Трудной дорогой обретешь мудрость

Анастасия Павловна (бабушка) и Иван Степанович (дедушка) с дочерью Анной

Татьяна Алешина: Расскажите, пожалуйста, о своих родителях.

Людмила Алексеевна: Наша родовая фамилия – Степановы. Давали фамилии по имени. Чей? Степанов сын. Моя мама Анна Ивановна – уроженка Новгородской области. 1901 года рождения, начала XX века. Предки её бабушки были крепостными графа Суворова. Из деревни – Каменка, а дальше находилось село Кончанское – родовое поместье Суворова. Бабушку звали Анастасия Павловна. Её маму, мою прабабушку, выдали замуж в деревню Чисть Любытинского района. Они не имели надела земли и зарабатывали на жизнь, нанимаясь на разные работы. Они ходили летом на огороды – назывались капорки, под Петербургом. Какой-то хозяин содержал огороды, и они работали, а потом зиму жили в деревне: пряли, ещё как-то подрабатывали.

Бабушка вышла замуж за своего односельчанина Ивана сына Степана. Прозвище у них было Копейкины. Он долго служил в армии и когда пришел, то надела земли ему не досталось и они с мужем уехали в Петербург, где он устроился работать на Балтийском заводе. А бабушка выполняла какие-то подённые работы у богачей: стирала, штопала… Она шила хорошо, красивые рубашки, например. Моя мама закончила гимназию. Когда её отца послали в командировку на Амур, он там погиб. И её мама осталась вдовой и получила от Балтийского завода большое единовременное пособие и пенсию. У неё было двое детей: моя мама и ещё сын. Она получала пенсию, сама зарабатывала, выучила мою маму. Сын её не захотел особо учиться.

Бабушка с сыновьями Николаем и Алексеем

У моего отца история очень сложная. Его имя и отчество – Алексей Саввич. Фамилия — Назаренко. Его родители – переселенцы из Украины на Северный Кавказ во время царствования Екатерины II. На Кавказе есть станция Курсавка, рядом с ней село Султан. Оно имело два колхоза. Одно хозяйство казачье, другое – украинское. Это всё были переселенцы.

У его мамы была такая история. Оказалось так, что в село приехал какой-то польский ветеринар по своим служебным делам, и она прислуживала у него. Спустя какое-то время он её решил увезти, и она согласилась с ним уехать. Их первый раз вернули с дороги, а во второй раз все-таки он её увёз. У неё уже был один ребенок, и она была беременна моим отцом. Она сбежала от мужа.

Люся Назаренко

Родители отца (мама и отчим) каким-то образом оказались в России, кажется, во время революционных событий. Отец служил в Красной армии. А моя мама где-то в штабе машинисткой работала. И оказались они оба в районе Смоленска. Познакомились. Создали семью. В Смоленске родилась я.

Когда советская власть разрешила покинуть страну, родные отца – его отчим и его мать – уехали в Вильно. У отчима там был свой дом. А бабушка моя так и была в Ленинграде. И получилось так: она помогала каким-то господам, жила в доме на 10-й Советской улице, в кухне, где была комната для прислуги. Господа, занимавшие квартиру, убежали. Остались пустые комнаты. Бабушка моим родителям говорит: «Приезжайте срочно». Таким же образом она и своей племяннице, и знакомой из соседней деревни помогла. И мои родители приехали. Им досталось две комнаты. Вот таким образом в 1925 году они оказались в Ленинграде. В то время мне было два года.

Родителям надо было устраиваться на работу. И они оба устроились на завод им. А.А. Кулакова на Петроградской стороне. Мама была грамотная, но сначала, судя по фотографиям тех лет, она работала где-то на станке. Она работала и продвигалась по служебной линии. Стоит отметить, что она была очень грамотной. Когда уже в наше время мои дети приезжали к бабушке, им не надо было смотреть ни в какой орфографический словарь, достаточно было спросить её, как написать это слово. Она вступила в партию и продвигалась ещё и по партийной линии, и, в конце концов, была назначена начальником первого отдела на заводе «Кризо» («Красный изобретатель»). Это военный завод, первый отдел был секретным.

