Я – ленинградец

Родился я в Ленинграде, в обычном ленинградском доме с двором-колодцем на углу улицы Герцена и Кирпичного переулка, напротив Текстильного института имени С. М. Кирова. Раньше на этом месте были мастерские Фальконе, куда в 1782 году петербуржцы ходили любоваться гипсовой моделью монумента Петру Великому. В 1836 году участок купил архитектор Поль Жак и начал строить здесь «четырехэтажное жилое на подвалах строение и единые с ним дворовые флигели». Нижний этаж здания со стороны Морской улицы (ныне улица Герцена) отвели под магазин. В нем впервые в Петербурге для демонстрации товаров были использованы огромные окна — на манер парижских. В таком виде дом сохранился до наших дней.

Мы (папа, мама и я) жили в коммунальной квартире, расположенной во флигеле. Комната — четырнадцать квадратных метров, с низким потолком. Напротив входа — полукруглое, арочного типа окно, занимавшее почти всю стену. Справа от двери была неглубокая ниша. В ней на самодельных полках размещалась наша библиотека. У входа стояла круглая печка, вдоль стен — две кровати, у окна — квадратный раздвижной стол. Небольшой книжный шкаф выполнял роль буфета. Оставшееся место занимали простенький комод, на котором стояло мамино зеркало, и большой платяной «шкаф. В середине комнаты с потолка свешивалась лампочка, прикрытая розовым абажуром. На стене висели часы в деревянном корпусе и репродуктор. У моей кровати — коврик, вышитый мамой.

Теперь несколько слов о моих родителях. Отец, Ржаксинский Константин Иванович, родился на Тамбовщине, в небольшом селе Моршанского уезда. В начале 1917 года несчастный случай лишил его обеих ног. Два года он лечился. Потом работал заведующим библиотекой. В январе 1920 года вступил в партию и был назначен заведующим совпартшколой. Он организовал волостную добровольную дружину по борьбе с бандитизмом («антоновщиной») и был ее политруком до при соединения дружины к регулярным частям Красной Армии.

Сохранились удостоверение и личная карточка отца. В удостоверении сказано: «Предъявитель сего есть действительно Председатель фракции РКП (большевиков) Лево-Ламской волости Моршанского уезда Тамбовской губернии тов. Ржаксинский Константин Иванович, избранный на заседании фракции 20 января 1921 г.». Личная карточка за номером 1329 члена третьей роты 5-го батальона свидетельствует о том, что «1901 года рождения Ржаксинский Константин Иванович, членский билет № 80494, на основании приказа Московской окружной комиссии по военным делам за № 1033 (1919) имеет право на хранение и ношение при себе в пределах г. Моршанска одной винтовки № 34879, одного револьвера системы наган № 57341».

Моя мама — Ржаксинская Александра Ивановна (девичья фамилия — Олритова) родилась в Архангельске и была на шесть лет моложе отца. В 1926 году в Ленинграде участвовала в проведении переписи детей и неграмотных на Октябрьской железной дороге. В 1928 году училась на курсах машинописи и стенографии, что в дальнейшем определило ее специальность.

В то время, с которого начинается мое повествование, отец работал в управлении Ленкогиза товароведом-консультантом, мать — машинисткой.

В Ленинграде жили две мамины сестры — Филимонова Клавдия Ивановна (тетя Кланя) и Голубева Тамара Ивановна (тетя Тама). Они сыграли большую роль в моей судьбе.

Память, особенно детская, имеет странную особенность: как вспышка молнии высвечивает, она иногда, даже в очень мелких деталях, отдельные мгновения жизни. А между ними — полные провалы, темнота. Многое из того, что происходило в Ленинграде в то время, прошло мимо моей памяти. Кое-что восстанавливается, когда читаешь семейные письма или листаешь ученический дневник, когда знакомишься c документами тех дней. И наплывают воспоминания…

Окончен первый класс. Благодатная пора летних каникул! В том году родственники сняли дачу в Сиверской. Погода стояла прекрасная. На даче жили я, мой двоюродный брат Юра (сын тети Тамы) и Вера Игнатьевна — знакомая тети Клани. По воскресеньям родственники собирались вместе. Отдыхали весело, дружно.

