Не время возражать начальству

Первые части воспоминаний: Не доходил трагизм войны

Сержанты моего взвода были люди незаурядные. Оба до войны работали бухгалтерами. Гончаров — главным бухгалтером какого-то управления, а Шичкин — главным бухгалтером треста в Чимкенте. Старший сержант Гончаров был немного старше Шичкина, потолще, движения плавные, любил красивые слова, неплохо знал и любил И.С. Тургенева. Какое у него образование, он никогда не говорил; на многое смотрел с ухмылкой, иронией; я не помню случая, чтоб когда-либо он спорил со мной. Шичкин — порох, мнение свое высказывал немедленно, часто горячился, доказывая свою правоту; все мог, за все брался сам, все у него горело в руках. Отец его, полуграмотный крестьянин, в Первую мировую войну был сапером, получил чин прапорщика и после войны занимался строительством мостов, а сын, имея четырехклассное образование, красивый почерк и отцовскую смекалку, пошел в учетчики, потом в счетоводы, затем окончил курсы бухгалтеров. Имея исключительную сообразительность, сильный характер, большое самолюбие и не меньшее трудолюбие, он за несколько лет до войны стал главным бухгалтером треста. Службу Шичкин начал номером в расчете Гончарова, потом там же стал наводчиком. Как я уже упоминал, в кадровой армии он не служил, по­этому строевик был никудышний, но хватка и ум выделяли его из всех.

Из-за нестроевитости Шичкина я имел неприятности. Однажды Шичкину, помощнику дежурного по батарее, пришлось докладывать старшему лейтенанту Леванде, который неожиданно приехал к нам с занятий — командиры батарей систематически занимались сборами при полку. Шичкин выскочил из блиндажа связистов, где, по своему обыкновению, что-то помогал делать, и, не приведя себя в порядок, стал докладывать. Вид у него был карикатурный: ремень сбился набок, ладонь у пилотки — перевернутой лодочкой, опущенная рука — кренделем и почему-то носки вместе, а пятки врозь. Я готов был провалиться, наблюдая от орудий все это.

В блиндаже, где жили замкомбатр и политрук Федин — я с ними жить отказался из-за неприязни к замкомбатру — старший лейтенант Леванда с минуту ругал меня за то, что я не занимаюсь строевой подготовкой, не учу этому Шичкина. Я не выдержал «накачки» и стал возражать: сказал, что Шичкин — хороший командир орудия, авторитетный сержант, а что строевая у него не получается — это не такая уж беда.

— Вы говорите чушь, — перебил меня командир батареи. — Не может быть хорошего сержанта, если он плохой строевик. Шичкин — хороший организатор, работник, огневик, но не сержант…

Однако я не унимался, задетый низкой оценкой Шичкина, которого любил. Стал доказывать, что в войну должны быть другие мерки для оценки сержантов и в горячке действительно высказал явную чушь, с которой бы и сам в другое время не согласился:

— До войны строевым хорошо ходили, поэтому и бежали до Москвы.

Командир батареи покраснел, прикусил нижнюю губу, потом криво усмехнулся и ровным голосом приказал мне молчать:

— Теперь я сам убедился, что замкомбатр прав. Вы еще не военный. Что это такое? Без тормоза на обдумывание несете всякую чушь. Объявляю вам выговор за пререкание! Идите!

Я выскочил из блиндажа, как ошпаренный.

На средине расположения батареи ко мне подошел поджидавший меня Шичкин. Он был удручен и расстроен замечаниями, полученными от командира батареи, и тем, что подвел меня, поэтому спросил:

— Ну, что там комбатр, товарищ лейтенант?

Не остывший после «накачки» и взыскания, не соображая, что Шичкину и так очень тяжело, я зашипел:

— Как обращаетесь? Кругом! Шагом марш! Растерявшийся Шичкин выполнил мою команду.

— Младший сержант Шичкин, ко мне!

Шичкин подошел, доложил, вид у него был такой же, как перед комбатром, даже ремень набок, лицо и уши горели, смотрел он в сторону, обиженно.

— Вы что, пьяный? — сказал я первое пришедшее мне в голову.

— Пьяница проспится — дурак никогда, — нашелся Шичкин, пустив камень в мой огород.

Я приходил в себя, стал раскаиваться, что наорал на сержанта и как-то не очень обиделся, в душе считая себя за этот крик дураком, поэтому почти спокойно ответил:

— Только дурак не может запомнить, что пряжка ремня должна быть на средине живота. А вы и сейчас этого не усвоили!

