Кто еврей?

Протоиерей Алексей Глаголев

Алексей Александрович Глаголев (2 июля 1901, Киев — 23 января 1972, там же) — протоиерей, священнослужитель Русской православной церкви, Праведник мира. Родился в семье Александра Глаголева, преподавателя Киевской духовной академии, позднее протоиерея и профессора, погибшего в киевской тюрьме в 1937. Мать — Зинаида Петровна. урождённая Слесаревская, дочь заведующего библиотекой Киевской духовной академии. Брат — Сергей, сестра — Варвара.

Это была семья еврейского происхождения, но еще при царском правительстве родители Николая Георгиевича со всеми своими детьми приняли православие и с тех пор перестали считать себя евреями. Жена Гермайзе перед вступлением в брак тоже крестилась. Сын их Юра, чрезвычайно одаренный, живой семнадцатилетний мальчик, студент мединститута, даже, кажется, не подозревал, что он из евреев. Все они по паспорту числились украинцами, но если Юру еще кое-как можно было принять за такового, то родители его имели ярко выраженный семитический тип.

Через несколько дней после массового избиения евреев в бабьем Яру к нам прибежал знакомый студент-медик и сообщил, что его товарищ по институту Юра Гермайзе вместе со своим отцом задержан на пункте, где должны были проходить регистрацию все мужчины города Киева. Несчастных обвинили в том, что они евреи, и стали беспощадно избивать.

Необходимо было, как можно скорей дать знать Юриной матери о случившемся и, захватив метрическое свидетельство о крещении Юры и церковное брачное свидетельство родителей, доставить их на регистрационный пункт и туда же привести побольше людей, которые засвидетельствовали бы, что Николай Георгиевич и Юра не евреи. Дочь моя побежала в Нестеровский переулок, где жили Гермайзе, а мы с женой – в ту школу, где Николай Георгиевич в течение многих лет преподавал математику, чтобы призвать на помощь в качестве свидетелей его сослуживцев.

Прибежавшие на помощь с необходимыми документами соседи Гермайзе видели только, как отца с сыном вывели из здания и, усадив в автомобиль, увезли в сторону Бабьего Яра, причем Юра был ужасно бледен и едва держался на ногах, а Николай Георгиевич так обезображен побоями, что глаза его были залиты кровью и совершенно вылезли из орбит. Он шел, как слепой, спотыкаясь и не узнавая ни людей, ни дороги. Когда мы с сослуживцами Гермайзе вбежали на пункт, задержанных уже увезли, и наши попытки добиться их возвращения и освобождения встречены были лишь угрозами.

Ясно было – они погибли, но надо было подумать о жене Гермайзе, Людмиле Борисовне. Несчастная каждую минуту ждала, что за ней придут. Мы пытались успокоить убитую горем женщину, поддерживая в ней веру в возвращение мужа и сына.

Мы старались как можно чаще навещать Людмилу Борисовну, чтобы хоть сколько-нибудь отвлечь от гнетущих мыслей и помочь разобраться в семейных документах. К сожалению, ее паспорт и церковное брачное свидетельство пропали вместе с сыном. Нашлось только студенческое удостоверение, выданное ей в свое время Высшими женскими курсами, в котором значилось, что она приняла перед вступлением в брак таинство крещения, при котором получила новое имя – Людмила, да еще кое-какие второстепенные документы.

Она все-таки была задержана как еврейка и уведена в гестапо.

Я написал заявление, в котором доказывал, что Гермайзе не евреи, и просил не губить ни в чем не повинную женщину. С этим письмом моя жена поспешила в гестапо, где ее приняли сурово. Дальнейшие попытки освободить Людмилу Борисовну тоже ни к чему не привели.

Как потом выяснилось, ее морили голодом в течение пяти дней, а на шестой, вместе с другими задержанными по городу евреями, пытавшимися спастись, вывели во двор и собирались везти в Бабий Яр. Среди обреченных были и дети, которых тщетно пытались укрыть у себя русские родственники или соседи. Когда евреев начали уже погружать на машины, чтобы везти на расстрел, Людмила Борисовна вдруг увидела следователя, который ее допрашивал и отнесся к ней лучше других. И тут проснувшийся в ней инстинкт жизни вывел ее из того состояния оцепенения и безразличия ко всему, даже к предстоящей насильственной смерти, в которое она впала. Она бросилась к следователю и умоляла пощадить ее, потому что она совсем не еврейка, а украинка, и сказала, что подтвердить это может жена священника Глаголева, которая давно ее знает. Следователь записал наш адрес и отправил несчастную обратно в камеру.

