Не о чем жалеть

Родился я в 1918 г. в городе Семипалатинске в семье служащих, отец был бухгалтер-ревизор. Мать умерла, когда мне не было и года, поэтому отец женился. Не дай Бог такой мачехи никому…Были у меня еще старший брат и сестра – сейчас они уже умерли. Детство было тяжелое – что об этом рассказывать…

Отца арестовали в 36-м году. Больше ничего не знаю о нем. За что? А за что тогда арестовывали? Пил он здорово, иногда напьется, выйдет на улицу, сядет на скамейку, и давай кричать: «Я с Троцким разговаривал! Я с Зиновьевым был знаком!» Наверное, кто-то и донес.

Как только его забрали (а мы жили тогда на квартире, комнату снимали), я прихожу из школы, хозяйка мне и говорит: «Шура, ты не расстраивайся, мачеха твоя собрала свои вещи и ушла». Я был рад, что и говорить. Била она меня сильно, чем придется…   Вечером пришел муж хозяйки и говорит: «Мы никуда тебя не отпустим, будешь жить у нас». А брат с сестрой тогда с нами не жили.

На второй день в школе уже знали об аресте отца. Мне сказали, что будет комсомольское собрание об исключении меня из комсомола. Секретарь комсомольской организации сказал мне: «Не вздумай сбежать!» На собрании я рассказал, как арестовали отца. Мне сказали: «Школу ты не бросишь, материально поддержим. Вот Воронин – руководитель оркестра (а я тогда в оркестре играл на мандолине) – так что будешь играть, за квартиру платить. Ездить будешь в пионерские лагеря, деньги хоть какие-то…Но школу не бросишь».

Другие говорят: «Есть предложение исключить Решетникова из комсомола, у него отец – враг народа». Тут директор встал: «Не дадим исключить! Он общественными делами занимается, у него хорошая дисциплина!» В итоге – объявили мне выговор и отпустили домой.

Трудно было жить. Питался в столовой, чтобы не стеснять хозяйку квартиры. Брат приезжал, звал к себе, дал 5 рублей (по тем временам большие деньги) и уехал. А я продолжал учиться, так и закончил 10 классов.  Мне все учителя говорили: «Тебе надо, Саша, быть учителем».

После школы поступил в Томский пединститут. Кроме учебы играл в оркестре, зарабатывал на жизнь. На втором курсе встретил девушку –  она хорошо играла на гитаре, пела. Ну, начали дружить и в 40-м  году поженились. Я снял частную квартиру. Ездил в археологическую экспедицию, там неплохо заработал, надо сказать. Получил диплом.

Мне дали направление в Асино (в Томской области станция такая была), где я пошел преподавать в школе Сиблага. Надо сказать, что хотя по всей стране было с продуктами плохо, – все-таки осень 40-го, –  здесь было чудесно, я даже себе ботинки купил за полцены!

А в сентябре 40-го я получил повестку в военкомат. 5 октября я явился в военкомат, посадили нас в теплушки.  Ехать долго, я и говорю: «Ребята, мандолину бы! Я б вас веселил!» А мандолина стоила недорого, скинулись мы и на ближайшей станции купили. И ехали весело, с музыкой, песнями.

Двигались мы на Дальний Восток 12 дней. На станции Раздольное нас высадили и повели в буденновские казармы, кирпичные, двухэтажные. Там был уголок Буденного, который потом ходили смотреть. Так началась моя служба в 133-м легко-артиллерийском полку 32-й дивизии Дальневосточного военного округа. Дали мне лошадь, – Монголка называлась. Чудесная такая была лошадка! Солдат, что был до меня, приучил ее к хлебу. Он меня предупредил кусок хлеба всегда в кармане носить, – она это очень любила. Так мы с ней и  сдружились.