Я перечислял грехи внешнего вида Шичкина, а он, красный от обиды, кажется, не слышал меня. Когда я закончил, он горько улыбнулся и ответил:

— Из-за этого, наверно, до Москвы драпали, что заправка была плохой.

Шичкин повторил то, что я говорил командиру батареи. Такие суждения о строевой подготовке я не раз слышал от красноармейцев в годах, которым она давалась, как правило, тяжело. Особенно у нас это часто повторялось после категоричного приказа командира дивизии, где он требовал повысить строевую выучку, занятия по строевой подготовке проводить только средним командирам и, вообще, ставил строевую подготовку в передний угол боеспособности, так как она-де основной дисциплинирующий фактор.

Да, без строя нет армейского порядка, и строевая подготовка армии очень необходима, но за мою длительную службу я знал военнослужащих и целые подразделения с высокой дисциплиной, но слабой строевой подготовкой. Особенно это часто было в войну, когда при отличной дисциплине подразделение не имело строевого вида из-за возрастных особенностей солдат. В последние годы мне встречались солдаты — отличные строевики, но люди далеко не дисциплинированные, просто им по физическим данным строевая подготовка давалась легко с первых дней службы. Подразделения же имели хорошую строевую выучку, как правило, только там, где всегда была хорошая дисциплина и постоянная требовательность, к тому же, если командиры в совершенстве владели методикой обучения. Строевой вид подразделения и отдельных военнослужащих говорит о высокой дисциплине, потому что без хорошей дисциплины хорошей строевой подготовки не добиться. Таким образом, строевой вид подразделения, я считаю, в основном зависит от дисциплины в подразделении, а не наоборот.

После того глупейшего случая отношения наши с Шичкиным на несколько дней испортились. Он занимался и работал угрюмым, расстроенным. Гончаров подшучивал над ним:

— Что у тебя все на непогоду? Плохо я тебя во Фрунзе учил. Не знал, что ты станешь командиром орудия, а то б я тебя пристроил в учебную команду строевой учиться.

Это была грустная шутка: он жалел друга и старался его подбодрить. Я тоже переживал случившееся и не находил себе места, хотя внешне это не было очень заметно. Много раз корил я себя всячески за то, что не могу сдерживать и прятать свои чувства, или, как это называют, не имею выдержки, без которой не может быть хорошего военнослужащего, особенно командира.

Утром того дня, когда я оскорбил Шичкина, в батарею пришел командиром первого взвода лейтенант Данилин. Он был случайным свидетелем нашего разговора с Шичкиным. Вечером, когда мы остались вдвоем и разговорились, Данилин усмехнувшись доброжелательно, сказал мне:

— Зря ты так сержанта…

— Сам вижу, что дурак, — с досадой ответил я.

— Иногда   это бывает   полезно,   но редко.   А   этот, видно, самолюбивый.   С   ним не пойдет так. Но ты не переживай. Перемелется.

Данилин был лет на шесть-восемь старше меня, перед войной несколько лет служил сверхсрочно. Родом из Горьковской или Ульяновской области. Считалось, что образование у него семь классов. Это для артиллериста явно маловато, но человек он был способный, умный, и, как он говорил, битый службой. Зная свою слабость, он открыто и с большим сожалением говорил:

— Эх, грамотешка у меня слабовата — вот беда!

В противоположность мне он умел ладить со всяким начальством, однако был принципиален, умел без надрыва отстаивать свое мнение — до определенного момента, конечно.

— Вася, забываешь одну из солдатских заповедей: не вовремя возражать начальству, что плевать против ветра, — не раз напоминал он мне, когда я начинал выходить из себя.

— Чего ты по всякому пустяку становишься на дыбы и ревешь, как медведь? Голова есть — сделай лучше, чем приказывают. Считаешь, что заставляют делать глупость, если можешь — не делай, дешевле обойдется: мало ли можно найти причин для оправдания. Простят. А пререкание не прощают. Сам такой. Не думай, что ты всегда прав. А попробуй с тобой поспорить — отбреешь лучше любого!

— Я всегда стараюсь выслушать мнение подчиненных.

