Чего мы боялись?

Боря Левшенко

Надо сказать, что мой рассказ – рассказ человека, который неосмысленно жил в военное время. Он подправлен, с одной стороны, ложностью памяти, а с другой стороны, теми обсуждениями, которые были в семье и которые напоминали о прошлом после войны. Я считаю, что человек вспоминает не то, что было, а то, что ему сейчас удобно рассказать.

Колхозная жизнь

Были бедные колхозы, но с огромным количеством детей, которые были хотя и голодными, но счастливыми. У нас были общие игры, общая жизнь. Россия очень разнообразна. В некоторых местах коллективное хозяйство было более передовым и более развитым, чем единоличное. В тех местах, где я жил, колхозный труд был, главным образом, явлением положительным. Потому что это был именно коллективный труд.

У колхозников были приусадебные участки, которые, собственно, их и кормили. Была своего рода барщина: колхозная земля, которую надо было обрабатывать, за которую получали трудодни. Это были взаимоотношения коллектива с начальством. Совершенно иная ситуация сейчас, когда человек в одиночку противостоит этому же самому начальству, когда у него нет рядом локтя, на который можно опереться. Если ты одинок, ты не можешь противостоять злу. А когда ты с коллективом, ты можешь быть в очень плохих условиях, но ты не пропадешь. Потому что не условиями была обусловлена жизнь человека, а поддержкой друг друга, общими ценностями. Смею Вас заверить, что жизнь всегда сложна, и было хорошо тогда, когда люди помогали друг другу.

Были сложные взаимоотношения между крестьянами и государством. В колхозе всегда образовывались как бы две группы борьбы за власть: кто будет председателем. Когда шла борьба за руководящее место, это было очень болезненно. От того, кто будет председателем, зависело, кто будет звеньевой, потому что председатель тогда имел кормушку так же, как и бригадир. Они могли ценности общехозяйственные у себя, так сказать, скопить, построить себе хороший дом, имели возможность дрова привезти. Как это ни странно, колхозы получили облегчение, когда райком стал присылать председателя со стороны. Тогда, по крайней мере, в деревне образовывалось единое пространство. А обычному крестьянину, чтобы дали лошадь, чтобы можно было съездить, например, в лес и нарубить себе дров, надо было поить самогонкой начальство.

Становясь бригадиром, русский человек превращается обязательно в пьяницу и этим гордится. Ему обязательно надо выпить. Он не может прожить дня без того, чтобы литра самогонки не выпить, потому что приносят. Сняли с бригадирства – становится нормальным мужиком, непьющим.

Знаете, человек всегда выносит те обстоятельства, в которых он находится. Он живёт так, как Бог рассудил. Да, в нищете, голоде. Ну и что? Мы жили в таких условиях. В те времена не было очень богатых людей. Люди совершенно чётко знали, что были люди злые, были люди хорошие. Ну, например, председатель колхоза закрывал проход на пастбища для скота, а мой отец добивался того, чтобы люди имели возможность свободного доступа своего скота к этим лугам. Поэтому-то моему отцу и говорили: «Ты уезжай отсюда».

Начало войны

Замечу, что до войны казалось, что будет конец света: закрывались церкви, священников уничтожали, верующих сажали. Наша семья была верующей, поэтому мы это определенно чувствовали. В этом отношении война была большим облегчением. Я понимаю, что сейчас это звучит странно, но, тем не менее, это так, потому что война означала отмену конца мира, что ещё можно молиться.

Мои родители — отец Трифон Степанович, мать Софья Моисеевна — оба были агрономы. Я один был ребёнок в семье. Работали они до войны в самой западной части СССР, а именно, в Брест-Литовском районе, на границе с Польшей. Отец мой знал о том, что начнётся война. Ему сообщали местные жители. Дело в том, что контакт между поляками, которые жили здесь, и поляками в Польше через границу был прямой. Они все великолепно знали о том, что немцы готовятся напасть на СССР: подготовка к вторжению уже шла полным ходом, это не скрывалось. Они даже говорили отцу: «Уезжайте отсюда. Мы-то вас не тронем, но придут другие, которые вас убьют». Положение нашей семьи было зыбкое. Дело в том, что мой отец из Восточной Белоруссии, а мать всё-таки из Западной ее части. Каким-то образом она оказалась в Советском Союзе, а не в Польше, где были её родители.

