Спокойнее назначить на руководящую должность человека с солидными манерами, в годах, с хорошей анкетой. Так, командиром 6-й батареи был назначен участник войны с Финляндией, командир запаса, награжденный медалью, человек относительно в годах, лет под тридцать, вызывавший уважение даже своей внушительной внешностью, хотя он на финском фронте был всего лишь командиром орудия и по своим знаниям мог быть только командиром огневого взвода, да и то при грамотном заместителе командира батареи.

Первые месяц-два — самые тяжелые у новобранца. От нестерпимой тоски по дому, по родным местам и товарищам кое-кто плачет, оставшись один, часто в постели, после отбоя; особенно это относиться к тем, кто все время жил при матери, в своем родном селе или городе. Выручает только большая физическая нагрузка. Она притупляет чувства. Кроме того, смертельно уставшему не остается времени предаваться тоске — быстро засыпает.

После падения ДЗОТа артиллерия немцев не прекращала обстреливать блиндаж, в котором мы находились, но бывшая нейтральная полоса теперь наблюдалась немцами плохо и не обстреливалась из стрелкового оружия. Чтобы нести в тыл, Кадочникова уложили на принесенные из санвзвода батальона носилки. Я стал прощаться. Он смотрел на меня помутневшими от боли глазами. Кто-то в это время положил в носилки его пистолет и ремень, свернутые вместе.

Я заявил старшине, что этот дом по распоряжению начальника гарнизона капитана Чикунова должны занять мы. Старшина, любовник хозяйки, чуть повернул в мою сторону лоснящееся от сытости лицо, не переставая ковырять в зубах спичкой — он только что пообедал — ответил: — У нас свои капитаны и даже майоры есть. Из дома никуда не пойдем.

На пулеметной площадке против блиндажа, справа от стрелковой ячейки, из которой я вел наблюдение, стоял станковый пулемет. От него что-то пьяно кричал Максимов. Мне было очень неприятно и стыдно за него: вчера он для меня виделся умным и храбрым, сейчас это был кривляющийся идиот, которому нельзя было доверять не только батальон, но и его собственную жизнь.

В обороне километрах в 20-ти левее города Кирова Калужской области дивизия наша стояла с июля 1942 года. Мы много учились, но еще больше строили различные укрытия, блиндажи, рыли траншеи, орудийные окопы — готовились «стоять насмерть» в случае немецкого наступления на нашем участке. Мечтали о времени, когда начнем наступать мы. Моральный дух в батарее был исключительно высокий.

Шагая со старшиной на огневую под все продолжавшимся дождем, про себя удивлялся, как это я, уже начавший заводиться для очередного пререкания, сумел осадить себя, хотя голос мой дрожал, звенел зло, с обидой. Наверное, главное все-таки — спокойствие и официальный тон командира, но и я становился военным: приобретал умение владеть собой, своими чувствами.

Над теми, кто говорил открыто, что не знает, не понимает — не смеялись. Все очень многого не знали и прекрасно понимали, что не все могли учиться в свое время, а мы, молодежь, не могли знать даже минимально необходимого из-за кратковременности учебы в училищах. А хотелось знать больше, лучше, поэтому, например, книги по артиллерии на фронте у артиллеристов ценились дороже всего. И не только на фронте.

Голова есть — сделай лучше, чем приказывают. Считаешь, что заставляют делать глупость, если можешь — не делай, дешевле обойдется: мало ли можно найти причин для оправдания. Простят. А пререкание не прощают. Сам такой. Не думай, что ты всегда прав. А попробуй с тобой поспорить — отбреешь лучше любого!

Шинель моя и плащ-палатка, лежавшие в окопе, в открытой части, превратились в одежду для пугала. Конечно, во время обстрела я, наверняка, сидел бы в перекрытой части щели, так как огня мы не вели, не было необходимости, но мог и не сидеть, если это был один из первых снарядов. Шинель старшина заменил мне только на следующий день, когда съездил в тыл полка. Ночью я поеживался и вздрагивал от холода.

Я поднял голову: от самолета с фашистскими знаками отделилась, как большая капля, бомба. За моей спиной — топот бегущих. Велико было искушение бежать со всеми, но голова сработала иначе: «Куда? Сейчас будет взрыв!» И я бросился на землю лицом вниз, головой к камню. Тут же взрыв встряхнул землю, по ноге меня что-то больно ударило.

Батя рассказывал, как они тренировали храбрость и волю… Вот идешь по улице — навстречу тебе идет какой-то гражданский. Вставься глазами в его глаза и иди не сворачивая. Я это уже несколько раз пробовал — получается, обязательно сворачивает, уступает дорогу…

Вскоре Никитин принёс к орудию ведро вкусно пахнущей картошки заправленной жареным салом, и большую буханку хлеба. Орудие к этому времени мы уже поставили в окоп. Работу сразу бросили и принялись за еду. Забылось, что долго ждали, ели почти молча, изредка похваливая Никитина и добрую хозяйку, не пожалевшую нам картошку, сало и буханку хлеба.

С просёлка вышли на большую дорогу — ещё более грязную, чем просёлочная. Я несколько раз слезал с коня — верхом сильнее мерзнешь. Делал я это и по моральной причине: хотя командиру орудия был положен конь, но я себя чувствовал правым подтягивать отстающих только тогда, когда месил грязь вместе со всеми.

Никитин хотел, чтоб мое мнение о нем было хорошее. Между нами не было близкой дружбы, но жили мы, как в одной семье, все наши достоинства и недостатки были на виду. Я сразу же обратил внимание, что у Никитина пробивная бесцеремонность: с любыми вопросами, которые у нас возникали, он мог обратиться к любому должностному лицу.

Всего два месяца назад меня и Митю Загороднего провожали в военное училище. Уже третьи сутки полыхала война. На вокзал пришли девочки из нашего класса и Надежда Дмитриевна Лыщинская, наша учительница по литературе, наш классный руководитель в Буденновском педучилище. Настроение у меня было приподнятое, хотя было беспокойно, как перед трудным экзаменом.