В октябре мы прибыли, присягу 12 ноября приняли. А на следующий день телеграмму принесли: «Решетников! Поздравляем с дочерью!» Начали служить у монгольской границы. Служба была чудесная! И старшие по чину, и другие – все относились хорошо. А тут, значит, вызывают в штаб батальона. Так и так, посылаем вас на 6-месячные курсы младших лейтенантов. А я когда в армию уходил, меня жена просила, умоляла: «Ты, только, Саша, не будь офицером. Не хочу быть женой офицера». Да я и сам не хотел. Знал, как офицеры жили: переводили их с места на место, жилья своего постоянного не было. Не хотел я этого ни для себя, ни для семьи…

Меня трижды пытались сделать офицером, пока я служил. Но я отказывался. Нет, не боялся я репрессий. Я никогда не скрывал, что у меня отец репрессирован как враг народа. Меня в 47-м году на партийную работу взяли, хотя я сразу им и рассказал всю свою биографию, и про отца. Но мне сказали: «Мы тебе доверяем. Ты фронт прошел, этим все сказано».

Учиться на этих курсах было трудно, по 14 часов нас там мучили, климат плохой, холод. Паек был хуже, чем в армии. А тут собирают комсомольское собрание и объявляют: «Мы сейчас будем записывать добровольцев на фронт».  Сразу около 70 человек записались, в том числе и я. Через две недели нам сообщили: «От Сталина получили ответ на письмо комсомольцев! Он разрешил послать вас на фронт!» – «Уррра!!!» – Но не просто послать вас на фронт, а в вагонах с заключенными». Тут некоторые сразу заявили: «Вычеркните меня!» В итоге 43 человека осталось, и среди них я, – мне и  в голову не приходило отступать.

Заключенных было 26 человек: трое из них были осуждены за убийство. Они должны были служить с нами, т. е. их везли тоже как бойцов. А порядок был такой: как только заключенный принимал участие в бою, с него тут же снимали судимость, о чем писали в специальной справке, – так их восстанавливали в правах. Надо сказать, что потом на фронте не было такого, чтобы к ним относились со страхом или пренебрежительно. А когда мы ехали еще в поезде, если, например, привозили горячее питание, а заключенного в этот момент не было, ему потом в полной сохранности отдавали его еду, до последнего сухаря.

На фронте один раз только случай был – тоже вот так еду оставили, а кто-то половину забрал. Все бойцы отрицали, что это они сделали. Но потом выяснилось, что это наш санинструктор воровал. Он у нас был трусоват – как обстрел случится, он под нары лез. Его потом уже на фронте расстреляли, – было подозрение, что он к немцам может перебежать. А так заключенные очень порядочными людьми оказались.

Я адъютанту сказал: на свое усмотрение отпускай, но чтобы вернулись. Они же наполовину тоже сибиряками были, и домой просились, родных повидать. Человек шесть так отпускали, и все вернулись. Продукты с собой привозили – хлеб, картошку, сало – все делили поровну. Я потом в 45-м однажды встретил одного из них. Он был лейтенантом.  Рассказывал, что спас командующего дивизией, вытащил его, раненого, из боя. За это звание и получил. Хороший парень был…

Выдали нам по винтовке с таким тугим затвором, что только камнем его можно было открыть. Дали их нам, чтобы в случае чего припугнуть заключенных, если те буянить будут. Затвор так туго открывался, потому что винтовки были списанные. Патроны дали, да только те были без капсул уже. В общем, не оружие, а пугач такой. Зато наряду с обмундированием мы получили очень хорошее теплое белье, ватные брюки, куртки под шинель, теплые шапки. Зима ведь 41-го была очень холодной – от 40 до 50º мороза.

Вручили каждому паек на 5 дней, котелок, ложку, полотенце. И пошли мы на вокзал, с песней. Перед отъездом нам дали указания: «Никаких отлучек из вагона, ни на станции, ни во время стоянок, никуда! Питание горячее будете получать, как положено. Вот вам дается два часа, вы должны подготовить свои вагоны: принести сено, уголь, получите ведра (для чистой воды и для отходов), свечи  старший получит».