Отца как человека со средним профессиональным образованием отправляют по разнарядке в академию. Тогда она называлась «Электротехническая академия им. Будённого», сейчас говорят, её уже нет, а имя Будённого дали другой академии.

Савва Назаренко

Отец, когда поступал в академию, должен был написать всю свою биографию. Вот он пишет: отец такой-то, родился там-то, умер, мать находится в Вильно. Вдруг его вызывают и спрашивают: «Откуда Вам известно, что Ваш отец умер?». Он говорит: «Мне мать сказала». Ему отвечают: «Ваш отец жив». Мама же от отца сбежала. А он, дедушка Савва, оказывается, не мог 10 лет жениться, такие были порядки церковные. Нет жены, а они ведь венчанные… Только потом он женился на женщине, вдове, у которой было 10 детей. Все дети своего нового отца обожали. Без батькиного слова никто ничего не делал. Это мы уже впоследствии узнали.

Отцу дали адрес, и он написал письмо в село Султан Назаренко Савве Яновичу, в котором говорит, что он его сын. А дедушку тоже вызывали и спрашивали обо всём. Он подтвердил, что да, жена уехала. Да, старший сын – Николай, а другого (он знал по слухам) назвали Алексей. И отцу моему дают отпуск. На станции Курсавка его почему-то не встретили. Он сам добрался до села, нашел дом Назаренко. Стучится, ему открывают дверь, он спрашивает: «Здесь живет Савва Янович?» Ему отвечают: «Да». «Я Ваш сын». Они оба рыдали. А потом и я туда приезжала, жила летом. Дед оказался замечательный.

Татьяна Алешина: Какими были 30-е годы? Что помнится?

Людмила Алексеевна: Те годы были тяжелые. Конечно, у нас не было каких-то вкусностей, разносолов. Конфеты были редкостью. Что я точно знаю – отец получал паек в академии. Это были большие-большие буханки черного хлеба. И мы экономили этот хлеб, резали на куски и сушили.

А вот там, где находился его отец, на Кавказе, был страшный голод. У них прошла коллективизация, отбирали хлеб в города. Бабушка, его жена, говорила: «Блюдечко кукурузной муки на чердаке нашли, и то забрали». То есть, всё вычистили, ничего не осталось, и они начинали пухнуть с голода. А мы сушили сухари и посылали посылки туда. Дедушка рассказывал: самую старшую, самую крепкую из дочерей посылали за этой посылкой. Пять километров нужно было идти до почты, до центра этого села. Когда она приносила эту посылку, все садились кружком, открывали ее, отец раздавал каждому по сухарю, а остальное закрывал. Они все время считали, что не умерли с голоду только потому, что мы им посылали хлеб. Сами мы как-то выкручивались. У мамы как у партийного работника были особые карточки, поэтому было какое-то дополнительное снабжение.

Татьяна Алешина: Расскажите, пожалуйста, о школе, в которой Вы учились.

Людмила Алексеевна: Когда я училась, у нас школы были смешанные. Сначала я четыре года училась в школе на Выборгской стороне, а десять классов заканчивала в школе на улице Чайковского. Вспоминаю, как меня одевали. У меня, уже у взрослой девочки, было пальто из мятого плюша, воротник искусственный, шапочка вязаная. Когда я закончила десять классов – это был июнь 1941 года – на выпускной бал мне сшили штапельное платье. Это было для меня шикарно! Платье штапельное с воланчиками (они назывались рюшки), которые специально отдавали куда-то в закрутку. Это была такая редкость! Туфли на выпускной вечер у меня были на каблуке, но тканевые, назывались прюнелевые, из плотной ткани черного цвета под кожу. Но я была безумно счастлива.

В классе нас было человек 20, наверное, детей. Учителя были замечательные! Вот наша преподаватель по литературе. Она о себе рассказывала, что мечтала окончить театральный институт. На уроках она очень любила читать вслух, и слушать её было блаженство. Когда она читала лучшее сочинение (например, часто читала сочинения моё или моей подруги), она разыгрывала в лицах отрывки из него.

