Осколок

В 1913 году нас, всю свою семью, мой отец Артемий Андреевич увез в город Самара. В том числе нашу мать Евдокию Васильевну и нас, троих сыновей: меня, Михаила, 1908 года рождения, и Ивана, 1910 года рождения. Прожили там до 18 июля 1914 года, когда началась война с Германией. Отца забрали на войну (он был гусаром), а нас всех он отправил в деревню на родину на пароходе к дедушке.

В селе Киять шла самая горячая пора – уборка хлебов. Ржаное было уже сжато. Помню, как дедушка говорил: «Вот на готовый-то хлеб и вас принесло, четырех едоков, да нас шесть человек, где на вас напасешься хлеба?». Помню, как мать говорила нам: «Ешьте поменьше, дедушка ругается».

Отец был на войне 4 года, обувка, что была, вся поизносилась, лаптей и тех не было, и никто нам их не плел. В возрасте 13 лет я научился плести липовые лапти и стал обувать свою семью. Лапти жалели, чтобы они не снашивались, пришивали к ним дощечки или колодки. Рубашки, штаны – все носили самотканые, как парусина, цветистые.

Наш отец пришел с войны зимой 1918 года, стал жаловаться на свое здоровье. В семье пошел разлад с его братом Петром и дедушкой. Они не верили его заболеванию. И мой отец решил уйти на квартиру к своему свояку зимой в январе 1919 года. Выхлопотал отец себе красного леса на срубы для избы. Срубы рубили сами: отец, его свояк Захар Иванович, и я помогал.

Весной 1919 года построили бревенчатый дом, рядом с больницей на новом плану. Отец умер 28 апреля 1923 года. Я остался за хозяина. Жили единолично. В 1925 году я женился, а 11 ноября 1925 года ушел на действительную службу. Служил в Кронштадте, в полку морской пехоты.

В 1928 году я отделился от братьев. Получил в надел двухлетка жеребенка, которого продал за 250 рублей. Купил срубы в Болтаях за 100 рублей и начал приобретать остальное для дома. Построил избу на новом плану, на бывшей барской площади.

В 1929 году был избран секретарем комитета взаимопомощи, работал на Киятском спиртзаводе на разных работах. В 1930 году вступил в колхоз, работал в плотницкой бригаде. В 1932 году работал в г. Тетюшах в доме колхозника завхозом. В 1933 году – председатель колхоза в Кияти. В 1934 году работал завхозом в Арском заготскоте. В 1936 году работал завхозом в Нижнем Услоне в районной колхозной школе. В 1937 году приехал домой, работал заведующим Киятской совхозной мельницей.                             

***                          

«Кому память, кому слава,
кому темная вода»

Сообщение о переходе немецкими войсками нашей Советской границы 22 июня 1941 года меня застало на рыбалке на реке Свияга в селе Киять. Вечером на реку пришла дочь моя Лена и сообщила мне: «Иди, папа, домой, мама велела, по радио объявили, что на нас Германия напала, дяде Мише и дяде Ване (моим младшим братьям) сельсовет объявил, чтобы завтра явиться в райвоенкомат со всеми вещами (кружку, ложку, две пары белья, обувь, одежду)». При этом сообщении у меня аж мороз по коже прошел. Я сказал Лене, чтобы она шла домой и что я сейчас приду. Но ночью домой не пошел, решил остаться до утра. Думал, возможно, рыбы поймаю и братьев не стану беспокоить, так как знал, что у меня дома нет в запасе выпить на прощание. Да и ночь-то в июне короткая. Переговорив со мной, дочь пошла домой.

Я потянул из воды свою подсечку, в ней что-то очень забултыхало. Смотрю, два сазана, так по килограмму. Вдруг подсечка порвалась, и один булькнул в воду, а второго я вытащил на берег. Меня заело: тяну еще – еще два, один опять булькнул в воду, второго вытащил.