Мне очень нравилось на даче. Омрачало жизнь только одно: каждый день на полдник приходилось есть размешанное в молоке толокно. Вначале мне оно нравилось, а потом надоело. Однако взрослые стояли на своем: толокно очень полезно, ешь. И я ел, давился, но ел. (Как я вспоминал о нем потом, зимой 1941/42 года!) И вдруг в эту счастливую, радостную жизнь вошло слово «война».

Вначале мы с братом не придали этому особого значения. Мы думали, что фронт где-то очень, очень далеко и наша жизнь не изменится. Но мы ошиблись.

Уже через три дня приехали мама и тетя Тама и увезли нас в Ленинград: ленинградских детей в срочном порядке эвакуировали из города. Эвакуация осуществлялась школами. Школа Юры направлялась в деревню Молодечно у Старой Руссы. Нашей школе предписывалась деревня у станции Малая Вишера.

Надолго ли едем? Что брать с собой? Вещи собирала мама. Метить их помогала соседка Мария Семеновна. Она то и дело удивлялась:

Зачем вы берете свитер и теплую рубашку? А валенки зачем? Ведь война к зиме, наверно, кончится.

Нам так сказали,— отвечала мама.— Кроме того, это берется в обычный пионерский лагерь. Советовали захватить спальные принадлежности и зимнюю одежду.

Палит солнце. Асфальт под ногами плавится. Мы, нагруженные вещами, идем к школе. Наша школа № 210 расположена на проспекте 25-го Октября (ныне Невский проспект), в доме № 14. (На стене этого дома в память о мужестве ленинградцев в дни 900-дневной блокады города сохранена надпись: «Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна».)

Во дворе школы классы построились на общую линейку. Сзади толпились родители с вещами. Наш просторный двор был забит до предела. Директор школы произнесла речь, которую слушали, пожалуй, только родители и, может быть, старшеклассники. Их интересовало, когда уезжаем, куда, на чем и многое другое. Мы, малыши, не понимали сути происходившего и все время перешептывались между собой — кто какие взял игрушки, из какого дерева надо делать лук, договаривались о постройке шалаша, рыбалке. Детская фантазия уносила нас далеко.

А директор между тем разъясняла, что пока не минет опасность, нависшая над нашим городом, пока славная Красная Армия не разобьет фашистских захватчиков, мы будем там, у Малой Вишеры, жить и учиться. Все крупные вещи — чемоданы, тюки и тому подобное — будут отправлены на вокзал немедленно, а школа выезжает завтра. Сбор с правой стороны Московского вокзала в 14 часов. Требовалось захватить продовольствие на один-два дня.

На следующий день мы собрались в указанном месте. Спокойствие взрослых передалось и нам. Все было обыденно. Как будто мы уезжали в пионерлагерь. Кое-кто из родителей пытался к уже имеющимся сеткам, коробкам, мешочкам с провизией добавить какие-то пирожки, безуспешно искали на платформах мороженое. Другие скороговоркой читали наставления, давали советы, пытались высказать все, чего не сказали раньше. Малыши, как бывает при расставании, начали хныкать. Старшие старались вырваться из объятий родителей, им хотелось казаться более самостоятельными.

Поезд тронулся и, медленно набирая скорость, устремился вперед, приближая нас к пока еще неизвестной нам станции Бурга неподалеку от Малой Вишеры.

В Бурге нас встретили радушно. Площадь и прилегающие улочки были заполнены подводами. Нам показалось, что их очень много, чрезмерно много. Но, когда стали укладывать вещи, выяснилось, что на подводах с большим трудом умещается только поклажа. Рядом с возницами посадили самых маленьких и наиболее уставших детей. Остальные пошли пешком. Колонна растянулась длинной извивающейся лентой.

Места были изумительные. Узкая проселочная дорога то ныряла в густые заросли осин, берез, то вырывалась на простор полей. Шли долго. Наконец вышли к небольшой речке, вдоль которой чернели избы деревушки.. Малышей распределили по домам, взрослых и старшеклассников разместили в здании местной школы.

Как мы там жили, чем занимались, я не помню. Перед глазами стоят пологий берег реки, большие котлы, в которых нам готовили еду, крутой подъем к дороге, за которой находились наши дома. Единственное, что у меня осталось от того времени,— это первая открытка, посланная мною 6 июля 1941 года в Ленинград, когда мы уже устроились на новом месте. Вот ее текст:

«Здравствуйте, дорогие мама и папа! Я хорошо приехал. Мама и папа, в деревне хорошо, только комары кусаются. Как вы поживаете? Жду вашего письма или открытки. Я задержался вам написать. Спать мягко и кушать дают хорошо, только немножко маловато для моего аппетита».