Запомнилась мне преподаватель математики. Небольшого роста женщина, очень неказистая. Но как она умела нас заинтересовать математикой! Когда она приходила в класс, сразу сажала на первые парты трех человек (всегда трое менялись местами), и у нее уже были приготовлены какие-то задания для них. Пока они работали, кого-то вызывала к доске отвечать домашнее задание. И потом спрашивала: «Поднимите руку, кто сделал не так». Никто её не мог обманывать. У кого было сделано не так? Почему? Кто-то что-то не понял? Сразу же это объяснялось. Начало каждого урока проходило таким образом. И потом начиналось объяснение нового материала. В течение урока она иногда кого-нибудь поднимала с места: «Что я сейчас рассказываю?». Наверное, видела, что кто-то отвлекся, кто-то мысленно не здесь. Мы её обожали. Я ведь и о карьере учителя помышляла, мне папа говорил, что это хорошая специальность.

Школа была расположена во дворце, принадлежавшем когда-то Ольге Александровне, сестре царя Николая. Это был шикарный особняк по улице Чайковского. С первого этажа на второй мы поднимались по мраморной белой лестнице. На втором этаже – огромное зеркало от пола до потолка. Гардероб был шикарный. Библиотека находилась в будуаре Ольги Александровны, в котором висел стеклянный плафон с нарисованными на нём ангелами. Здесь же размещались стеллажи, книги, столы. Пол был паркетным. Этажами выше, там, где раньше размещалась прислуга, у нас были классы. Был и настоящий зрительный зал со сценой, плюшевым занавесом. Ведь Ольга Александровна принимала у себя артистов.

После войны здание нашей 188 школы отдали какому-то учреждению, коллектив учителей и учеников перевели куда-то на Охту, а этот номер дали другой школе.

Татьяна Алешина: Как проводили свободное время?

Людмила Алексеевна: В школе был прекрасный драмкружок. Наш директор организовал для нас обучение бальным танцам. Преподаватели приезжали. Отец сразу меня отправил на эти бальные танцы. Падеграс, полька, вальс, танго, фокстрот – это всё у нас было. Когда состоялся выпускной бал, мы все умели танцевать. Однажды объявили, что будет какое-то показательное выступление. На эти уроки мало мальчиков ходило, и к нам пригласили курсантов из офицерского училища. Их там тоже учили танцевать, и они к нам пришли, как на практику, на показательное выступление бальных танцев.

Да, свободного времени для улицы у нас не оставалось. В первом классе отец пытался учить меня музыке, я ходила на частные уроки к учительнице, но родители не могли мне приобрести инструмент. И для подготовки к занятиям я просилась поиграть то в школе, где был рояль, то где-то ещё, всё это было сложно. Зимой – каток, а летом меня отправляли в деревню. Бабушка, когда получила большое единовременное пособие, в деревне на Новгородчине построила большой хороший дом городского типа. Поэтому каждое лето меня отправляли туда с бабушкой, потому что в Ленинграде климат тяжелый.

Когда я стала постарше, училась в шестом, седьмом классах, мне дали в шефство октябрят. А когда уже вступила в комсомол, дали пионеров, и я была вожатой одного класса. Обычно после уроков я – шмыг к ним: те, у кого двойки, оставались, и я начинала им помогать. Потом в кино мне разрешали их водить. Фильмы выходили один раз в неделю. Каждый выходной — новый фильм. И мы всегда его ждали, был обязательный просмотр.

Татьяна Алешина: Какими были отношения с родителями?

Людмила Алексеевна: Мы много разговаривали с отцом, он со мной беседовал, следил за моим развитием. Мама тоже. Вот один эпизод. Я участвовала в драмкружке, и на наших выступлениях бывал один парень. Фамилия у него – Финтиклюш, запомнила на всю жизнь. Он уже давно закончил школу, учился в театральном институте на последнем курсе и любил приходить к нам на наши выступления. И вот я помню, мы ставили «Женитьбу Бальзаминова», и у меня была роль матери Бальзаминова. Когда мы закончили, он заходит к нам и спрашивает: «Кто играл мать Бальзаминова?» Меня выталкивают. Он на меня посмотрел и говорит: «Тебе надо идти в театральный институт. Как это так – у девочки на сцене глаза, как у старухи?!» Я когда отцу сказала, он ответил так: «Ты выбрось всё это из головы. Богема – это не жизнь».