Когда началась война, мы сразу попали в оккупацию в деревне на границе с Польшей, рядом с Брестом. Побросали всё, даже фотографий у матери не осталось, никаких документов. Побежали на восток, откуда родом был мой отец. Вот этот путь я помню, мне было пять лет. Помню, как мы шли за фронт, практически все время пешком, иногда на подводе. Потому что никаких видов транспорта, кроме железной дороги, не было. Путь был нелёгкий.

Я понимал, что больше надо бояться не немцев, а наших предателей, бандеровцев, которых было полно. По пути попались люди, ограбившие нас, но живыми мы всё-таки остались. Литовцы и латыши могли уничтожить, но и наших предателей было не меньше. Это звучит очень странно сейчас, но мы немцев меньше опасались, даже у немцев защиту можно было найти. Дело в том, что они входили на территорию Советского Союза, как победители. Они не сомневались, что это будет их земля. Немцев в Западной Белоруссии встречали с хлебом и солью, как освободителей. Мои родители всегда чурались таких вещей. Встречали немцев так потому, что отменялся конец мира. Отмечу, что это совсем не помешало через несколько месяцев Белоруссии превратиться в партизанский край.

Предатели

Первое время в начале войны для простого народа немцы скорее были защитниками от предателей, включая тех, которые были в НКВД, на партийной работе, которые вдруг становились активными пособниками немцев. С одной стороны, им самим надо было пограбить для себя, дорваться до власти. А с другой стороны, надо было показать, какие они хорошие в глазах оккупантов. Тот, кто был активистом при советской власти, оставался активистом и при немцах. Поэтому их надо было опасаться гораздо больше, чем немцев. Я считаю, что эти карьеристы, приспособленцы – гораздо хуже, чем открытый враг. У открытого врага есть программа, и он эту программу выполняет. А предатель, потому он и предатель, что желает выслужиться, он в какой-то степени непредсказуем. Ты немца не подкупишь бутылкой водки, а бутылкой самогонки нашего подкупить было очень легко.

Если шёл отряд румын (я именно румын помню, они вороватые были), могли украсть курицу, ещё что-нибудь, но можно было их буквально палкой отогнать. Даже несмотря на то, что вооружён, ты палкой можешь сохранить своё добро. Румыны боялись немцев.

Чего мы боялись?

Мы различали рода войск. Узнаём, что идёт, например, отряд СС. В таком случае вся деревня бежала в соседний лес. Когда СС-овцы шли, было непредсказуемо. С одной стороны, мы знали, что они ничего не возьмут, но, с другой стороны, мы знали точно: они могли уничтожить всю деревню вместе с жителями. Это были жестокие войска. Обычный немец был нормальным человеком, как и все остальные. Я помню, например, немца, который делился, давал мне конфетку. Правда, эту конфетку мама у меня потом отобрала, потому что не доверяла. Могу другой пример привести. Мы вдвоём с моим двоюродным братом Василием заболели  дифтерией. Лежали на одной кровати. Брат умер рядом со мной, а я остался жив, потому что позвали немецкого врача, и он меня вылечил.

Поэтому, даже тогда, когда немцы в 1943-м году расстреляли мою мать, у меня было всегда двойственное чувство, что немцы бывают разными. Моя мать хорошо знала немецкий язык. Родители работали на немцев агрономами с самыми широкими полномочиями. Немцы спокойно рассказывали о том, как на самом деле обстоят дела, то есть мои родители знали истинное положение вещей, не то, что говорила их пропаганда. У отца и матери была связь с партизанами, и все сведения они передавали партизанам.

В школу я пошёл в 1942-м году, когда мне было шесть лет. Это было время, когда основным предметом у нас был немецкий язык, так как была немецкая колонизация. Преподавал русский учитель. В первом классе я уроки учил при лучине. Не было ни керосина, ничего. А лучиной можно было освещать. После этого я, в основном, бездельничал. Я был сообразительным мальчиком. Четвероклассники меня всегда поддразнивали: «А ты не решишь такую задачу». Однако я им решал все задачи. Именно потому, что меня всё время подзуживали: «А ты не выучишь того-то и того-то…»  Я умел читать. Любил Пушкина.

