Через полвека не опасно признаться

Лидия Виноградова, фото 1940 года

До войны наша семья жила на два дома: в Ленинграде на Белоостровской, где мы занимали комнату в коммунальной квартире, и в Чернышеве — в полу­тора километрах от Красного Бора у бабушки Агафьи Яковлевны. И Красный Бор (ст. Поповка), и окрестные деревни — Феклистово, Черны­шеве, Мишкино, Степановка — располагались на возвышенности, с которой были видны Колпино и вечерний, в огнях электрического света, Ленинград.

От Московского тракта к нам вела грунтовая доро­га, которая дальше, за поселком Бабаева, доходи­ла до реки Тосны. Наши сухие, зеленые места ле­том привлекали множество дачников. Чернышево утопало в садах. Было несколько чистейших пру­дов (их называли «очестями»), в которых водилась уйма карасей. Половина населения работала на Ижорском заводе, в том числе и мой отец — дис­петчер станочников. Я до войны окончила три класса Мишкинской начальной школы, брат Женя (1925 г. р.) учился в Политехническом институте.

Когда началась война, мамин младший брат Коля (ему едва исполнилось 18) пошел в армию добровольцем. Тетя Тася, работавшая врачом, ви­дела его в госпитале, откуда он, не долечившись, весь перевязанный, снова ушел на фронт и пропал без вести.

Мы вернулись к папе в Чернышево, которое в августе уже вовсю обстреливалось: здесь остано­вился фронт. Жители переселились в землянки, вырытые в склоне холма. В высокой, большой землянке с двухъярусными на­рами поместились четыре семьи: мы, папин троюродный брат с женой и детьми, Громовы, Салака. Вечером выйдешь из землянки, глянешь в сторону Колпино — все небо в зареве, сверкает лентами трассирующих пуль. 28 августа поезда от Поповки уже не ходили, и папа пошел на работу пешком через обстреливае­мое поле. Его принесли домой раненым. Спустя неделю мы увидели на доро­ге немецких мотоциклистов, промчавшихся к Тосно. Продолжались обстрелы нашей дальнобойной артиллерии. Первыми загорелись в Чернышево шесть до­мов со стороны Красного Бора. Сгорел и наш крепкий, красивый дом со всем добром. Я же больше всего расстраивалась из-за новой куклы, подаренной мне к десятилетию. Женя сперва отлупил меня, а потом пробрался на пепелище, отыскал и принес мне куклу.

Люди перестали бояться снарядов: убьет, так убьет… Некоторые вернулись в свои дома. Но пришли немцы и выгнали всех обратно в землянки. Появились беженцы из Феклистова и Красного Бора. Народа в землянках прибавилось. С едой становилось все хуже. Люди стали ходить за картошкой на поля сов­хоза им. Тельмана. Немцы обстреливали жителей из противотанкового рва, и мама перестала брать с собой Женю. Однажды я тайком пошла за ней; мама заметила и вернулась, ничего не собрав. Выжили мы благодаря тому, что дели­лись друг с другом всем, что удавалось достать. Дома горят, снаряды проносят­ся над головами, а мы живем… Немецкие самолеты пролетают группами, свер­кают огнями… Бух! Сбросили бомбу, и на месте чьей-то землянки — воронка… Сколько людей в землянках поубивало! От немецких бомб и наших снарядов погибали целыми семьями: Ивановы, Беляевы сгинули все до единого.

Так прошло четыре месяца. В конце января 1942-го немцы с автоматами выгнали нас на улицу: «Weg! Weg!» и погнали на станцию Поповка. Папа, хромой после ранения, еле бредет. Мама была в положении, случился вы­кидыш, идти не может. Женя повез ее на санках. Дорогой немцы поснимали со всех валенки, «обменяв» их на свои рваные ботинки.

Довезли поездом до станции Оредеж, высадили. Ночевать негде. Просимся в один дом — не пускают, в другой — также: много, мол, вас таких! Появились полицаи в черной форме, погрузили на машины, привезли в Пустошку. Здесь собралось множество беженцев из разных мест. Загнали всех в большой сарай, закрыли наглухо. Двери открывали только для того, чтобы впустить новую пар­тию. Тогда удавалось схватить охапку снега: ведь ни еды, ни воды нам никто не приносил. Питались тем, что сумели прихватить из дома. Через две недели нас пешком погнали к станции. Посадили в товарные вагоны и привезли в Латвию, где загнали в такой же сарай. Здесь, правда, выпускали иногда на улицу, но мама меня никуда от себя не отпускала: солдаты, румыны и поляки, насилова­ли девчонок. Помыться и постирать было негде, все обовшивели. На станциях нам устраивали санобработку: холодный душ без мыла и прожарку белья. В од­ном из санпропускников от нас забрали ослабевшего папу и куда-то увезли.

Затем нас привезли в Германию в г. Виллинген (провинция Шварцвальд). Остановили перед длинным забором, оцепленным колючей проволокой. Мест­ные мальчишки стали забрасывать нас камнями. Отвели в лагерь, состоявший из 18 бараков. Мы, 36 человек из-под Ленинграда (Поповки, Пушкина, Антропшина), попали в один барак. Его так и прозвали «ленинградским». Нары в два яруса, посредине стол, печка. В пять утра вахтман будил:

—Aufstheen, russische Schweine! (Встать, русские свиньи!) — и вел строиться.

