдаты. В остальной части состава — открытых платформах, вроде той, на которой ехали мы, — перевозился совсем иного рода груз. Вначале я с непривычки даже не смог разобрать, что же это, и лишь через несколько мгновений понял, что вагон переполнен человеческими телами, за...

Она села на стул и увидела на груди у летчика несколько наград. “Ничего себе, нахватал за наши сбитые самолеты, гад! Сейчас я ему докажу…” Сняв шлемофон, Лиля тряхнула волосами и нарочно расстегнула комбинезон так, чтобы немец мог видеть два ордена на гимнастерке. Теперь можно было хорошо рассмотреть его. На худощавом лице надменное, высокомерное ...

Никаких сменных врачей, сестер, санитарок не было. Нервная система не выдерживала перегрузок от увиденного, от смертей, крови. Усталость в самом прямом смысле валила с ног. О сне мечтали, как о дорогом подарке. Но работали без ворчания и понукания - столько, сколько нужно. Ибо знали одно: мы нужны раненым, которые погибнут без нашей помощи.