Вторая половина декабря 1941 года: предсмертная радость

Читайте первую часть:
Лично пережитое — декабрь, 1941 год

Голод и холод свирепствовали, унося ежедневно бесчисленные жертвы, все одержимо ждали прибавления хлеба, вечером зашел сосед, скромный, тихий бухгалтер — Виктор Николаевич Мервольф. Он был худ, мертвенно бледен, одет в несколько свитеров и громадные валенки, в руках у него была маленькая стеклянная баночка, дно которой покрывала какая-то темная масса толщиной в 2 см. Он впервые осмелился зайти к нам, чтобы попро­сить кипятку. Мама тотчас налила ему из самовара, В.Н. сел, поставил на стол баночку, сказав, что ему на работе подарили гущу от кофе (это был какой-то суррогат, о настоящем кофе мы до конца войны никогда не слыша­ли). Он медленно набирал на кончик чайной ложки гущу, клал ее в рот, за­пивая кипятком. Я никогда, ни до ни после, не видела такого наслаждения на лицах вкушающих.

Закончив трапезу, поблагодарив, он с сиянием в глазах сообщил: «Зав­тра прибавят хлеб». Мы не поверили, но он оказался прав. Утром по радио сообщили: иждивенцам будут выдавать по 200 гр., трудящимся по 300 гр. Не дождавшись утра, Виктор Николаевич ночью умер.

Муки совести

Утро, темень, холод, в варежке зажаты полоски карточек на декаду с 10 талонами, по 1-му на день. Хлеб можно выкупать на день вперед. В булочной кроме белокурой круглолицей продавщицы и меня никого нет. Выкупаю хлеб на 2 дня, отхожу в сторону, чтобы проверить правильность отрезанных талонов и не дату поверить своим глазам: талоны выреза­ны на 1 день, а пайка хлеба у меня в руках двойная. Трудно словами воспроизвести пережитую душевную борьбу — дома лежали, не вставая от слабости, мама и брат — взять для них еще одну пайку в другой бу­лочной — или вернуть талоны, повинуясь долгу совести и правды. На весах колебались — возможность смерти близких или укоренившееся неприятие лжи и обмана.

Последнее чувство победило. Дома я умолчала о своем поступке, рассказав о нем брату только теперь, в 1997 гг., когда он иллюстрировал наши блокадные воспоминания. Наверное, я до конца жизни мучилась бы угрызениями совести за свою «праведность», если бы кто-нибудь из моих умер, но они выжили. Мы выжили все — и в Ленинграде, и под Сталин­градом, куда мы попали в августе 1942 г., когда в родном городе нала­живалась, жизнь, и, главное, у нас была крыша над головой. Нас принуди­ли выехать в 24 часа из Ленинграда по предписанию НКВД, потому что в паспорте моей матери стоял город рождения — Рига, посему она оказы­валась неблагонадежной, хотя всю жизнь отдала бескорыстной медицин­ской помощи людям, и, пока не слегла от истощения, днями, иногда сутка­ми оказывала помощь раненым морякам — ее место работы было около порта.

Фактически наша «эвакуация» была смертным приговором, т.к. слиш­ком много выехавших после Ленинграда погибли в хаосе войны. Так случи­лось и с маминой кузиной, и с нашими родственниками со стороны отца, а также со многими друзьями и знакомыми. Под Сталинградом мы жили как попавшие «из огня да в полымя», только не голодали, а это было для нас тогда главным. Для описания всего пережитого потребовалось бы множество страниц, но это уже другой, не блокадный отрезок нашей жизни.

Заповеди в жизни нашей семьи

Необъяснимое чудо выживания нашей семьи, в условиях, ежечасно гро­зивших гибелью каждому из нас, я пыталась наивно объяснить себе Боже­ственным покровительством как наградой за неукоснительное следование христианским заповедям в любых жизненных обстоятельствах всеми члена­ми семьи.

Заповеди усваивались нами, детьми, на примерах поведения взрослых: родных и окружающих — знакомых и незнакомых. Среди них были и ате­исты, как наш отец, и верующие — зачастую втайне от близких — их ряды пополняла мать. Но все они были едины по моральным, ценностным уста­новкам и сообразным с ними поступкам — теми, которые заложены в библейских заповедях. Выпестованные в родителях в их детстве, они пе­редавались нам в доступной возрасту и времени словесно-поведенчес­кой форме: «не лги, не обманывай, не завидуй, не жадничай, не бери чужого, делись с другими, уважай другого, оказывай помощь, умей про­щать…»

Знакомство с заповедями в теоретической, «чистой» форме, иначе говоря, с Кодексом Христианина, состоялось у меня поздно, спустя продолжительный отрезок жизни, связанный с исключительно атеистическим мировоззрением. Однако значимость освоения Кодекса Христианина для построения гуман­ного сообщества возрастала для меня с каждым годом.

Источник: Максимова Т. Воспоминания о Ленинградской блокаде. – СПб.: ж-л Нева.