Думаю, так дело не пойдет, дыру надо зашить. Ниток нет. Сломил я ивняковый прут, содрал с него шкуру, стал запутывать дыру. Запутал, ставлю подсечку в воду. Тащу – еще пара. Эти побольше. Вытащил. Опять ставлю, тащу, опять то пара, то один. Слышу, с того берега кричат, меня зовут. Я отозвался. Это пришел мой старший сын Коля, спрашивает: «Ну как, поймал?» Я говорю: «Вон, посмотри, в мешке». Он посидел немного, взял рыбу (5 сазанов) и пошел домой. Я ему говорю: «Ты мешок-то принеси обратно». Приходит, а у меня еще 5 сазанов. Опять понес. Снова пришел, а у меня еще 4 сазана. Он этих унес и оставил мне запасной мешок. Стало светать, я еще поймал 6 сазанов. Слышу – погнали стадо, и я пошел домой.

Утром собрались ко мне братья. В магазинах водку продавать запретили. И вот мы пожарили рыбы и распростились навечно. Михаил пропал в июле 1941 года под городом Жлобиным. Иван писал, что был ранен, а в 1944 году тоже погиб на Днепре.

Я ушел на войну 25 августа 1941 года. Формировались в городе Бугульма. Стояли в МТС в сараях до поздней осени. Строили себе трехярусные нары, периной были ветки липы, шинелью – одеяло. Кормили нас когда раз, когда два раза в день. Столы были на земле, на 4 человека котелок бардамы, хлеба 800 граммов на сутки. Все голодные.

Пошли воровство, обман, хитрость. Ужин раздавали в 11 – 12 часов ночи. Кто спит, кто нет. Прихитрились из чужих рот садиться. Свои просыпаются, ужин требуют, а его нет. При таком распорядке пробыли долго, так как у нас не было еще орудий.

Но вот 8 ноября 1941 года к нам в Бугульму приехал товарищ К.Е. Ворошилов. Построили всю дивизию на плацу в поле за городом. Ворошилов выступил с речью к бойцам и сказал, что 14 ноября прибудет матчасть и мы поедем на фронт бить врага. Слова Ворошилова сбылись: 14 ноября прибыли 76-и дюймовые пушки. Разгрузили, собрали, прочистили и через 2 дня обратно погрузили подивизионно на поезда, и мы поехали на город Горький, в Балахну. Разгрузились на товарной станции и расположили свою тягловую силу (лошадей) в кирпичных сараях.

Гитлеровские стервятники уже бомбили город Горький и делали налеты на Москву. 27 ноября подъехали на поезде под Москву, разгрузились в 13 км от столицы, близ деревни Максимовка.

А немецкие войска были около Москвы в городе Химки. Выбрали мы для огневых позиций место, вырыли снеговые дворики, установили свои 76–дюймовки.

Расчеты разместились в новеньких блиндажах, вырытых до нас москвичами. Заняли оборону. Немецкие самолеты делали сильные налеты на Москву и всегда натыкались на воздушное заграждение и сильные обстрелы наших зениток. Прорваться в Москву воздухом было затруднительно, но редкие стервятники пробивались, сбрасывая смертельный груз на Москву. В столице была паника.

Наша артиллерия 914 артполка была замаскирована и молчала.

Я, как разведчик-наблюдатель, в специальном окопчике наблюдал со стереотрубой за всем движением на земле и в воздухе, записывал в журнал и передавал командованию. И вот с 5-го на 6-е декабря 1941 года ночью стали курсировать по шоссе наши «Катюши», каковых мы еще не видели.

Холод был неимоверный, до 45 градусов, снегу мало. Дров для отопления железных печек не было, да и нельзя было разводить огонь, дымить, ибо мы стояли очень близко от противника. Не вытерпев холода, я решил затопить в моем наблюдательном окопчике железную печку. Наломал сырого ивняка, разжечь который было очень трудно. Разбил бутылку с «коктейлем Молотова», хотел разжечь сырой ивняк. Бутылка разбилась неудачно, жидкость попала на обмундирование, и оно загорелось синим огнем, которое я сбил, зарываясь в снег. И после все мое обмундирование — шинель, валенки, рукавицы — начали расползаться. А подойдешь к печке, начинает тлеть синим огнем.

На шоссе, перед моим наблюдательным пунктом останавливается одна «Катюша», и еще, и еще, выстроились на шоссе по направлению к фронту.