— Стараешься, но не всегда. Делать или не делать, выполнять или не выполнять приказ — ты ведь не спрашиваешь у Гончарова или Шичкина? Ты часто спрашиваешь, как лучше выполнить. Это совсем другое. Но молодец и за это. А большинство и этого не могут делать — такой характер, а скорее дурь начальничья. Они отцы-командиры, им видней. Твое дело, но мой совет: не горячись, когда приказ отдан — спорить бесполезно. Практика подсказывала мне, что он прав, но… хватало меня на немного.

***

29 августа нас проверяла комиссия, которую возглавлял сам начальник артиллерии дивизии подполковник Борисов. К этому времени по инициативе Шичкина в моем взводе настелили в окопах полы, под полами сделали канавки для стока грунтовых вод в водосборные колодцы. Потолки и стены обшили осиновыми плахами, по конструкции Шичкина построили удобные стеллажи для боеприпасов. Все это было сразу же отмечено, как положительное. Очень понравился начальнику артиллерии блиндаж расчета Шичкина: в нем не было обычных тогда земляных нар, Шичкин соорудил их из дерева, стены и пол сделал из осиновых плах, поэтому в блиндаже было светлее обычного и уютнее. Пол, который Шичкин делал только топором, не имел щелей, а поверхность его была гладкой, будто после рубанка. В углу стояла готовая к зиме и непогоде печь. У Гончарова блиндаж был сделан чуть хуже, но тоже как у четвертого расчета. Двери для блиндажей себе и третьему расчету делал Шичкин, они были плотными, хорошо закрывались.

— Что, остальные так не могли, как второй взвод? — обратился подполковник Борисов к замкомбатру.  

— Привести сержантов и офицеров из других батарей — пусть посмотрят, как нужно делать блиндажи, и чтоб у всех было так, — последнее говорилось начальнику штаба полка.

Я был рад такой высокой оценке. Шичкин расцвел. Весь взвод был воодушевлен на остальную часть проверки; наверно, поэтому при вызове огня по различным участкам взвод был первым по точности и времени.

Знание матчасти в моем взводе проверял начальник штаба полка капитан Титов с начальником артвооружения полка. Отлично отвечали Дынин, Сергунов, Грузнов, Мишонин, а Котов на чем-то опростоволосился и стал, как всегда, изворачиваться. Начштаба заметил ему:

— Не юлите, Котов. Плохо вас командир взвода гоняет, уважает ваш возраст. С молодых требует — они знают.

— Да нет, товарищ капитан, гоняет и наказывает, только мало пользы от старой клячи, — плутовато блеснул глазами Котов, и усы на круглом лице от улыбки полезли вверх.

— Что это вы, Котов, про старость заговорили? А ведь, я помню, во Фрунзе вы не хуже молодых… — Капитан Титов многозначительно замолчал.

— Так седина в голову, а бес в ребро. И в энтом деле память ни к чему… Ды и когда это было? Во Фрунзе! Там бы я и сейчас еще… —
Котов многозначительно улыбнулся и щепотью погладил вверх правый ус. — Пускай бы война только скорей кончалась.

Все хохотали, я тоже, хотя и не знал точно, на что намекал начальник штаба.

Еще проверяли мой взвод — меня вызвали к подполковнику Борисову с «боевой документацией взвода». Я достал из кирзовой полевой сумки тетрадь, сшитую из листов бумаги от упаковки концентратов — на них местами видны были пятна жира — и подал подполковнику. Первый вопрос меня слегка обескуражил:

— Почему у вас огни записаны не по порядку номеров, НЗО не по алфавиту?

— Так дали, товарищ подполковник!

— Леванда не догадался, но у вас-то голова на плечах тоже есть. Могли бы сообразить. Подана команда НЗО «Е». Ищите.

Не глядя в тетрадь, я сказал угломер и прицел третьему орудию.

— Неудачно для проверки, — подполковник чуть улыбнулся и стал называть участки НЗО по списку снизу. Для всех я, не заглядывая в тетрадь, говорил угломер и прицел.

Подполковник похвалил мою память и стал спрашивать участки сосредоточенного огня. Теперь я убедился, что он совершенно прав: среди более чем сотни номеров тяжело было найти нужный. Где он — в конце или в начале записи?

Для отражения атаки немецких танков батарее были назначены противотанковые рубежи, на которых мы прямой наводкой должны остановить и уничтожить танки противника. Начальник артиллерии спросил у меня карточки противотанкового огня на эти рубежи. Я ответил, что я там еще не был, поэтому карточки не нарисованы, но слышал о них, знаю, что на двух из них вырыты даже окопы.