Прошло полтора месяца. Однажды мы играли на берегу реки. В самый разгар игры из нашего дома выбежала воспитательница и позвала меня. Ничего не подозревая, я нехотя покинул товарищей и не спеша побрел к дому. Когда я вышел на тропинку, ведущую к крыльцу, дверь дома открылась и на пороге появилась моя мама. В одно мгновение я очутился рядом с ней. Радости не было предела. Мама была в составе родительского комитета и имела право навещать нас. Поэтому ее появление, кроме радости, не вызвало никаких других чувств. Однако, когда она сказала: «Феликс, собирайся побыстрей, мы едем домой, в Ленинград», в душу вкралось беспокойство. Что случилось, мама?

Фашисты упорно лезут к городу. Мы с папой решили, что нам лучше быть всем вместе.

Некоторые родители попросили маму сопроводить их детей в Ленинград, поэтому в обратный путь мы двинулись впятером.

На станции оказалось много людей. Когда будет поезд, неизвестно. Мы сидели около своих вещей и дремали. Через три часа повезло — в Ленинград перегоняли состав теплушек. Поезд остановился. Вагоны брали штурмом. Наконец разместились и поехали. В теплушке ехать — одно удовольствие. Нары в два этажа с одной и другой стороны. Посередине — почти квадратная площадка. Все лежали или сидели на нарах. Мы с ребятами стремились занять место у маленьких окон наверху, чтобы смотреть на проплывавшие мимо пейзажи, вдыхая свежий воздух, но не всем это удалось.

Стоим на станции Любань. Фашисты разбомбили идущий в сторону Ленинграда состав с ранеными. Сутки саперные части разбирали завал, ремонтировали насыпь и полотно железной дороги.

Ночь провели на вокзале. Большой зал выделили под комнату матери и ребенка. После жестких скамеек-нар мы быстро заснули на мягких раскладушках, которые заполнили почти все помещение. Взрослые расположились на полу или скамейках, установленных вдоль стен. Но сон наш был недолог. Как только начало всходить солнце, появились фашистские самолеты. Мы их уже узнавали по характерному подвывающему гудению.

В тот день я впервые услышал слова «воздушная тревога», «в укрытие».

Наконец нам сказали, что железнодорожное движение восстановлено, и мы заняли свои места в теплушке. Поезд тронулся. Дальше мы ехали без особых приключений, если не считать, что нас обстреляли из пулемета. Какой-то фашистский летчик отбомбился и возвращался на свой аэродром. Имея неизрасходованный боекомплект, решил прострочить вагоны нашего поезда. Зашел вдоль железнодорожного полотна и открыл огонь. Все замерли, загипнотизированные приближающейся смертельной опасностью. Зашевелились, лишь, когда самолет улетел. Стали рассматривать поврежденные вещи, оглядывать себя. Удивлялись, что все кончилось благополучно.

Приехав в Ленинград, мы получили письмо от Юры, который был эвакуирован со своей школой под Старую Руссу. Пробыли они там недолго. Враг приближался и к этим, казалось бы отдаленным, местам. В срочном порядке детей погрузили в автобусы и отвезли в Валдай, откуда поездом отправили в Кировскую область.

Кроме письма от Юры нас ожидало письмо от тети Тони (сестры моего папы) из Торжка. Она предлагала отправить меня к ним. Родители решили, что нам не стоит разлучаться. Жизнь подтвердила правильность принятого решения. Через два месяца тетя Тоня с детьми эвакуировалась. Судьба забросила их в Среднюю Азию, где тетя* заболела и умерла, а ее дочери Клара и Роза попали в детский дом.

Но вернемся в августовский Ленинград 1941 года. Он еще не подвергся артобстрелам, бомбежкам, хотя окна во всех домах забелели перекрестьями бумажных лент. Как только я увидел такое «украшение», спросил маму, зачем это.

Это на тот случай, если фашистские самолеты доберутся до Ленинграда и будут нас бомбить. Помнишь кинохронику» про Мадрид, как там рвались бомбы и падали дома?

Но там-в домах на окнах не было бумажных наклеек. Что могут сделать бумажки против бомб?

