Я прошла войну

Евдокия Федоровна Фомина — гвардии ефрейтор, радист. Участвовала в обороне Москвы, освобождении Белоруссии, Прибалтики.

Мой отец, Федор Алексеевич Фомин, родился в 1900 году. Мама, Мария Ивановна — 1901 года рождения, в девичестве Толмачева. Она была очень хорошая. Бабушку, мамину маму, звали Софья. У нее было четверо детей: Сережа, Антон, Лена и Мария (моя мама). У нас есть фотография, где снята бабушка Софья со своими детьми: дядей Антоном и тетей Леной, которая сидит с сыном Михаилом на руках, сзади нее стоит муж Алексей. На этом снимке на оборотной стороне стоит дата: 3 марта 1930 г.

Бабушка Софья со своими детьми: дядей Антоном (стоит справа) и тетей Леной с сыном Михаилом на руках и мужем Алексеем. Фото 3.03.1930 г.

Мои мать и отец познакомились на празднике. Раньше праздники были такие, что гуляли по нескольку дней. Отцу был тогда 21 год, маме — 20. На праздники мы ходили в село Колыбельское. Там отец и познакомился с мамой. Родители занимались сельским хозяйством: пахали, работали на огородах. Нас в семье было четверо детей: сестра Елена, братья Алексей, Володя и я. Я родом из села Мелихова Чаплыгинского района Липецкой области.

В детстве помню, как мы месили и пекли сами хлеб. Я ходила в школу, она была в нашем селе Мелихове на улице Варваровка, названной так в честь Варварушки-революционерки, которой бандиты отрубили голову. В классе девочки и мальчики учились вместе. Учитель у нас был замечательный человек — Воронов Сергей Филиппович. Учил нас все семь классов. Он с нами бегал, играл в лапту. Его все любили. Помню, в начальных классах поехали как-то на ярмарку в Чаплыгино, он меня подхватил и на лошадь в карусели подсадил.

***

В конце 30-х годов в Мелихове умер дедушка Алексей. На похороны из Москвы приехала сестра моего отца, тетя Полина с мужем, потом они меня забрали из деревни в Москву. Родные жили тогда на Новоалексеевской, в общежитии при заводе «Водоприбор». Он и сейчас есть. Общежитие было большое, кубовая была, туалет на улице. У дяди и тети было двое маленьких детей, да еще меня взяли. Все мы жили в одной комнате. Я спала на стульях — такие условия были. На заводе я работала сначала в охране. Для дежурных, кто там работал, стоял небольшой закуток. Была собака, она бегала на цепи вокруг забора. Мы следили, чтобы чужие не заходили, кормили собаку. Как-то шел начальник конструкторского бюро Чинарев и говорит мне: «Давай пристрою к нам». Помню, заболела, пришла на работу с температурой, тогда строго было. Просидела до обеда на работе, а потом мне измерили температуру и отвезли в больницу, оказалась у меня дифтерия. Мама приезжала меня навестить, а ее не пустили из-за инфекции. Она помахала мне в окно и уехала. Еще до войны родители тоже перебрались в Москву, жили на Новоалексеевской, там у нас был барак. Дед работал на заводе, в литейке, потому и дали место в бараке.

***

22 июня 1941 года было воскресенье, мы собирались  идти в поход, но не пошли, отправились в магазин покупать мне туфли. Выбрали, а денег не хватило, папа уехал за деньгами, а я осталась ждать его в магазине. И в это время по радио передали, что началась война.

Все хотели защищать Родину. Отца призвали на фронт. Он работал возчиком на лошади. А я пошла на курсы снайперов. Утром работала на заводе, а вечером ходила заниматься. Я уже до этого умела метко стрелять. У нас в группе училось 130 человек, в ней — 80 мальчиков, которых отправили на тактические учения и потом сразу на фронт.

К нам на завод приезжал некто Мишуков и велел направить группу девушек, в том числе и меня, учиться в другую школу, на радисток. Шестнадцать москвичек в возрасте от 17 до 23 лет, работавших на разных предприятиях, вечерами учились в радиошколе на Пушкинской улице, среди них была и я. Потом я попала в состав батальона связи 1-й Пролетарской мотострелковой дивизии, ставшей впоследствии гвардейской Московско-Мин­ской. Сейчас стоит стела памяти нашей дивизии у метро «Филевский парк».