На рассвете на 6-е декабря по команде заиграли, зашипели «Катюши», кидая в сторону немецких войск огненные снаряды, оставляя огненные полосы за каждым снарядом. А при падении у намеченной цели, взрываясь, делая вспышку, как будто взметнулась огромная куча соломенного горящего пепла.

Эта канонада с передвижкой машин продолжалась до утра. 6 декабря на рассвете я навел свою стереотрубу в сторону обстрела населенного пункта: там горело, немец отступал, потянулись обозы и военная техника в сторону Волоколамска. Наши пушки били по отступающему противнику.

Наша батарея получила приказ – закладывать лошадей и двигаться вперед, преследовать противника. Отъехав километров 5, нам был дан приказ: развернуть орудия и бить по отступающему противнику, где на шоссе у него создалась пробка. После того, как вытрелили по 6 – 8 снарядов из пушки, новое приказание: запрягать лошадей в пушки.

Запрягли лошадей, стали выбираться по бездорожью, напрямик на ту дорогу, где отступал немецкий обоз и военная техника. Проходя через селение, которое горело, отступая, немецкие изверги зажгли его. Не останавливаясь в селении, мы ехали дальше. Сколько здесь осталось убитых немецких солдат?! Сколько осталось военной техники, машин, которую немецкое командование двинуло для блокады нашей столицы Москвы?!

Выехали мы на большак. Двигаться вперед невозможно – вся дорога забита разбитой немецкой техникой и трупами людей, лошадей.

Мы остановились, развернули пушки и стали бить по большаку, по отступающему противнику. В это время наши саперные части разваливали в кюветы убитых и оставшуюся немецкую технику.

Освобожденный город Химки остался позади.

С такими же боями мы освобождали города: Горск, Солнцегорск и т.д.

Примерно числа 20–25 декабря 1941 года мы освободили город Волоколамск. При отступлении на всем пути от Москвы до Волоколамска немцы сожгли почти полностью деревни и села. На всем пути нам, русским войскам, не представлялось возможности зайти и погреться в какую-то хату. А если и грелись, то около горящего дома, подожженного немцами. Или забирались в подполье горящего дома, там же набирали картошки и в угольях ее пекли. Спали на снегу, укрывшись палатками, а дежуривший товарищ закидывал нас снегом. Когда мы уже заходили в Волоколамск, с другого конца города немец еще только выезжал.

На площади было повешено 9 человек русских патриотов, из них одна женщина.

А на одной из церквей сидел еще немецкий наблюдатель и, видимо, корректировал огонь. Наши бойцы сбросили его с колокольни.

Около Волоколамска, в лесах, близ деревни Хворостино и в ряде других деревень (Иваново, Биркино) немец сумел закрепиться. В Волоколамске мы простояли не более 5 – 6-и дней, ведя бои с противником, выбивая его из опорных пунктов. Немцы упорно защищались. Мы тогда своей артиллерией поддерживали 104-й стрелковый полк. Пехота наша в такие морозы дралась не на живот, а на смерть. Много было обмороженных. У меня, как у наблюдателя, было видно все как на ладони. А ранее мы поддерживали своей артиллерией 1160-й стрелковый полк. Он почти весь вышел из строя: убитыми, ранеными и обмороженными.

Затем нашей артиллерии было приказано поддерживать пехоту в направлении деревни Биркино. При переезде в освобожденное нами село Иваново около меня разорвалась мина из обстреливавшего нас немецкого миномета, и распороло брюхо моей лошади. Лошадь упала, выпуская из живота свои кишки. Меня не задело. Расседлал лошадь, взял уздечку, прикрепил на ствол пушки. Поехали дальше, пристрелив лошадь, чтобы не мучилась. В сожженном немцами селе Иваново установили мы свою огневую часть. Расчеты разместились в подпольях сгоревших изб. Начали соображать, как бы испечь картошки. Из села Иваново наблюдать за деревней Биркино было невозможно из-за лесной опушки и подъема рельефа местности.

Мне было приказано со стереотрубой выйти на возвышенное место (километра два от села Иваново), вырыть окоп в человеческий рост и корректировать огонь нашей батареи.

