На суше

К оружию они относились как к фарфоровым сервизам - винтовки переносили только в ящиках, с патронами чуть ли не спали, чтоб не отсырел порох. Но самое главное - их "фирменный" стиль: занимали позицию вчетвером рядышком друг к дружке, дядька мерил, высчитывал и всем давал разные поправки – одному «щелчок» правее, другому левее, третьему, так держать, себе еще как-то.

Спасая жизнь товарища, приходилось нам восьмером одного раненого выносить из глубокого ущелья. Кормов для лошадей не было, кормили ветками с деревьев, а зимой – опавшими листьями. Кони болели и дохли. Бойцам питания не хватало, доставка была затруднена. Мы приспособились варить умерших лошадей, не считаясь с заболеваниями, но держались стойко.

При проверке оказалось, что больше половины бойцов растерялось в пути. Из 8 расчетов полных осталось только на два миномета. Оставшиеся бойцы, зная, что немец нам давит на пятки и рядом река Дон, решили быстрее переправиться на ту сторону.

Снаряды и мины часто рвались у нашего дома. И вот один снаряд разорвался над крышей дома, крыша и труба рухнули, меня отбросило в сторону кроватей и стульев. Ударило меня осколком снаряда ниже левой лопатки сзади в спину. Я застонал и стал звать на помощь товарищей. Ко мне по лестнице влезают на чердак два товарища, стащили меня с чердака под сени, где мы расположились.

Блокадной зимой пошли шесть человек в разведку. Среди них и Усов. Разведчики взяли «языка». Тот стал орать. К нему подоспела помощь. Все, что произошло дальше, Усов не помнил. Только, осталось в памяти, как его стукнули по голове чем-то тяжелым… Очнулся Усов и ничего не может понять...

Дело дошло до штыкового боя. Я прыгнул в окоп, а сзади немецкий офицер подобрался, ударил прикладом по голове, и я потерял сознание. Меня потом один из наших солдат спас, на три дня в санчасть отправили. Он меня там навещал, спаситель мой, говорил, что мне повезло: он случайно офицера того заметил.

Главную роль в моих успехах сыграла удачно выбранная огневая позиция. Ее я оборудовал на расстоянии 150-180 метров от линии обороны противника, под березой, скошенной пулеметным огнем. Пень ее был высотой сантиметров в семьдесят. Ветвистая береза упала, но не оторвалась совсем от пня. Образовался шатер.

Я решил ехать. Нас привезли окружным путем на вокзал. В «теплушку» набилось столько людей, сколько могло одновременно стоять. Я стоять не мог и сел на пол. А утром во время остановки меня пересадили в другой вагон. Мы ехали около месяца, – по пути пропускали воинские составы, больше стояли, чем двигались.

За всю войну мне, по самым скромным подсчетам, довелось перелопатить сотни кубометров земли, спилить и перетаскать на своих плечах сотни не самых тонких деревьев. Таким образом, война это не только ратный, но еще и очень тяжелый физический труд.

Пом­ню, как командующий армией Гречко скомандовал: «Зарыть­ся в землю! Идет танковая ди­визия "Адольф Гитлер"». Прямо у моего окопчика развернулся немецкий танк, почти закопав меня землей. За ним последо­вал бронетранспортер. Меня прекрасно видели, и я ожидал выстрела, но... был пленен.

Последовала новая команда: изменить прицел и установку взрывателя. Боевой расчёт слаженно выполняет команду и заряжает орудие. Требую доложить установки. А тот в ответ сообщает, что взрыватель он довёл до отметки «52», и снаряд уже в стволе, а команда была – взрыватель «82».

Офицерские стрельбы были, учебные. Человек 12-15 офицеров, и меня взяли старшим на огневой. И здесь уже стреляют не по цели, а через лес, через деревню, допустим. Команду дает Командирский Пост, который впереди, по телефону, они руководят огнем. Вот они ушли на километры вперед, я – старший огневой, за минометом стою. И вот команда по телефону:...

Я был автоматчиком, и наш взвод находился в резерве. Начался бой. Первые раненые пришли такие радостные, с улыбками. Один пришел, у него рука разломана разрывной пулей. Рука разломана, и кость видна, а он кричит: «Ура! Ура!» и улыбается. Вот, казалось бы, какой ненормальный: разломана вся рука, а он улыбается?!

Я видел отступление наших войск под Москвой в то время, когда солдаты были не обучены. Я видел наступление наших войск в последующий период. Когда семь человек бегут, падают, стреляют, – они уже обучены, они не боятся огня противника. Паника имела огромное значение. Тут такая «громадина» идет, и все стоят в растерянности.

Было очень трудно неокрепшим ребятам шествовать в жару с таким грузом за плечами. Грубые английские ботинки в кровь стирали ноги. На подошвах ног образовались сплошные волдыри. Многие парни не выдерживали таких нагрузок, падали в обмороки.

Запомнился мне последний привал. Нас осталось совсем мало, человек 10-15. Мы расположились днём спать на травке в школьном дворе. Мешочек под голову – и сразу засыпаешь. Проснулся я, слышу – гул. Бомбили. Я видел, как от хат оставались одни лохмотья. Завпед носил пенсне и потерял его, вид взлохмаченный. Всё горит, всё в дыму – ад.

Мы по многу ночей не спали, отражая налеты. В одну из таких ночей наша батарея заступила на дежурство и должна была быть в полной боевой готовности, с тем, чтобы по первой же команде открыть огонь. Наш комбат Ларин, жалея нас, сказал: — Слушай, Никулин, — он обратился ко мне как к ко­мандиру отделения разведки, — пусть люди поспят хотя бы часа три, а ты...

Фотографии послевоенного Берлина из архива журнала Life. Съемки производились в июле 1945 американским фотографом Уильямом Вэндайвертом.

Я пошел в военкомат сем­надцатилетним добровольцем, как только наш городок в Кры­му освободили от оккупации. Мед­комиссия до фронта не допусти­ла: худой был до ужаса, ведь не­сколько лет недоедали. И отправили меня в еще дымящийся Севастополь: разгребать завалы. Там труди­лись те, кто воевать не может.

На задания ходили по трое, больше нельзя было. Убивали нас как не знаю кого. Вот беру троих и наставляю: «Если только ракета и ты вот так руку поднял, не убирай, так и держи. Голову поднял, не кивай». Там ведь если что неправильно сделал – все, будешь убитым.