И вот к нам на квартиру явился сотрудник гестапо, отрекомендовался и начал допрашивать жену. Вел он себя возмутительно, терроризируя и всячески пытаясь запутать мою жену. Наконец он заявил, что если она поручится, что Л. Б. Гермайзе не еврейка, та будет выпущена на свободу, но если при дальнейшем разборе дела выяснится, что это показание ложное, то поплатится головой не только Гермайзе, но и моя жена. Людмила Борисовна хоть и крещена, но еврейка, даже по внешнему виду трудно найти более ярко выраженный семитический тип. Да еще говорила она с сильным еврейским акцентом. От неосторожного показания могли погибнуть двое. Легче было сказать: «Я не знаю». Но это было равносильно подписанию смертного приговора Гермайзе.

Жена моя заявила, что для нее даже и сомнения никакого не может быть в том, что Гермайзе русская, так как она и муж ее постоянно бывали в церкви и просили отслужить панихиды и молебны, это в советское время, когда никто их к этому принуждать не мог. Пригрозив еще раз моей жене за ложное поручительство, сотрудник гестапо ушел, и в тот же день Людмила Борисовна была выпущена на свободу, причем ей на руки была выдана справка о том, что она не еврейка, а украинка.

Слева направо: Магдалина, Татьяна Павловна, Маша, Николай и Алексей Александрович Глаголевы. Киев, 1944.

Людмила Борисовна возвратилась в свою ограбленную немцами квартиру. Она была такая измученная и страшная, что походила на привидение, чем на живого человека. Дома ее ждал еще один удар: известие о том, что мать ее, старушка лет семидесяти, которая тоже не явилась 29 сентября 1941 года на кладбище, а осталась в своей прежней квартире в Кияновском переулке, была там обнаружена немцами и отправлена в Бабий Яр, где ее расстреляли.

Справка, полученная Людмилой Борисовной в гестапо, давала ей возможность показываться на улице да и дома чувствовать себя в большей безопасности. Я выдал ей церковную справку о том, что она православная по вероисповеданию и украинка по национальности.

Мы надеялись, что несчастную больше не будут преследовать, но, к сожалению, спустя три месяца Людмилу Борисовну вторично увели в гестапо, где она и погибла. На этот раз в гестапо вызывали уже меня самого и угрожали расправиться со мной за то, что я, русский человек и православный священник, запятнал себя заступничеством за жидовку.

Часто можно было встретить на улице извозчика или просто двуколку, на которых везли, как ненужный ненавистный хлам, как падаль на свалку, каких-нибудь расслабленных стариков-евреев или полумертвых от болезни и страха женщин и детей. Это отправляли еще недобитых евреев в Бабий Яр. Мне известно, что в детские дома были посланы специальные комиссии для отбора еврейских детей, даже самых крохотных, для расстрела. Обречены были на смерть обрезанные мальчики, так как тут уже, при всем желании, никакая администрация не могла скрыть их национальности. Я встречал даже такие семьи, где было всего трое детей и их всех забрали у матери в Германию.

В городе люди все-таки могли постоять за себя и своих детей, добиться освобождения по болезни или по работе. Наконец, здесь легче было спрятаться или спрятать своих близких. Село ж в этом отношении оказалось совершенно беззащитно. И вот девчат и хлопцев, иной раз совсем еще детей, не только шестнадцати, но даже пятнадцати и четырнадцати лет, которые ничего еще в жизни, кроме своего села, не видели, отрывали от семьи и угоняли в чужую, далекую, враждебную Германию, где их мучили, морили голодом, непосильной работой и холодом. С ними поступали как с невольниками-неграми на рабовладельческих плантациях.

Отец и муж на фронте, старшие дети в Германии, а дома мать с малюсенькими детьми. Вот обычная картина украинского села в годы немецкой оккупации. И это еще в те времена, когда немцы спокойно и «планомерно» распоряжались в стране.

Осень 1942 года и последующую зиму наша семья провела в селах за Днепром. Сначала в Тарасовичах, а потом в Нижней Дубечне. Принудили нас к этому тяжелая болезнь старшей девочки и предписание врачей увезти ее из города на свежий воздух и предоставить ей усиленное питание. В Киеве я ничего необходимого для спасения жизни больной дочки сделать не мог. Мы находились в тяжелых условиях и буквально жили впроголодь. Поэтому я попросил дать мне временное назначение на приход в Тарасовичи и переехал туда со всей своей семьей, захватив также в качестве родственницы Изабеллу Наумовну с Ирочкой. Александра Григорьевича Горбовского я тоже взял с собой, дав ему звание псаломщика.