Трудная была дорога, 24 дня мы ехали, — не дай Бог никому. Эшелон шел через Сибирь, а многие из бойцов были сибиряками. Так вот во многих вагонах были дезертиры. Одного сержанта даже убили: он прознал про бегство, решил донести, за что и поплатился.  А я довез всех людей, доверенных мне. Были в пути и остановки: дней через 10 после отъезда останавливались в районе Новосибирска, в бане мылись. Я даже у сестры успел побывать, попрощался, и дальше поехали.

27 декабря прибыли мы на Ленинградский фронт, выгрузились там, на поле, каждые из своего вагона. А нас уже идут принимать три человека – капитан, старший лейтенант и лейтенант. Я им доложил, сколько по списку человек, сколько в строю. Мне говорят: «Молодец! Всех довез!» И тут один из бывших заключенных говорит: «Разрешите нам идти на фронт с нашим командиром!» – то есть со мной. Капитан ему: «Почему?» Он: «Мы хотим, чтобы он нами командовал, любого из нас спросите!» Тот: «Это хорошо, что вы ему доверяете. Но – не имею права. Потери у нас большие. Поэтому мы вас расформируем. Кого – в артиллерию, кого – в пехоту».

Меня потом спрашивали – чем я так бойцов приворожил? Наверное, обращался с ними по-человечески. Я же должен был им политинформацию каждый день проводить, к нам в эти часы и из других вагонов приходили послушать. Я им рассказывал, что они теперь такие же красноармейцы, как я, как другие бойцы на фронте, и спрос с вас такой же будет как с других, и так далее…

Дали мне отделение и отправили в окопы. Там мерзли страшно, – был такой мороз, что плюнешь – и на лету замерзает слюна. А ведь надо было еще передвигаться, не высовываясь, так что на таком морозе по снегу ползком пролезали. А через 300–350 метров немцы  и финны были. И среди всех них было много «кукушек» – снайперов, сидящих на деревьях. Поэтому сказали не высовываться – снайперы в любой момент могли убить.

Дней через двадцать командир полка мне говорит: «Ну, сержант, хватит, намерзся ты уже. Посылаю тебя в разведку». – «Но я ведь не офицер!» На это он отвечает: «Ты же знаешь, как сейчас с офицерами (а после сталинских репрессий командиров не хватало). Ты не первый месяц служишь, уставы знаешь, оружием владеешь. Появятся офицеры – мы тебя заменим».

Ну, приказ есть приказ. На второй день сам командир отвел меня к разведчикам, а те располагались отдельно, метрах в 300 от нас. Представил меня им как нового командира. Я им говорю: «Хотел бы познакомиться с вами хотя  бы пофамильно, а потом уж в лицо научусь вас узнавать в процессе работы». Вообще разведчики не говорили «служба», а говорили – работа. И вот, каждый представлялся, называл адрес свой, образование и семейное положение. Среди них были молодые – 23 года, были и 40-летние.  После обеда им говорю: «Давайте оденемся, на улицу выйдем, хочу посмотреть, как вы смотритесь в строю!» Потом кто-то принес газеты, я попросил их взять прочитать. Так постепенно мы узнали друг друга получше…

Через несколько дней дали мне команду готовиться к выходу в разведку. Велели подготовить сухой паек, выдали пистолет, патроны, планшетку с картой, компас и карандаш с бумагой, – я за все это расписался. Сказали мне: «Есть тропа, проделанная саперами, ни на шаг с нее не ступать – нарветесь на мину. Задача – «языка» достать».  «Языка» мы в тот раз не добыли. Зато я узнал, что такое разведка. Страха не было. Характерно, что за мной один человек был приставлен наблюдать. Мне солдаты сказали, что первое время будут наблюдать, – не то чтобы мне не доверяли, но я же все-таки никогда не был в разведке.

Январь я с ними пробыл, а в конце февраля меня перевели в артиллерию. Распрощался я с солдатами, они мне говорили: «Ты к нам заходи, проводи политинформацию!» Они, конечно, замечательные были, что и говорить. Указку мне сделали, карту достали, про часы я вообще не говорю – подарили мне чудесные часы, на цепочке. Я с ними всю войну проходил! А после, в Новосибирске, в 45-м году мы с женой ехали в трамвае, и в толпе их у меня стянули…

Тогда на пушку приходилось очень мало снарядов, – стрелять приказывали только по команде. Немцы же палили день и ночь, – сплошные взрывы, столько людей погибало! Один раз снаряд в метре от меня в землю ударил. Живой остался – как говорят, Бог миловал.

