Я лично убил немца! И что вы думаете? Как говорят «Вот, человека убил!» Да мы не считали их людьми! Мы уже считали их «зверьми», которые напали на нашу страну. Угрызения совести, что я убил человека – не было. Я не человека убил, я убил своего врага, который напал на нашу Родину. Не зачем было ему к нам ходить!

Куда идем? Вопрос открыт для всех. Один зовет вперёд, глядя в глаза. Причём заметно подавляя юмор, смех, Другой – «я против», третий, вроде, «за». Я думаю, мы не идём, а на ошибках учимся, Поскольку подустали на пути.

Очевидно было, что для быстрейшего освобождения этих людей от потрясений, принесённых вражеским вторжением и эмиграцией, надо заинтересовать их новой обстановкой и помочь им ознакомиться со страной и народом, с которым они должны были отныне вместе жить и сражаться. Их надо было заинтересовать новыми вопросами, предоставить возможности для их кругозора.

Часто приходится слы­шать, что боевые эпизоды про­шедшей войны представляют интерес только для историков и военных специалистов. Но вдумчивый человек увидит в бо­евом эпизоде не только отдель­ное происшествие, но и самую жизнь его участников - солдат и офицеров; поймет их чувства и переживания.

Я должен был бы написать более спокойное письмо, но не могу этого сделать. Может быть, ты еще не утверждена, еще есть время отказаться. Не для того же ты кончала две аспирантуры, чтобы сооб­ражать, как купить гвозди. Это сделает лучше тебя любой из работни­ков школы, а вот учить ребят лучше тебя никто не сможет.

Немцы обшаривали лес метр за метром и всё же не могли найти Шаповалова. Он часто менял своё место: то был он кучкой валежника, то прошлогодней листвой, то обвалившимся скатом земли возле ручья. Запас продуктов у него давно кончился. Он ничего не ел. Силы его стали слабеть.

Моя любовь к Москве вылилась в 28 книг по истории столицы, в архив, который насчитывает 170 тыс. единиц хранения документов по истории столицы. Работаю до сих пор, выступаю с лекциями о памятных местах города, являюсь консультантом редакционной коллегии «Московской энциклопедии».

Нелегко было ежедневно проводить с подчиненными многочасовые занятия еще и потому, что сам я разбирался в военном деле не намного больше, чем они. Хорошо, что у меня в активе была трехмесячная служ­ба командиром стрелкового взвода в 1-й мотострелковой Московской дивизии, куда меня направляли по призыву в 1939 году.

В послесталинский период зверств военного или предвоенного времени уже нельзя было наблюдать. К заключенным, которых раньше одевали в лагерную одежду с нашитым на каждого номером, стали обращаться не по номеру, а по фамилии, с некоторой долей уважения. Но инерция все равно была очень большой. Свое существование ГУЛАГ окончательно прекратил только в 1960...

Небезынтересно отметить, что из военных материалов, поставленных британским вооруженным силам, 60 % произведено в самой Британии, не менее 25 % ввезено из Соединенных Штатов по Закону о передаче взаймы или в аренду, 10 % получено из Канады на самых великодушных условиях и 5 % из прочих частей Британского Содружества и Империи.

После чуть ли не смертельного удара током, он потерял способность бояться, он совершенно не волновался и совершенно ничего не страшился. Подходит бой, он остается совершенно спокойным, не теряет головы. Такой вот феномен, как будто специально для штрафной роты.

Он понимал, что грядущая война будет еще более страшной и беспощадной. Тяжелое душевное состояние ослабило его уже давно пошатнувшееся здоровье, и в начале 1941 года владыка оказался прикованным к постели; несмотря на кратковременные улучшения, он оставался в таком состояния до своей мученической кончины.

Читаешь эти письма и понимаешь вдруг: а ведь они не о войне — они о мире. Все рассказанное в них как бы спорит с известным изречением: «На войне как на войне». Люди как будто сговорились не делать скидок на обстоятельства, ни в чем не уступать лихолетью. Что бы там ни происходило, они знали: детей надо лечить, учить, верить в их будущее.

Война привела в движение огромные человеческие массы, на годы оторвала миллионы людей от дома. За одинаковыми гимнастерками и мундирами советских солдат и офицеров были скрыты живые люди – каждый со своим характером, наклонностями, уровнем воспитания и культуры. Поэтому отклонения в поведении не могли не быть.

Как только мы поняли, что будем форсировать Днепр, стало жутко, потому что предстояло не просто умирать, а тонуть, а это большая разница. Вся рота стали как покойники, и я перед ротой выступил с речью. Причем я не помню, что я говорил. Говорил какие-то обычные слова, но я не слова говорил, я себя уговаривал не бояться. А уговаривал я себя, помня свою...

Вышли фильмы о битве под Сталинградом и под Москвой, так мы по пятнадцать-двадцать раз их смотрели. Фильмы показывали в школе, специального кинозала не было, показывали в коридоре, а мы сидели на полу. По два-три часа сидели. Я запоминала смерть. Мама меня за это ругала. Советовалась с врачами, почему я такая.

Письма с фронта были бодрыми, и не хотелось верить, что произошло самое худшее, когда их не стало. Отец погиб в октябре 1941 г. в печально знаменитом «вяземском котле». Так я впервые непосредственно ощутил войну.

Его звали Михаил Моисеевич Витебский. Он родился в 1913 году в Киеве в интеллигентной семье. Родственники Михаила Моисеевича обращаются с просьбой: если кто-то узнает на фотографии Михаила Моисеевича или его друзей, связаться с ними через редакцию сайта.

14 марта я получил от отца письмо, в котором он писал, что немцы забирают Остраву. Должен сказать, что семьи моих друзей и моя семья были отрицательно настроены по отношению к гитлеровской власти. В тот вечер мы с друзьями вышли на главную площадь, пели чешский гимн и выкрикивали лозунги против Германии.

Анастасия Портнова была привезена в лагерь из Белоруссии в возрасте 8 лет. С мамой они уже больше никогда не встретились. Настю привезли в Саласпилс в товарном поезде вместе со скотом. Люди – напуганные, голодные – падали, теряли рассудок, ведь у многих матерей детей буквально вырывали из рук.