— Почему? — вопрос был задан замкомбатру.

— Оборудовались, товарищ   подполковник.   Некогда   было, а потом… Он мог бы мне напомнить, и я бы отпустил.

Я не знаю, чем окончился этот разговор, — меня отослали к взводу.

Через час начальство батареи, от командира батареи до командиров взводов включительно, терзали в коллективе — учили. Поднимали больше нас, взводных, остальных не позволяло соблюдение субординации. Разбор шел в курилке связистов, которая на огневой из-за удобства расположения и хорошей вместимости стала вроде клуба. К концу разбора от бесконечных «Почему?» спина у меня стала мокрой. Командиру батареи вопросы при нас не задавали, но и у него горели щеки, он нервно покусывал нижнюю губу и ерзал на скамейке, будто ему горох подсыпали. После отбытия начальства старший лейтенант Леванда стал рассчитываться с нами. Говорил четко, коротко, иногда едко, со сроками исполнения, как план работ.

Я всегда вспоминаю этого командира батареи с особым уважением, хотя он меня не баловал, скорее, наоборот, усиленно, подчас «унтерскими методами», как окрестил их политрук Федин, «делал из меня военного», что, как правило, не проходит безболезненно, особенно у самолюбивых и упрямых парней, каким был я. Привлекал меня старший лейтенант Леванда своей делови­тостью, умением организовать работу и заставить работать с напряжением всех подчиненных, начиная с заместителей. Рука у него была железная: если приказал — выжмет, заставит, добьется без «занудства» и «накачек».

На следующий день после проверки мы стирали обмундирование. Воду грели в большом котле у озерка, недалеко от тяги. Вместе с подчиненными постирали свое ХБ и мы, командиры взводов, и так как у нас второго обмундирования не было, все ходили полуадамами: в кальсонах, нательных рубашках и шинелях внакидку. Пока обмундирование сохло у костра и на солнце, мы занимались документацией: переписывали данные на открытие огня, как приказал подполковник Борисов.

День был ветреный, прохладный, Николай Данилин простудился, и на следующий день его увезли в санчасть с высокой температурой. На второй и третий противотанковые рубежи оба взвода пришлось вести мне. Потом, ночами, стали выходить на первый рубеж, указанный батарее у первой траншеи.

***

Гаврилов, номер четвертого расчета, контуженный 20-го июля, появился на батарее в конце августа. Как оказалось, он раньше времени ушел из госпиталя, не долечился и очень плохо слышал. Теперь он стал еще более неуклюж, чем до контузии.

— Почему ушел, не долечился? — спросил Шичкин, так как Гаврилов сразу же пришел в свой расчет.

Гаврилов переспросил:

— Чаво?

— Почему ушел из госпиталя, не долечился? — прокричал Шичкин.

— Надоело без дела. Лежи да ешь, а не лечат…

— Тебя ж убьют при обстреле, глухого! Гаврилов не понял и продолжал:

— А тут я пригожусь. Буду воевать. Вон сколько работы!

— Он же глухой, как бубен, — говорил мне через несколько минут Шичкин. — Что я с ним в расчете буду делать?

Гаврилова определили ездовым кухни.

В полку до двух раз в месяц проводили выводку конского состава. С приходом в батарею старшего лейтенанта Леванды за коней стали спрашивать в первую очередь с нас, взводных. Коням, особенно перед выводкой, отдавалось много времени. Как-то после работы у коней Котов сокрушался под общий смех:

— Мне баба никогда так голову не мыла, как я этой скотиняке хвост мою, и все меня ругают — плохо!

На выводке 9 сентября комиссию возглавлял начальник штаба артиллерии дивизии майор Охляковский. Натренированные нами ездовые, хотя и не всегда лихо, так как в большинстве это были пожилые люди, подводили коней и докладывали. Подошла очередь Гаврилова. Он был сегодня выбрит, но из-под пилотки, неловко натянутой на уши, торчали очень черные прямые волосы. Неуклюжий крестьянин в военной одежде тянул коня за повод, конь упирался, шел медленнее   обычного.   Наконец, конь и ездовый   стали перед комиссией.

— Кого привел? — подтолкнул на доклад майор Охляковский. Гаврилов не понял. Старшина батареи прокричал ему на ухо:

— Кого привел?