Анна Ивановна и Алексей Саввич Назаренко

И ещё он много интересного мне рассказывал, а я думала: «Ну надо же! Наверное, он меня настраивает, чтобы я наукой заинтересовалась…» Говорил, например: «Ты знаешь, будут самолеты летать без летчиков». Я ему говорю: «Папа, как же так? Такая махина бухнется сразу!» – «Будут летать. А управлять будут с Земли». В другой раз говорил: «Кино будет дома». – «Как?» – «Да, будет у тебя дома экран». Он, когда окончил академию, защищал диплом по торпедам, который, говорят, был достоин диссертации. А когда защищают военный диплом, присутствуют армейские представители и предлагают место службы. Ему сразу же предложили Научно-исследовательский институт Военно-Морского флота на Васильевском острове. И он там работал начальником десятого отдела. Поэтому, он, наверное, знал, какие в дальнейшем намечаются научно-технические разработки.

Я слушала в сомнении и думала: «Не знаю, не знаю… Ты так меня, наверное, подталкиваешь к тому, чтобы я интересовалась наукой».

В дальнейшем я была зачислена в институт точной механики и оптики в Ленинграде. Мой аттестат позволял мне поступить в институт без экзаменов. Отец сказал, что для женщины это очень хорошая специальность, перспективная. Была справка, что я зачислена. Занятий не было, институт эвакуировали. Не знаю, когда точно, но, видимо, до начала учебного года. Потом он вернулся в Ленинград. У меня сохранился документ о зачислении.

Татьяна Алешина: Людмила Алексеевна, чувствовалось ли приближение войны?

Людмила Алексеевна: Я не ожидала войны. 18 июня у нас был выпускной вечер. 22 июня мы поехали за город. Шли по улице с подругой Люсей (всю жизнь мы просидели за одной партой), вдруг видим: бежит кто-то и говорит: «Война!». Да, охватило волнение. Война – событие, которое выбивает из обычного ритма жизни. Возникали вопросы: что же дальше? Что с нами будет? И всё-таки поначалу не было так тревожно. Я не знаю, как остальные, а ведь мы в Ленинграде пережили финскую войну. А какая она для нас, горожан, была война? Практически никакая. Да, зашторивали окна, был синий свет на улицах, ну, слышали, что раненых привезли. Немного времени прошло, и война кончилась. Мало того, что кончилась, еще и получили часть финской территории, и мы в последний предвоенный год где-то на этой земле даже дачу снимали.

В первые воздушные тревоги молодежь отправили работать на чердак. В Ленинграде у многих домов балконов не было. На улицах бельё не сушили, сушили на чердаках. Были такие кладовки деревянные с замком на каждую коммунальную квартиру. Ключ этот висел на кухне, и соседи между собой всегда договаривались, знали, когда кто будет стирать, свободен чердак для сушки белья или нет. И вот нас всех послали туда разобрать все деревянные перекрытия, всё лишнее выбросить. Потому что ждали, что будут налеты. И правильно. Зажигалки же бросались.

Что ещё хочется отметить: нам приходили повестки на окопы. Отец мне сказал: «Ни в коем случае не поезжай». Он знал, что не доходили полностью сведения об обстановке вовремя. Намечено там-то окопы рыть, люди ехали, а к вечеру эти населенные пункты уже были заняты немцами. Мы не знали, а он это знал. Не позволял ни в коем случае, вплоть до того, чтобы скрываться, не ехать. В городе – да, трудись, пожалуйста.

Татьяна Алешина: Была ли паника среди мирных жителей?