Тут узнали, что прибыл Жуков, это было где-то в середине марта. Выстроили нас, пошел он мимо бойцов и внезапно напротив меня остановился. «Слушай, – говорит Жуков кому-то своему, – ну до чего на этого похож…(имя ему назвал). Прямо точная копия!» Он подошел ко мне: «Как фамилия?» Я говорю: «Решетников!» Он пожал мне руку. «Знаешь, – говорит, – ты на одного моего знакомого похож, просто удивительно. Если бы я не видел собственными глазами, как он погиб, я бы принял тебя за него!»

Ну а потом он сказал, что скоро начнем наступление – он не сказал точно, когда. Что касается нас лично, то он ничего не может сказать – может, мы в первом заходе будем, может быть, – во втором. Желал всем выйти из боев живыми, здоровыми…

Впоследствии мне довелось видеть его еще один раз. Было это уже в 1952 г. во время командировки в Москву. Я тогда узнал, что проводится мероприятие, посвященное обороне Москвы, и там будет Жуков. Сам-то я не участвовал в обороне Москвы, но участвовали мои родственники – например, брат жены. Просто мне интересно было. И вот мы пришли туда, почти все места были заняты, но когда вошел Жуков все, конечно, встали. С ним шла целая гвардия офицеров. И вот он идет, и когда поравнялся со мной, остановился. Я, конечно, по стойке смирно стою. А он пока шел, то тому кивнет, то другому. А тут подошел ко мне и говорит: «На Ленинградском был?» Я говорю: «На Ленинградском». – «Ну вот, вспомнил!» – и называет фамилию того офицера, на которого я был похож. И у адъютанта берет нагрудный знак – их в тот день выдавали. Я говорю: «За что? Товарищ маршал, я не участвовал!» – «Бери-бери. Ты пришел и этим самым вспомнил, помянул погибших». Вручил мне этот знак и пошел…

­А тогда попали мы в страшный бой под Старой Русой. Бойцы потом говорили: «Кто под Русой не бывал, тот и боя не видал». Не дай Бог… Дело дошло до штыкового боя. Я прыгнул в окоп, а сзади немецкий офицер подобрался, ударил прикладом по голове, и я потерял сознание. Меня потом один из наших солдат спас, на три дня в санчасть отправили.  Он меня там навещал, спаситель мой, говорил, что мне повезло: он случайно офицера того заметил. Меня тогда здорово огрели, такая шишка осталась – я потом стеснялся в парикмахерскую ходить, потому что меня женщины постоянно спрашивали: «А что у вас с головой?»…

Во время одного из следующих боев рядом с нашим орудием разорвался немецкий снаряд, меня ударило осколком, обожгло левый бок, голову контузило, и я потерял сознание. Меня погрузили на санки, а тогда там в собачьих упряжках сани были. Иногда в такую упряжку снаряды попадали, очень было жаль этих собак.

Привезли меня в медсанчасть полевую, там я долгое время лежал без сознания, весь перевязанный. У меня до сих пор осколки в коленных чашечках сидят, рука и сейчас, бывает, болит от того ранения. Надо сказать, что осколок вырезали довольно паршиво. Потом перевезли нас в Киров, а я тогда ничего не видел, – ведь был контужен. Меня то сестра кормила, то один из бойцов. Сам-то я ничего не различал, не соображал.

Уход за ранеными был очень хороший, врачи, сестры просто чудесные.  Нужно мне было руку разрабатывать – пальцы совсем не двигались. Мне принесли мячик, чтобы я катал на стуле, но с ним было неудобно. Я говорю: «Сестра, а у вас мандолина есть в госпитале?» – «Есть!» – «Принесите, пожалуйста, а то у меня с мячиком голова кружиться, я лучше на мандолине тренироваться буду!» Принесла она ее мне, я стал играть. Сначала пальцы не слушались, но потом привыкли. Сестры в палату приходили, песню просили ту или иную исполнить, особенно часто – «Синий платочек».