Эти бумажки не против бомб. Конечно, когда в окно попадают осколки, стекла не убережешь. Бумажные полоски скрепляют стекло, не дают ему дребезжать, оно и не рассыпается. Понятно?

Угу,— сказал я, хотя мне было не очень понятно. Как это так: бумага, которая режется стеклом, вдруг предохраняет его? Я полагал, что если стекло треснуло, то оно и бумагу порвет. Еще многое по возвращении в Ленинград для меня было новым, непонятным. Например, карточки.

«Ленинградская правда» от 17 июля 1941 года сообщала о том, что в целях установления твердого порядка и организации бесперебойного снабжения населения Ленинграда, Кронштадта, Колпина, Пушкина и Петергофа основными продовольственными и промышленными товарами с 18 июля 1941 года вводится продажа по карточкам продовольственных и промышленных товаров. И перечислялись нормы отпуска продовольственных товаров по карточкам. Карточка являлась единственным источником получения продуктов для таких, как мы, кто не был связан ни с личным огородом, ни с какой-либо формой пригородного хозяйства.

С введением карточек мы, как мне казалось, не стали жить хуже. Это было мое заблуждение. Просто мама и отец, чтобы не изменять мой режим питания, стали ограничивать свои потребности.

Разнообразие в мою жизнь вносили поездки в гости к кому-либо из родственников или знакомых. Однажды мама сказала:

— Я несколько дней буду на оборонных работах. Папа работает допоздна и питаться будет в столовой. Ты это время поживешь у тети Жени и дяди Вани.

Наши дальние родственники тетя Женя с дядей Ваней жили на проспекте Максима Горького, в деревянном двухэтажном доме, на втором этаже. Во время блокады дом сгорел. Он стоял там, где сейчас расположен сквер у дома № 29.

Я всегда испытывал двойственное чувство, когда мы собирались к тете Жене: и очень радовался, потому что там было интереснее, чем одному дома, и побаивался живших у них беленьких лохматеньких» собачек,— они с большим старанием облаивали всех приходивших, и это меня пугало.

На другой день вечером мы поехали к тете Жене, и мама передала меня из рук в руки.

С тетей Женей мы много гуляли, ходили в кино. Особенно мне запомнился поход к Госнардому (ныне зал Мюзик-холла). Там на большой поляне среди деревьев парка стоял немецкий самолет «Мессершмитт-109». 20 июля его подбили наши летчики и потом доставили в Ленинград. Существенных повреждений в нем я не заметил. Видимо, подбитый, он удачно приземлился на нашей территории. С левой стороны фюзеляжа бросались в глаза большая цифра «3» и черный крест с белым окаймлением, на хвостовом оперении — свастика. Тетя Женя сказала:

—На площади у Кировского райсовета организована выставка боевых трофеев. Там стоит «Юнкерс-88».Но туда мы не поедем. Далеко.

Мама приехала уставшая, похудевшая, но, как всегда, энергичная. Она обняла меня и долго не отпускала. И мы поехали домой.

А вскоре мне крупно не повезло. Я заболел. Целыми днями сидел дома один. Единственные развлечения — радио и рисование. Из черного круга репродуктора звучали такие сообщения:

Выборочно начался сбор урожая ржи, картофеля. В фонд обороны непрерывным потоком поступают вклады трудящихся…

Тысячи ленинградцев героически работают на строительстве оборонительных сооружений…

Молодежь Ленинграда и области провела воскресник в фонд обороны…

Особенно я ждал сообщений от Советского Информбюро. Они, обогащенные детской фантазией, давали темы для рисунков.

Ждал я и известия о том, когда же мы начнем учиться. Старшие курсы вузов начали занятия 1 августа. (Студенты ставили перед собой задачу ускоренного обучения.) Первокурсники должны были приступить к занятиям 1 сентября. А вот о школах никаких сообщений не было.

Соседям по квартире удалось эвакуироваться. Это, наверное, были последние поезда, проскочившие на Большую землю. Они уехали к родственникам в Саратов. Осталась только бабушка — Августа Григорьевна Богданова. Она категорически отказалась уезжать из города.

Мама и папа стали серьезно поговаривать об окружении Ленинграда.

В сентябре стояли ясные дни. Светило солнце, трава была еще зеленая, но деревья уже начали одеваться в осенний наряд. Людям любоваться, бы красотами природы, радоваться хорошей погоде, а они ничего этого не замечали. Началась блокада. Сначала — дневные артобстрелы и ночные бомбардировки, а потом и то и другое — в любое время. Во всех случаях объявлялась тревога, и надо было уходить в укрытие.