Пошли мы с помощником командира батареи – лейтенантом. Выбрали место для наблюдения, и я стал рыть окоп – наблюдательный пункт. Товарищ пом. ком. батареи прислал мне на помощь одного бойца. Мороз, земля отлетает, как чай кирпичный. Вырыв свой наблюдательный пункт, я пошел на свою огневую позицию к пушкам за связистами, чтобы они протянули мне телефон. Местность, где надо идти, простреливалась, обход по балкам очень далек, да и балка, и стога сена, как мне говорили, заминированы. Уставший, полуголодный, я решил за телефонистами идти прямо на лыжах по обстреливаемой местности в ночное время.

Стемнело. Я повел своих двоих телефонистов по своему следу к наблюдательному пункту без лыж, увязая по колено в снегу, разматывая полевой кабель с катушек по снегу. Добрались до НП благополучно, уже было очень темно. Установили телефонный аппарат. Я созвонился с нашей огневой позицией в селе Иваново, где стояли наши 76-дюймовки. Командир батареи по телефону дает мне приказ: найти сейчас же, ночью, нашего помощника командира батареи, который находился не так далеко от меня, на лесной опушке, тоже на НП 7-й батареи, в сплетенном из хвороста шалаше. Оставив телефонистов, я пошел, увязая по колено, на поиски своего пом. ком. батареи. Нашел, переговорили, посоветовались. Он приказал оставить вновь вырытый мой наблюдательный пункт и тянуть телефон к нему на опушку леса. Растягивая последнюю катушку провода, добрался я со своими телефонистами до места назначения. Стало светать. По указанию пом. ком. нашей батареи я вырыл в снегу для себя укрытие и расставил свою стереотрубу, просунув трубки стекол в отверстие в снегу, и стал наблюдать за полем боя.

Здесь же, с нами рядом, были передовые подразделения нашей пехоты, которые на рассвете должны идти ползком в наступление на деревню Биркино через открытую местность (большую поляну). Заметив скопление наших войск на опушке, немцы открыли ураганный огонь из пулеметов и минометов по поляне и опушке леса, а наша пехота по-пластунски, перебежками пошла в наступление.

Наблюдая в стереотрубу за боем, вижу, как наши солдаты валятся на поле боя. Снег на больших площадях становится черным от разрывов мин. Нам стали слышны стоны раненых, просящих помощи, а оставшиеся в живых ползут, перебегают вперед и вперед. Рассвело. Мне стало видно в стереотрубу, как наступают наши и откуда бьют из минометов немцы. Свое наблюдение передаю пом. ком. батареи (офицеры из трех батарей сидели в шалаше, сплетенном кем-то из хвороста и покрытом соломой. Мне пом. ком. бат. приказал передать команду по телефону на нашу огневую к пушкам: «1-е, 2-е, 3-е орудия, угломер такой, прицел такой, по 3 снаряда. Огонь!» Грянули первые 3 залпа, но немного неудачно — недолет. Изменяю угломер, передаю команду: «Всем трем орудиям по 2 снаряда. Огонь!» Слышу выстрелы и наблюдаю за разрывами. Попадание точное! Звоню на огневую. Огонь! Огонь! И немцы перевели минометный огонь по нашей опушке, только березняк трещит.

Приехала пехотная кухня на белой лошади, привезла завтрак пехоте. Прямым попаданием мины кухню перевернуло, ранило лошадь. А вскоре мина прямым попаданием попала в плетеный шалаш, где находились офицеры из 3-х батарей и телефонисты 2-х батарей. Я в это время находился не так далеко, в своем снежном укрытии, наблюдая за полем боя. Когда разорвалась мина в шалаше, из него, как взбешенные, выбежали офицеры (кто стонет, кто ругается) и разбежались по лесу. Один боец, телефонист 7-й батареи, остался в шалаше. Он был ранен в живот, и около него уже была лужа крови. Я бросил стереотрубу, вбежал в шалаш. Раненый боец, которого я знал (звали Иваном), попросил перевязать его. У меня не было индивидуального пакета. Обыскав его, тоже не нашел перевязочного материала. Я побежал к санитарной повозке и рассказал санитару о раненом в шалаше. Он пообещал перевязать его и доставить в санбат. И слышу голос моего пом. ком. бата: « Мишин, забирай стереотрубу, оружие и беги сюда, ко мне. Я сворачиваю стереотрубу, кладу в чехол, забираю свой карабин и еще чей-то оставленный в шалаше автомат (ППШ). Телефонист 7-й батареи лежит в луже крови уже мертвый. Я ползком потащил все свое оружие по направлению к пом. ком. бату.