Партизаны

Мы знали, что грозило Белоруссии: полное уничтожение одной части, превращение в рабство второй части населения. Представьте себе ситуацию в первые месяцы войны: когда немцы проходили, очень многие наши воины сдавались в плен. Немцы предпочитали пленных не брать. Не расстреливали их, просто отпускали. Представьте, идёт колонна пленных по деревне, и какая-нибудь женщина: «Ах, ты мой миленький брат, или сват, или муж, или … ещё кто-нибудь!» — и он мог спокойно остаться в этой деревне. Вот эти мужики, которые оставались, что они делали? Со временем уходили в партизанские отряды.

Отношение немцев к России быстро определилось. Это было не освобождение от большевиков, не восстановление храмов, это было уничтожение населения. Поэтому в 1941-м году Белоруссия превратилась в партизанский край. Партизанские отряды были разными: бандитские отряды, и настоящие борцы с немцами. Очень пёстрая картина. Бандитские отряды, в основном, предпочитали грабить мирное население. Последний бандитский отряд был уничтожен в 1956-м году. Самое было замечательное то, что в Центре поняли значение партизанского движения и стали посылать туда руководителей. Я знаю случай, когда так называемые «партизаны» убили того, кто был послан из Центра, застрелили и сделали вид, что это немцы сделали.

Что делали родители?

Например, им надо было давать статистику – сколько коров в деревне. Понятно, для чего эта статистика нужна – для того, чтобы немцы забрали скот себе. Приходят во двор моя мать или мой отец, спрашивают: «Что там у тебя?» – «Ой, только две коровы». – «Ладно, напишем один подтёлок». Поймите правильно, немцы знали, что это будет их хозяйство, поэтому 1941-1942 годы они этому потворствовали. Они догадывались об этой неправильной статистике. Но они рассчитывали на то, что сюда приедет немец-хозяин и что всё это перейдет в его руки. Они понимали, что если всё отсюда выгребут, то тогда для того же немца-хозяина не останется ничего. А надо, чтоб осталось.

Мы были на востоке Белоруссии. Красная Армия освободила нас 23 сентября 1943-го года. Поэтому в 1943-м году, когда стало понятно, что немцу придётся отступить, отношение к этой статистике сразу изменилось. Выявилось, что Левшенки давали неправильную статистику, их надо расстрелять – приказ соответствующий. Мать мою нашли без труда, и её действительно расстреляли. А отца моего кто-то из деревни предупредил, он спрятался. Меня деревенские не пустили домой, чтобы я не попал в засаду, так как в нашем доме сидело двое полицейских.

Побег

В июне месяце, помню, картошка уже расцветала, отец меня забрал, и мы ушли в лес к партизанам и пробыли с ними 4 месяца: июнь, июль, август и сентябрь. Для меня это было тяжёлым испытанием. Я помню, как мы спасались от немцев через топкие места. Тропинки мы знали лучше, так что нас вряд ли поймают.

Помню, яркое для меня было впечатление: мы встретили пень, который один из солдат разбил прикладом винтовки. В ночь этот разбитый пень светился, фосфоресцировал. Все страшно обрадовались: можно руки погреть. Но на холодном не погреешь, а костёр развести нельзя, потому что кругом немцы. Хуже всего наши полицейские в этом отношении потому, что они знали тропинки не хуже партизан. Еще раз скажу, много предателей было.

Представьте себе, на мне теплой одежды не было, а надо было спать на земле. Сентябрь был холодный, я тогда основательно простудился. И всю свою детскую жизнь я страдал. Я был первый «чихач» на деревне: никогда у меня не кончался «сопливый период». Все мёрзли. Голод был. Голод был и сразу после войны. Потому что в эти периоды гибли урожаи.