— Drei und drei!

Строились в колонну по трое, два конвоира впереди, два сзади. Не дай бог выйти из ряда: криками и прикладами водворяли на место. Узкой улочкой шли на фабрику. Здесь работали 40 женщин: заклеивали коробки с какими-то при­борами. Я работала с двумя Татьянами — 48 и 58 лет, бегала вверх-вниз по вы­сокой лестнице, приносила им пустые коробки. Упакованные уносил на склад француз Роже. Учет вели две немки, они с нами не разговаривали. Руководил всем мастер Адольф Тыш. Он был хорошим человеком, потерявшим на русском фронте сына.

Кормили нас баландой из капусты кольраби — другой еды я не помню. В конце недели выдавали конверты с «зарплатой» — несколькими пфеннинга­ми, на которые можно было купить в фабричном магазинчике лимонад, зубную пасту или светящуюся в темноте брошку. После работы часто посылали в лес пилить дрова и собирать сучья. По субботам всех выгоняли на плац с заранее ус­тановленной виселицей. Комендант — маленький злой немец — через перевод­чика оглашал приговор: «Такой-то за кражу из магазина (или невыполнение приказа) приговаривается к казни». За три года, проведенные нами в лагере, количество узников сократилось вдвое: кто был повешен, кто умер от недоеда­ния и болезней. За оградой выросло целое кладбище.

Однажды мы, три девчонки (я, Полинка и Вера), бежали от кухни в барак и не поздоровались с комендантом. В очередную субботу нас вызвали на сере­дину. Комендант отхлестал нас по щекам и постановил:

— Месяц будете мыть уборные!

Под стать коменданту была и его жена. Часто после работы либо в выходной она являлась в барак и спрашивала по-немецки:

— Где Лидия?

Это значило, что надо идти к ним в дом мыть полы или выколачивать ковры. А наш дорогой Тыш несколько раз приглашал в гости. Подзовет меня на работе и скажет (я быстро освоила немецкий):

— Лидия, передай Татьянам, что я вечером за вами зайду.

Приведет к себе, где его жена покормит и напоит чаем. В 1943-м, уже после Сталинграда, он шепнул:

— Скажи Татьянам, что Гитлеру скоро капут!

На фабрике появились итальянцы, двое в нашем цеху. Это были общитель­ные и дружелюбные люди, мы подружились. Меня они называли «пикуле тополино» («маленькая мышка»). Они были настроены против немцев и, когда Тыш уходил, разбивали приборы в коробках. Хотела и я стукнуть, но они за­претили: «Ты маленькая, тебе нельзя — расстреляют!»

Народу в лагере прибавлялось. Пригнали женщин из Украины и Белорус­сии. Летом по выходным нас машинами увозили в поле — убирать турнепс. В остальные дни мы по-прежнему ходили колонной на фабрику, но уже осмеле­ли и громко тарабанили своими колодками по булыжной мостовой, будя горо­жан: «Вы, паразиты, спите, а мы на вас работаем!» В 1945-м город стали бом­бить американские самолеты. Мы тянули вверх руки и кричали:

— Вот мы, бросайте сюда!

Потом несколько дней кругом жутко стреляли. Охрана исчезла, и мы убе­жали в лес. Прятались в канавах, пока все не стихло. Оказалось, что город за­няли американцы. Ворота распахнуты — иди куда хочешь. Магазины разбиты, многие ходили, что-то приносили. Мама нас не пускала, но Женя все же принес однажды кучку стеклянных бус. С апреля по август мы еще прожили в лагере. Американцы нас хорошо кормили: хлеб, яблоки, колбаса в банках, мармелад плитками. В августе поездом отправили на Родину. Долго стояли в Вене, где мужчин (в том числе и нашего Женю) забрали в армию. Их направили в Ста­линград восстанавливать тракторный завод. Нас повезли дальше через Чехо­словакию и Польшу.

Во Львове проходили сортировку. Домой собирались долго. Снова нечего было есть, и мы меняли добытые Женей бусы на картошку. Доехали до Поповки. Одно разбитое поле. Приехали к бабушке на Белоостровскую, а нас не про­писывают и не берут на работу. Жили на одну ее карточку, голодали. Бабушка обратилась к своему племяннику, работавшему в «органах», с просьбой пропи­сать маму. Я помню, как он к нам приходил — высокий, угрюмый, в кожаном пальто. Я немцев так не боялась, как его. Сначала он ни за что не соглашался, говорил:

— Я потеряю работу! Бабушка возмутилась:

— Мне наплевать на твою работу! Посмотри на мою дочку: ей 43 года, а она выглядит старше меня! Вы же допустили, чтобы они в плен попали!

Наконец племянник согласился, предупредив:

—  Только не проговоритесь, что были в Германии, пишите — на временно оккупированной территории…

Мама устроилась на Пролетарский завод кладовщицей, получила комнат­ку в общежитии. Я пошла в ФЗО, потом на тот же завод, где проработала до 1985 года. А в 92-м мне по почте прислали справку из Большого дома о том, что 27 марта 1942 года я была насильно угнана в Германию. Только через полвека стало не опасно в этом признаться.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 243-246. (Тираж 500 экз.)