А где-то дней через двадцать вот что случилось: я лежал в палате напротив окна, и на меня падало солнце. У меня на глазах была легкая повязка. И я говорю соседу рядом: «Позови сестру, пожалуйста, – а он ходячий был, – а то у меня слезы из глаз обильно льются. Глаза чувствуют солнце». Через полчаса зашел врач, разбинтовали мне глаза, а слезы бегут у меня! Мне врач и говорит: «А ведь это хорошо! Значит, ты будешь видеть!» Ну, они там что-то поделали, помазали, новую повязку наложили. Так несколько дней делали. Потом они сняли ее с меня. Поставили мне темную, как фотобумага, а сверху бинты. Потом я стал видеть так же как сейчас: белое вижу, темные силуэты.

Отправили меня к окулисту. Нога не ходила, рука перевязана. А врач попалась очень хорошая, очень опытная. И так меня проверяла, мучила. Закончила осмотр и говорит: «Отвоевался Решетников!». Выписала мне рецепт на очки. А тогда, надо сказать, очки очень трудно было достать, я только в 44-м году их добыл кое-как.

Выписали меня в 17-й отдельный батальон выздоравливающих. Меня туда перевезли, медсестра сопровождала. А там у ограды памятник стоит, и на нем написано: «Шершнев». А у меня в разведке был Шершнев! Я как увидел, так чуть не упал, за сердце схватился. А уже выносят гроб с телом. Оказывается, что получилось. Когда мы в разведку ходили, пятый или шестой раз, Шершнева ранило, в грудь. А он никому ничего не сказал. Прошло несколько дней, мы возвращались с задания, я смотрю – он отстает. А там же нельзя ни в коем случае было отставать или отступать с тропы – взорвешься! Я – к нему. «Что с тобой?» — «Грудь болит, командир». Он с себя всю верхнюю одежду снял – а там вся грудь в крови. Он ее какими-то тряпками стянул. Отругал я его, конечно, — он ведь даже в санчасть не обращался! И вот он от заражения и погиб. Я написал письмо его матери, что погиб, как герой. Не стал я ей писать про заражение – что уж тут скажешь…

Дальше направили меня в запасной 332-й полк – сначала рядовым, писарем, а через месяц назначили комсоргом батальона –  это офицерская должность.  До апреля 45-го года я там служил, а потом меня свалил брюшной тиф. После этого получил 40 дней отпуска. В это время пришло письмо от брата, который  вернулся с войны без ног. У  него умерла 11-летняя дочь. И вот брат и без ног, и без ребенка. «Приезжай, – писал мне, – иначе я не буду жить». Поехал я к брату, успокоил его как мог…

Вскоре вышел приказ Сталина о первой демобилизации. В нее попадали люди со специальностями – инженеры, учителя, врачи. В октябре 1945 г., я вернулся домой, – так что в армии я отслужил ровно 5 лет…

Вспоминая те далекие годы, нельзя не высказать некоторые общие соображения о войне и Победе. Часто спрашивают о причинах наших поражений в 1941 г.  Я ведь после войны вновь стал преподавать и много читал о ней. Насчет основных причин поражения я вот что скажу. Во-первых, тут немалую роль сыграла наша неподготовленность. Не хватало оружия, боеприпасов. Я уже приводил пример, когда на нашу батарею всего 12 артиллерийских снарядов приходилось, стрелять разрешали только по несколько раз. А ведь немцы-то стреляли не переставая! У них – автоматы, а мы-то с винтовками! С оружием вообще очень плохо было. Выдавали по 30 патронов, да предупреждали, чтобы зря не стреляли.