Первое время мы беспрекословно выполняли эти распоряжения. Наше бомбоубежище было расположено в полуподвале соседнего дома. Окна, выходившие на улицу и предназначенные для проветривания подвала, были оснащены металлическими крышками с мощными запорами. Там постоянно было сыро. Сырость проникала в самое нутро человека. Сначала по объявлении тревоги мы приходили туда, захватив с собой на всякий случай немного пищи и теплую одежду, а по окончании тревоги уходили домой. Но потом, когда бомбардировки стали сменяться одна другой и тревоги длились по шесть часов подряд, мы с мамой принесли в бомбоубежище раскладушку и на ночь оставались там спать. Папа никогда не ходил в бомбоубежище. Он говорил: «Чему быть, того не миновать» — и оставался спать дома.

Самыми радостными для нас были дни, когда тучи сплошной пеленой закрывали небо. Значит, враг не прилетит, можно спокойно оставаться дома и слушать радио. Во время тревоги оно молчало. Вернее, в комнате раздавалось мерное тиканье метронома.

Все сильнее начинал чувствоваться голод. Теперь и мне не хватало еды, хотя в сентябре и октябре установленные нормы более или менее обеспечивались. Очень частыми стали замены: например, 1 килограмм мяса заменялся на 170 граммов яичного порошка, или на 300 граммов шпига, или на 750 граммов мясных консервов. Вместо крупы выдавали ржаную муку с 50-процентной примесью размолотого льняного жмыха. Разрешалась замена животного масла растительным, сметаной, салом, лярдом и т. п.

Но все-таки карточки отоваривались. Норма хлеба, правда, уменьшалась через каждые 10—20 дней и 1 октября составляла для рабочих и ИТР 400 граммов, а для остальных — 200 граммов. 20 ноября она уменьшилась до 250 граммов для рабочих и 125 граммов для всех детальных. К нехватке продуктов добавились ранние морозы. Но город жил и боролся.

Эвакуироваться не было уже никакой возможности. Связь с Большой землей осуществлялась самолетами, но ими много не увезешь.

Наконец я услышал по радио сообщение о начале нового учебного года 3 ноября. На занятия будут ходить только 7—10-е классы. Большое внимание уделялось военно-физической подготовке. А мы (с 1-го по 6-й класс) переводились на учебно-воспитательную работу вне школы, при домохозяйствах. После такого решения мама стала искать место, куда бы меня пристроить, чтобы я не болтался дома один.

Однажды она пришла в возбужденно-радостном состоянии, какого давно уже у нее не было, и сказала мне:

— Будешь ходить в старшую группу детского садика, того самого, который ты покинул полтора года назад. Там таких собралось достаточно, чтобы открыть новую группу.

Итак, в девятилетнем возрасте я снова пошел в детский садик. Он был расположен в самом дальнем дворе Педагогического института имени Герцена. Хотя я и считал, что достаточно большой, но все-таки мама каждый раз находила причину сопровождать меня в садик и обратно. Потом это вошло в привычку, а зимой действительно стало необходимостью.

К этому времени мы давно уже перестали ходить в бомбоубежище. Оно не отапливалось и не освещалось. При объявлении тревоги выходили в коридор, расположенный вдоль капитальной стены. По опыту уже знали, что пол возле таких стен оставался целым. Конечно, правильнее было бы выходить на лестничную клетку, ко там холодно.

В один из вечеров октября 1941 года из репродуктора донесся сигнал воздушной тревоги. Мы вышли в коридор и сели вдоль стенки. Соседка Августа Григорьевна пошутила:

Стенка не обвалится. Даже если будет прямое попадание, мы ее удержим.

Конечно,— поддержала ее мама.

И снова в коридоре воцарилась тишина.

Вдруг пол под нами и стена, на которую мы опирались, медленно заходили туда-сюда. Дом зашатался. После этого раздался мощный взрыв. Мы замерли. Насторожились. Нет, вроде бы все в порядке. Прошло минут пять, и снова гром докатился до нас. На этот раз он был раскатистее. Дом качнуло слабее. Бабушка Августа не выдержала, встала со словами: «Кажись, в мою комнату попала. Надо пойти посмотреть» — и направилась к своей двери. Мы тоже поспешили к себе. Открыли двери — все в порядке, все на своих местах. В чем же дело? Мама сказала:

— Сиди здесь и жди. Я сейчас приду,— и побежалана улицу. Однако дальше ворот ее не пустили дружинницы.