В этот раз немец выбил нас с опушки леса, мы отошли в село Иваново, где у нас стояли пушки. Но на 2-й день мы и наша пехота снова заняли оборону на том же месте. Я присмотрелся в стереотрубу: на том месте, где наступала наша пехота на деревню Биркино, вся поляна была уложена, как снопами, нашими убитыми солдатами.

Но все же на 2-й день мы выбили немца из деревни Биркино, забрав много трофеев. За отступающими немцами пошли наши танки с пехотой.

Я в деревне Биркино взял себе трофейный немецкий автомат. В самой деревне неразрушенных домов осталось очень мало, и все они были заняты разными командирами. Пришлось нам укрываться под сенями. Вокруг деревни лес и овраг, заросший кустарником. Мой товарищ взял себе трофейный пулемет, и этим же вечером мы пошли проверить, как он стреляет. Вышли на огород, он дал одну очередь по снегу, потом – вторую. Увидев и услышав нашу стрельбу, по нам с той стороны оврага раздалась очередь из немецкого ручного пулемета (видимо, осталась «кукушка»). Одного бойца ранило, мы разбежались в укрытие. Из укрытия дали две очереди по тому месту, откуда нас обстреляли, но ответа не было. Видимо, сбежали.

С 6-го на 7-е января 1942 года мне было приказано залезть на чердак одного дома, проломить крышу и наблюдать за неприятельским движением. Перед рассветом занял я свой наблюдательный пост на чердаке около кирпичной трубы, взяв с собой автомат и бинокль. На чердаке было очень много домашней утвари: кровати, стулья и т.д.

На рассвете начал обстрел из минометов и орудий д. Биркино по оставшимся домикам. Снаряды и мины часто рвались у нашего дома. И вот один снаряд разорвался над крышей дома. Крыша и труба рухнули, меня отбросило в сторону кроватей и стульев. Ударило осколком снаряда ниже левой лопатки сзади в спину. Я застонал и стал звать на помощь товарищей. Ко мне по лестнице влезли на чердак два товарища, стащили меня под сени, где мы расположились. Из света был только зажженный с двух концов кабель.

Командир нашей батареи, увидев у меня в спине торчащий осколок, сказал: «Вот это да! Мишин, он снаружи, я его вытащу» Я ему говорю: «Тяни.» И он его вытащил. Длиной был сантиметров семь и толщиной в один сантиметр, как палец. «На, дивись, бери на память!». Благодаря тому, что на мне было очень много надето обмундирования (нательное белье, теплое белье, гимнастерка, фуфайка, брезентовый трофейный пиджак, шинель), осколок не дошел до сердца. Раздели меня под сенями, на морозе, перевязали, и на рассвете на лошади отправили в село Иваново в санбат. Вот тут-то я увидел результат нашего наступления. Навозили нашего брата–солдата убитых, замерзших в разных позах. И среди с. Иваново начали рыть (взрывать) братскую могилу. Обмундирование снимали, разрезали до нательного белья.

Меня в санбате еще раз перевязали и на лошади отправили в Волоколамск, а из Волоколамска на автобусе в Москву. В Москве прошли мы санобработку в госпитале в Тимирязевских аллеях. Пробыв в Москве 3-е суток в госпитале, нас погрузили в вагоны и привезли поездом в город Муром-2 в госпиталь. В Муроме за нами ухаживали, хорошо кормили, и скоро мы пошли на поправку. Рана стала заживать. С заклеенной раной меня выписали в выздоравливающий батальон на станцию Кратово под Москвой. В этом батальоне я пробыл недолго. Годных по здоровью отобрали, и опять на передовую.

Продолжение следует.

Передал воспоминания внук автора Мишин Евгений Александрович
www.world-war.ru