Я помню, что немцы применяли и химическое оружие – снег кругом был желтым, и крыши, деревья, – все желтое. Да, они нарушали запрет. Случай был, я стоял в карауле, штаб охранял. Стреляли из минометов, в основном. И тут, справа от меня, разорвался снаряд – и желтизна кругом. Мы, конечно, сразу натянули противогазы, но одного здорово обожгло. В сообщениях Совинформбюро говорилось об этом, ноты наше правительство посылало…

Почему мы выиграли эту войну? Первым делом, это, конечно, патриотизм. Любили мы страну. Как было не сражаться за нее? Каждый солдат четко это понимал. Еще была очень важна роль тыла. Для подъема духа солдат очень много значили посылки на фронт. Их по праздникам слали – на Новый год, например. Что было в посылках? Махорка, платочки всякие, бумага, вещи теплые.

А однажды я на дне посылки обнаружил книгу Островского «Как  закалялась сталь». Хорошая была такая книжка, чудесная. С твердым переплетом, страницы глянцевые…  Я носил ее в кармане шинели, и как выдавалась свободная минутка, читал ее. И вот однажды взорвался рядом снаряд, меня ударило в бедро. И я вижу: книга горит в кармане, – я ее кое-как вытащил и бросил в снег. Осталось 23 страницы, – остальное сгорело. И вот потом мы с женой  смотрели передачу «Комсомол на фронте», там показывали витрину с военными реликвиями, и вдруг вижу – эта обгоревшая книга! И говорят там: «Эта книга спасла бойца»…

А еще роль партии огромная была. Мы ведь воевали по этой формуле «За Сталина, за Родину». И верили в это, не просто так… После войны не было такого уж недовольства – стояли, конечно, в очередях, и карточки были, и голод. Может быть, где-то и были недовольные, но это были не сотни людей. Сильно верили мы в Сталина. Я знаю людей, которые до сих пор остались верны Сталину.

Что вспоминается о «национальном вопросе» во время войны? На фронте мне приходилось встречаться с армянами, таджиками. И что я запомнил: начнется обстрел, они собираются в кучу,  а ведь обычно люди-то разбегаются и прячутся, а они соберутся – и давай молитву читать! По ним стреляют, и так конечно их много погибало. Солдаты наши пытались их растаскивать, но бесполезно…

Как сложилась моя жизнь после войны? После демобилизации, зайдя в райком партии, получил я назначение преподавателем истории партии в фельдшеро-акушерское училище. Пришел я туда, а там директор был абсолютно слепой: в 36-м году его арестовали, по голове били, и он лишился зрения. Но чудесный был человек! Его везде сопровождала жена, они оба врачами были. Работая в училище, получал я 70 рублей, потому как в институте учился не четыре года, а два. Жена – а она у меня тоже преподаватель была – получала 80 рублей. Слабовато с деньгами было, но на жизнь хватало.

А я тогда сильно болел, – брюшной тиф дал мне осложнение на легкие. Мучился очень. Помогла одна старушка, дала мне рецепт. Так благодаря народной медицине и вылечился. Врачи только диву давались!

После училища я в разных школах работал, в основном звали на должность директора школы.  Потом переехали мы с семьей в Академгородок, и я работал в НГУ помощником проректора по быту – всеми общежитиями заведовал.  Тогда ректором НГУ был академик Беляев. Уж очень мне хотелось поработать вместе с настоящим академиком! Потому я отказался от предложенного места директора в очередной школе, хотя зарплату там предлагали выше, и стал работать в университете. До 76 года я проработал в НГУ. Потом жена купила дачу, новые проблемы появились, и я ушел. Но заходил в университет частенько, состоял в совете ветеранов. В 95-м пришел и сказал: «Все, больше я вам не помощник!» После смерти жены вернулась контузия, и я теперь почти ничего не вижу. С той поры не был больше в университете. Никуда уже не хожу…

Вообще, знаете, я очень благодарен судьбе за то, что она меня сводила со столькими замечательными людьми. Я вот ни разу плохих людей на своем пути не встречал. Поэтому, живи я еще раз – я бы прожил так же. Мне жалеть не о чем. Да и жаловаться тоже не на что.

                                                                Записала Гусельникова Мария

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.