Вернувшись, домой, она рассказала, что разглядеть ничего не удалось — в переулке плотное облако пыли.

Только утром мы узнали подробности. В угол дома № 1 по Кирпичному переулку попала бомба весом 1000 килограммов. Взрыв разметал первый и второй этажи. Там погибли все. Второй «взрыв» был вызван тем, что верхние этажи, продержавшись немного в воздухе, не выдержали и рухнули вниз. Бойцы МПВО разбирали завал несколько дней.

Изо дня в день утром, закутанный так, что открытой оставалась только узкая щель для глаз, я отправлялся с мамой в детский сад. Папа тогда жил на работе — ему на костылях трудно было ходить по улицам. Морозы стояли страшные. От этого долгий путь в детский садик казался еще длиннее. Передвигались мы медленно, узкой тропой между снежными сугробами, которые были с меня ростом.

Несколько раз я видел замерзшие трупы. В такой ранний час их еще не успевали подобрать. Как я узнал позже, вывозкой оставшихся на улице трупов занимались специальные бригады с выделенными для этой цели машинами.

Кладбища и подъезды к ним были завалены телами, занесенными снегом. Были и промежуточные места, куда свозили трупы,— например, позади Казанского собора.

На кладбищах рыть глубоко промерзшую землю не хватало сил. Команды МПВО взрывали грунт и во вместительные могилы опускали десятки, а иногда и сотни трупов. Умершие, которых привозили к братской могиле родственники, выделялись тем, что были завернуты в белую материю или положены в гроб. Их также опускали в братскую могилу. Родные могли лишь примерно заметить место «захоронения, но не более.

Как мы проводили время в детском саду, во что играли, чем занимались, совершенно не помню. Нас называли тогда маленькими старичками. Мы были очень серьезными, рассудительными. Ни улыбок, ни веселья… Мы с нетерпением ждали только того момента, когда нам дадут поесть и можно будет долго жевать соевые лепешки, запивая их соевым молоком. Иногда нас баловали ягодным пюре. Это было верхом блаженства. Его изготавливали из остатков чудом сохранившегося клюквенного отжима. А иногда давали дуранду или, что еще хуже, шроты. Не один раз я тогда вспоминал толокно, которое теперь бы ел как пирожное. Дуранду и шроты выпускали в виде небольших плиток. Как я ни был голоден, но всю плитку никак съесть не мог. Откусывал маленький кусочек, жевал, с трудом проглатывал, а снова кусать больше не отваживался. Оставшийся кусок плитки я нес домой, потому что в это время, кроме хлеба по карточкам служащих, почти ничего недавали.

Хорошо помню, как пили хвойный экстракт. Ленинградское отделение аптекоуправления еще в ноябре организовало сбор хвои, и в продажу поступили пакетики хвойного экстракта с инструкцией, как приготовить настой, какова его суточная доза.

Однажды мы с мамой ходили на какой-то праздник — кажется, посвященный Дню Конституции — в бывший Юсуповский дворец на Мойке. Мне запомнилось только возвращение после концерта домой Может быть, потому, что это была единственная дальняя вечерняя прогулка. Город был окутан мраком и холодом. Очень редко проезжали машины с узкими для маскировки щелями на фарах. Еще реже попадались прохожие. Их определяли по еле светящейся точке — «светлячку», который обычно прикреплялся на левой стороне груди. Эти «светлячки» изготовляли кустарным способом в виде значков разных форм и размеров. Завод художественных красок в ноябре 1941 года начал выпускать специальную краску, светящуюся в темноте. Ею можно было покрывать любые предметы из дерева, металла, стекла, ткани и т. п. Населению она продавалась в магазинах Ленжилснаба.

Появление светящейся, слегка покачивающейся точки вызывало чувство радости. Значит, ты не один в этом мраке и безмолвии. Становилось легче на душе от этого чувства. А когда прохожий проходил мимо, ты снова окунался в темень улицы и снова стискивало одиночество.

Продолжение следует.

Источник: Листки блокадного календаря…Л. Лениздат, 1988 – с. 70-111.