В семь лет я великолепно всё знал, но был глупый, беспечный до предела. Мы знали, как подрывались на минах. Тем не менее, очень любили подрывать мины и снаряды в кострах. Особенно ценили порох, динамит и делали свои взрывные устройства. Представьте себе: трое братьев, которые раздобыли великолепный снаряд. Принесли его домой: один сел сверху, двое с боков разряжают. Снаряд рвануло. Пробило буфет и стенку, а эти балбесы разлетелись по углам, чудом остались целы.

Представьте, идет бой, я лежу в окопе. Вокруг рвутся снаряды. Стреляют. А я все время высовываюсь из окопа: мне интересно, когда снаряд попадёт в ближайшую берёзу. Это продолжалось до тех пор, пока ко мне не подполз один из партизан и хорошенько не всыпал.

Жизнь после войны

Что касается моих «подвигов», то я сжёг тётины полотна. Она ткала. Готовую ткань надо было время от времени на солнце держать. А я ее поджёг своими динамитными снарядами. Проблема была только в том, чтобы не подорваться. Но я смею заверить, для нас, мальчишек, это не была по существу проблема. Всё знаешь, знаешь последствия, но, тем не менее, так относишься ко всему этому, как будто это тебя не касается. Твоего друга убило или покалечило, а ты уверен, что с тобой этого не будет. Потому что интересно!

То, что удалось пережить в военное время,  не воспринималось тяжёлым испытанием. Принималось как нормальная жизнь, потому что так жили все. В 1946 году, когда отца поставили главным агрономом района, ему стало не до меня. Он сразу пошел «в гору» по начальствующей части. Я был предоставлен сам себе. Тётя со мною никак не могла справиться. Это уж когда отец мой женился вторично, и меня забрали в дом мачехи, вот там уже положение моё оказалось очень неважным. А до этого времени у меня была полная свобода. Обычными развлечениями было: пасти скот, гонять в ночное лошадей. Одна из первых моих любимых книг — «Записки охотника» И. Тургенева: «Бежин луг» про мальчишек, которые лошадей водят в ночное. Это и была моя жизнь.

Борис Трифонович Левшенко

Нужна ли память о Великой Отечественной войне?

Думаю, что только память о войне объединяет людей. Прошлое имеет всегда очень большое значение для объединения человечества. День Октябрьской социалистической революции, 7-е ноября — праздник революционный, с демонстрациями. Как его воспринимали в те времена, когда он был? Не поверите, но по-разному. Для одних это был праздник победы. Другие воспринимали как похороны: заупокойные процессии идут по дорогой нам старине. Разные полярные были взгляды. Но для нас, верующих людей, был праздник иконы Божьей Матери Казанской. Воспоминание единства, которое произошло в 1612 году, боюсь, сейчас никем не принято. Может быть, только узким кругом людей. Он не объединяет людей по-настоящему. А наш день Победы – это является праздником для всех. Я вспоминаю, как я узнал о Победе. Какое ликование было!

Протоиерей Борис Левшенко

Кто победил в Великой Отечественной войне?

Безусловно, в Великой Отечественной войне победил советский народ. В этом у меня нет никакого сомнения. Руководство менялось — были и удачные, и неудачные военачальники, но и они часть народа. Кроме того, конечно, в глубине души всегда верили, что Бог за ту страну, в которой сохраняется вера. И что победили мы только благодаря тому, что в нашей больной стране, поскольку здесь и атеизма много, и богоборчества, нарушения нравственных норм, но, тем не менее, сохранялась православная вера.

Гонения на церковь были и будут до конца мира. Господь нигде не обещает благоденствия священникам или же мирянам, всем верующим – наоборот, говорит о страданиях, говорит о кресте. Я это с детских лет понимал. И в этом отношении мне близко смирение перед тем злом, которое существует. Смирение в том смысле, что то, что ты можешь исправить, исправь, не опускай руки. А то, что зло может оказаться чрезмерным, что не сможешь с ним справиться, это естественно.

К сожалению, сейчас закрывают доступ к нацистской литературе. А её следовало бы показать, чтобы люди знали, что такое фашизм, чтобы он не возрождался. Что это такое, важно знать. Потому что победи Гитлер в войне, нас никого бы не было!

Записала Татьяна Алешина
www.world-war.ru