Участники 1-й гвардейской Московско-Минской мотострелковой дивизии у стелы. (Евдокия Фомина первая слева в первом ряду). 9 мая 2010 год.

Когда уезжала на фронт, помню, на мне было платьице, кофточка и сверху пальто. У нас была машина с рацией, но машина не везде могла пройти. Поэтому на себе рацию таскали по грязи. Всякое бывало… Передавала позывные, говорила по-деревенски: «Я шашнадцать-шашнадцать». Потом меня ребята научили правильно выговаривать. Кухня приезжала не всегда. Размеры формы не совпадали, подшивали. Не подвозили в срок сапоги, так в валенках в весеннюю распутицу и ходили, спать ложишься — валенки выжимаешь-выкручиваешь, как полотенце, а с них вода ручьем. А то шлют ночью свободных от постов и дежурств на радиостанции по колено в грязи и воде к маши­нам, застрявшим за несколько километров от рас­положения части, за снарядами и продовольстви­ем. Тащишь, прижав к животу снаряд этот самый, плачешь, а тащишь, сами же принима­ли призыв: «”Сокол”, ”Сокол”! Подбросьте ”огурчиков”! Кончились ”огурчики” (т.е. снаряды)». Бегали с бойцами в атаку под огнем про­тивника. А за спиной радиостанция в железной упа­ковке, килограммов пятнадцать, не меньше, и вин­товка; у сменщицы — вторая упаковка с батареями для питания рации, винтовка и гранаты.

Евдокия Фомина

Смешная история была, как я под грузовик пряталась. Нас повезли в баню на машине-полуторке. Началась бомбежка, а я на улице. Мокро, грязь. Я от страха спрятала голову под кузов. Ребята в землянках сидели, смеялись. На фронте, на аэродроме в Минске, мы случайно встретились с моим дядей Антоном, маминым братом. После войны его направили в город Коростень. Он был врачом-невропатологом. После войны,  когда он умер в Коростене, за боевые заслуги его похоронили на Аллее славы.

Помню, Новый год, 1942-й, мы пошли встречать в клуб, и вдруг видим: Зоя Федорова выступает! Если бы вы знали, с каким восторгом ее встретили! Мы так хорошо помнили ее по картине «Подруги» и так любили. Это бы­ла такая неожиданная ра­дость. Сразу после этого концер­та — на машины, и вперед — на фронт. И когда шли вперед, да­же легче на душе, ста­новилось радостней.

Самое тяжелое на войне — быт. На Курской дуге жара была такая, и никуда от нее не денешься. Раненых убирали, убитых не успевали. Такой ужасный запах стоял! Танков было страшно много.

Как и у многих, у меня была «куриная слепота»: когда солнце садится, в темноте у человека пропадает зрение. От «куриной слепоты» помогает печень. Мы готовили конину. В нашей дивизии был офицер Косинский, татарин, конину не ел. Но было голодно и в очередной раз, когда  готовили конину, он спросил меня: «Мясо хорошее?» И я без задней мысли сказала: «Хорошее!». Он и поел от души. После обеда пришел Натан-особист и заржал как лошадь, раскрыл наш «заговор».

Был у меня случай. Расстройство с желудком получилось, кровавый понос: гороху свежего объелась. Врач Фомичев мне не давал есть четыре дня, хотел даже отправить в тыл. Но есть очень хотелось, я наелась конины, у меня все прошло.

На войне были подруги. У одной из них, Люси Плакше, отец был литовским стрелком. Мы с ней на рации вместе работали. Приехал к нам как-то в часть корреспондент, спросил: «Кто в последнем бою отличился?» Это был бой за Верею, подмосковный горо­док. Мы шли в наступление с 175-м пехотным полком. Бежа­ли по глубокому снегу, ветер, мороз, шинель длинная по ногам бьёт, сбоку винтовка, противогаз, за плечами — во­семнадцать килограммов: ра­диостанция РБ. Взрывы, пла­мя, грохот. И атака за атакой. Окликнет командир пол­ка майор Белоян, и разворачи­ваю прямо в воронке радио­станцию, кричу, стараясь пере­крыть грохот боя: «”Волга”, ”Волга”, я — ”Неман”. Дайте огоньку в квадрат 43!» Фашистов  из Вереи выби­ли. Вот командир и назвал наши с Люсей имена. Пришли мы, вста­ли. Как глянул на нас коррес­пондент, так сразу и сказал: «Ну, этот снимок я для «Пио­нерской правды» сделаю!». Вид­но, рядом с бойцами мы совсем девчонками казались, ведь было нам только по семнадцать лет. Людмила начала воевать в ноябре 1941 года под Наро-Фоминском, а закончила в 1945-м в Восточ­ной Пруссии. Уезжала тяжело раненная, на косты­лях, однополчане совали ей в карманы шинели шел­ковые чулки: «Возьми, Люся, пригодится!» При­годились ей эти подарочки, когда несколько месяцев пришлось ей долечиваться уже в Москве и осла­бевшему организму требовались жиры и витамины. Она в Москве осталась, жила на Красносельской улице.