Гаврилов ответил недовольно, как на явно глупый вопрос:

— Серую кобылу, каво ж?

Все рассмеялись. Старшина сокрушенно махнул рукой. Охляковский и ветврач осмотрели кобылу, которая была хорошо упитана и удовлетворительно чиста.

— Отводи! — подал команду ветврач и подтвердил это движением руки.

— Чаво? Кобыла хорошая, только норовистая малость. Других грехов нет, — сказал Гаврилов, вспомнив, что нужно докладывать о качествах коня.

Так под смех закончилась эта выводка. Мы получили оценку «хорошо». Старший лейтенант Леванда, заехавший вечером на батарею с занятий, услышав доклад о результатах выводки, поджал нижнюю губу зубами.

— Плохо работали. Могли бы иметь «отлично».

Несмотря на трудности в стране с продуктами питания, кормили нас вполне удовлетворительно. Для разнообразия и чтоб было вкусно, мы часто прибегали к подножным добавкам: щавелю, крапиве, грибам, черемше. Хороший повар — счастье подразделению. Был у нас в батарее хороший повар, но его в первой половине сентября ранило, попал под артобстрел. После этого начались мытарства старшины и беды для наших желудков.

Варить кто-то должен, и Федин решил попробовать на этом деле Гаврилова: все-таки пару недель был при кухне и что-то видел. Дело было при мне.

— Гаврилов, варить умеешь, научился? — спросил Федин.

— Варить? — переспросил свою догадку Гаврилов. — А чаво ж тут хитрого?

— Тогда вари, корми батарею.

— Эт можно.

И Гаврилов стал поваром. Первое время он появлялся на батарее обязательно в сопровождении старшины, обтирал крышку котла финкой сомнительной чистоты и начинал раздачу. На замечания старшины:

— Опять у тебя тряпка грязная! Сколько говорить?

Гаврилов отвечал спокойно одним и тем же:

— А че? Кругом грязь, земля… Че ие мыть?

Качество пищи резко ухудшилось. После завтрака, на который Гаврилов привез подгоревшую пшенную кашу, Федин прокричал ему на ухо:

— Гаврилов, завтрак невкусный.

— Стараюсь, товарищ комиссар, не сразу ить получится хорошо.

— Давай быстрей учись. Что у тебя сегодня будет на обед?

— Щи зеленые и каша пшенная.

— Ну, давай, готовь.

Гаврилов поморгал глазами, видимо, соображая, что ему сказал Федин, и ответил:

— Постараюсь.

В определенное время кухня появилась в районе огневой. Гаврилов стал разливать суп, в котором плавали щавель и грибы. Федин, как все, ел возле кухни.

— Да у тебя сегодня щи с грибами, — поощрительно сказал Федин, берясь за котелок.

— С грибами, товарищ комиссар, — довольно ответил Гаврилов.

— И с червями, — добавил брезгливый Гончаров, вынимая из котелка что-то похожее на червячка.

— Чаво? — спросил у сержанта Гаврилов.

— Червяк! — прокричал, показывая ложку с какой-то красненькой запятой, Гончаров.

— Червяк? Корешок щавеля! Червяк! Выдумываешь… Рази червяк из гриба в кипятке полезет? Он в грибе сварится, — и добил сержанта дальнейшим рассуждением: — Да и какой гриб без червячка? Рази самый неукусный. Гончарова передернуло.

— Э… черт глухой, с тобой только говорить, — сокрушенно махнув рукой, Гончаров отошел от кухни.

Обещанная на второе пшенная каша оказалась густым супом.

— Гаврилов, вы же говорили, что каша будет, — сказал Федин, получая второе.

— Так что не вышла каша, товарищ комиссар, вышла кашица. Ешьте, что вышло.

Постепенно Гаврилов стал готовить немного лучше и слышать сносно. К зиме нам прислали с курсов повара, и Гаврилов опять стал ездовым кухни и по совместительству помощником повара. Весной ему предложили перейти ездовым в тыл полка, но он наотрез отказался, отвергая все доводы:

— Ничаво, не убьют… Ну, и убьют — чо я лучше других? В батарее я дома. Тут все свои.

Да, в батарее мы были все свои и дома, не в здании, не в доме, но среди близких людей. Этим многое скрашивалось.

 

Продолжение следует.

Источник: В. Чернов Долг: Записки офицера Советской Армии: В 3 т. Т.1 — 183 с. (Тираж 300 экз.)