С осени 1942 года, за Днепром, особенно в лесных районах, начали усиливаться партизанские выступления. Отовсюду стали доходить к нам слухи, что то в одном, то в другом селе появляются по ночам, а то и среди дня, партизаны, убивают находящихся там немцев, расправляются с полицаями, угоняют в лес скот, предназначенный для отправки в Германию. Не имея возможности бороться непосредственно с хорошо вооруженными партизанами, так как у них не было на периферии достаточно сил, немцы избрали другой метод. Они присылали в «провинившиеся» села свои карательные отряды, которые сжигали село, стараясь истребить как можно больше «подозрительных», применяя для этого и расстрел, и повешение, и сожжение людей живьем в запертом помещении.

Множество больших цветущих сел было превращено в сплошные пожарища. Так были сожжены поблизости от Киева: Писки, Новая Басань, Новоселица, а позже Ошитки, Днепровские Новоселки, Жукин, Чернин и другие. Чувствовалось, что эта волна докатится и до Нижней Дубечни, в которую мы переехали из Тарасовичей. Что было делать? Немцам ничего не стоило расправиться с нами по-своему.

Вдруг нас вызвали в сельуправу и потребовали, чтобы мы предъявили свои паспорта и удостоверения, а потом заявили в очень грубой форме, что мне, матушке с детьми и дьяку они разрешают жить в селе, а что касается «Якойсь там родычки з дивчиною, то ий нема чого тут без дила шлятыся, а треба ихаты в Кыив и працюваты».

С великим трудом удалось достать подводу и отправить Изабеллу Наумовну с Ирочкой в Киев, под сень Покровской церкви, а через несколько дней, утром, до восхода солнца, я тайно с доверенным лицом отправил в Киев и свою жену, которой предстояло на днях рожать. Под сено на дно саней погрузили из наших запасов 4 мешка картошки, единственную гарантию от голодной смерти в городе хоть на первое время. Страшно было мне отпускать жену; тревожилась и она, оставляя меня с детьми в селе, которому угрожала расправа карательного отряда. Но иначе поступить было нельзя, так как всех нас разом не выпустили бы местные власти, которые не хотели, чтобы я оставил их. Мы условились с женой, что через несколько дней, не позже 16 февраля, мы с детьми тоже покинем Дубечню.

Жена уехала. Дорога была тяжелая, а лошаденка настолько плохонькая, что 25 километров до Киева тащиться пришлось более десяти часов. Бедной путнице казалось, что дороге конца не будет, и что рожать ей придется на льду. Уже поздно вечером добрались они наконец до Киева. А через несколько дней после их отъезда, 31 января, в Нижнюю Дубечню явился немецкий карательный отряд. Поводом для расправы с жителями служило то, что через их село накануне проехал отряд партизан, хотя при этом никаких столкновений с немцами не произошло.

Приехали каратели с вечера, остановились в школе, всю ночь пьянствовали с полицаями и горланили пьяные песни, а на рассвете они заперли в одной из хат троих мужчин, молодую женщину и пятилетнего мальчика и, облив их предварительно керосином, подожгли. Когда несчастные, задыхаясь от огня и дыма, выбили стекла и хотели высадить через окно обезумевшего от страха ребенка, немцы штыками втолкнули его обратно в пылающую хату. Вокруг метались с воплями, ломали в отчаянии руки и умоляли о пощаде отцы, матери и жены сжигаемых. Их гнали прочь и били прикладами.

Когда мне сообщили о случившемся, я поспешил на место казни. Палачи уже удалились, и теперь на месте пожарища родные и соседи погибших разгребали еще дымящиеся угли, передвигали обгорелые балки  и из-под них извлекали обуглившиеся трупы.

Наутро я объявил в церкви, что буду служить панихиду по невинно замученным, и предложил всем принять в ней участие. Все присутствовавшие  в церкви остались. Через два дня мы погребли на кладбище все обуглившиеся останки человеческих тел, которые удалось разыскать. Волосы встают дыбом от ужаса теперь, спустя два года, когда я вспоминаю о немецких зверствах, свидетелем которых довелось мне быть.

Публикация, подготовка текста, примечания П. Проценко.

Текст печатается в сокращении.

Источник: // Новый мир. – 1991. — № 10. —  С. 130-139.