Дружили с Аней Егоровой и Валей Жабко, они погибли. Прямо у радиостанции оче­редью с самолёта убило Аню Егорову, Валя Жабко погибла под Ржевом от разрыва бомбы. Был у нас юноша — радист Миша, кажется, с Украины, студент консерватории, родителей его убили фашисты. Миша всё го­ворил нам: «Девчата, если до­живём до Победы, я про вас такую кантату сочиню!» Не сочинил. В бою под Вереёй Миша погиб. У меня ранений никаких серьезных не было — Господь хранил.

1-я гвардейская мотострелковая дивизия. (Евдокия Фомина вторая во втором ряду слева) Фото 1943 года.

***

В конце войны в Кенигсберге я шла мимо дома, разыскивала своих ребят, зашла во двор, а там немцы! Они могли запросто меня укокошить, но не тронули, один даже вышел показать, куда мне идти.

Для меня  война не закончилась в Калининградской области, в Пиллау, потому что оттуда нашу дивизию перебросили на Дальний Восток, в Манчжурию. Ехали в общих вагонах, даже в туалет не попадешь. В Перми на станции я отстала от эшелона. Когда бежала за своим вагоном, капитан станции, отправлявший эшелоны закричал: «Вам жизнь надоела? Садитесь в другой эшелон, догоните своих». Когда я догнала свой состав, подполковник, ехавший со своей женой, хотел меня посадить на гауптвахту за то, что я отстала. Майор Резник, начальник эшелона, заступился и сказал: «Товарищ полковник, а вот Ваша жена никогда и нигде не отстанет».

В Манчжурии страшно было: японцы так громко и пронзительно кричали, особенно по ночам, что мы боялись. В свободное время я уходила починиться, прибраться, поштопать одежду. Как-то китайцы поймали рыбину и угостили меня. Приглашали в гости, но я всегда отказывалась. Чумиза там росла, нас кормили кашей из нее, ужасно неприятная. Русских женщин они называли: «Русски мадам шанго». А китаянки ходили чуть не полуголые. Наши ребята смеялись, говорили: «Евдокия, посмотри на них!».

В октябре 1945 года, когда ехали уже с Дальнего Востока обратно домой, чуть под откос не полетели. Поезд ехал вдоль оврага, на повороте были разобраны рельсы — диверсия. Вдруг откуда-то выбежала женщина-обходчица, замахала: «Стойте! Стойте!». Спасла нас всех. Пассажиры в знак благодарности вышли из вагонов, подняли ее и несколько минут подкидывали в воздухе.

Евдокия Федоровна с дочкой Любой

Я прошла войну и не закурила, не стала пить, не ругалась матом, не сошла с ума. Почему одни могли так, другие — нет, этого я не знаю. Одну из моих дорогих наград, медаль «За отвагу», получила на Курской дуге за бесперебойное обеспечение связи.

После войны моя фронтовая подруга Сима Габрилян привела меня на Центральную киностудию детских и юношеских фильмов им М. Горького, где я стала работать техником звукозаписи. У нас была монтажная комната, где мы монтировали ленты. У звукооператора стоял пульт: записывались всякие шумы, которые нужны были, стоял магнитофон, была масса всяких кнопочек…

У меня было два мужа.  С первым мужем Иваном мы познакомилась в конце войны, я ему рану перевязывала. Уже после войны он каким-то образом разузнал мой адрес и приехал в Москву на Новоалексеевскую. Я натирала деревянный пол, и он заявился. И началась любовь… Я вышла за него замуж, у нас родилась дочка Люба. Однако крепкой семьи не сложилось, мы расстались. Со вторым мужем, Иваном Георгиевичем, я познакомилась на работе, и вместе мы прожили 16 лет.

Записала Татьяна Алешина

Фотографии любезно предоставлены из семейного архива.

www.world-war.ru