Людмила Алексеевна: Нет, я не заметила. Лично у нас в семье не было. У мамы всегда имелся запас продуктов: специи, крупы. Она не жила на 200 грамм, всегда были запасы. Не помню, когда карточки выдали. Но вначале были ещё приличные пайки. Их можно было отоварить, в столовой оторвать талончик, поесть.

Отец перед войной заболел туберкулезом. Но тогда поддерживали его, лечили, был такой метод – пневмоторакс. У него одно легкое было поражено, и ему делали какое-то вдувание, легкое сжималось, не участвовало в работе дыхания, и должно было заживляться. Когда началась война, папа находился на казарменном положении. Мы приезжали к нему, ему сахар нужен был. Каверна открылась, его положили в госпиталь, но ничего сделать не смогли, и он умер в феврале 1942 года.

Татьяна Алешина: У Вас была возможность эвакуироваться?

Людмила Алексеевна: Сразу – нет. Отец говорил, что, возможно, ему дадут самолет, и нас вывезут в Среднюю Азию из-за того, что он болен. Но не успели. И мы остались. Мы его смогли похоронить по-настоящему. Когда он умер, начальник госпиталя пригласил маму, сказал, что есть гроб. Делали какому-то генералу, и он ему не подошел. Мы отца в гробу везли на саночках на Смоленское кладбище. Были деньги у нас, скопленные мне на инструмент, тратили из них немного, старались тряпки менять на кусочек хлеба на рынке (у мамы было много хороших красивых вещей). Мы где-то купили буханку хлеба, махорки, чтобы нам могилу вырыли. Привезли на кладбище, раньше оно называлось кладбище Декабристов. Один из мужчин подходит и говорит: «А у нас уже готовая могила есть». Похоронили мы папу, заплатили. А кто-то из посторонних, проходивших мимо, сказал: «Завтра же он будет в братской могиле, а эта могила будет продана другим». Наверное, так и случилось, потому что, когда я после войны приехала, не смогла найти могилу.

Людмила Белоусова. Фото 1945 г.

Татьяна Алешина: Людмила Алексеевна, как жизнь складывалась после сентября 1941 года?

Людмила Алексеевна: Мама меня устроила на завод учеником слесаря. Немножко я там потолкалась. Затем так получилось, что ничего они не стали производить, завод заглох, рабочая карточка у меня осталась. Читала я в то время много… Библиотека у нас дома была богатая…

И вдруг мама меня устраивает на работу на хлебозавод подсобным рабочим. К печам, где выпекали хлеб, подгонялись вагонетки с полками. Пекари вынимали хлеб, и мне нужно было эту вагонетку отвезти на пункт. Такие тяжёлые они были, эти вагонетки, а сил-то уже не было, ходишь еле-еле. Выносить с собой хлеб нельзя. И мама мне говорила: «Даже в уме не держи». Потому что обыскивали, и если что, это страшное дело. Там – ешь. Приходишь на работу – где-то там есть какие-то куски, можешь поесть. Но потом, даже когда давали перерыв, ты просто валишься на какие-то тряпки и лежишь в изнеможении, и есть не хочешь. Я приходила домой до того измученная, что падала, говорила: «Не могу…».

И вот когда я однажды шла с работы, то увидела: сидит человек. Ему надо помочь, иначе здесь он или замерзнет, или умрет. Нужно это сделать, а я не могу… Прихожу домой, одеваюсь, говорю: «Мама, вот так вот… Я прошла… Наверное, ведь он умрёт… Нельзя. Я иду на призывной пункт и буду проситься в армию». Так мне было тяжко, что я ушла, оставила умирать человека. Меня бабушка воспитывала всё-таки в религиозном духе. Она была православная, молитвам меня научила. Я с ней ходила в церковь… Не знаю, почему я вот так решила… Мама говорит: «Нет, что ты, мне отец не простит». Мама уже отекала, опухала от голода. Наверное, все-таки она мне подбрасывала побольше кусочек, ведь мать же…

Мы брали у соседей стулья на растопку, сжигали их в печке, в соседних комнатах кто-то уехал, кто-то умер. Ходили к Тучкову мосту за водой для питья. А чтобы умыться, постирать – снег парили. Жили на третьем этаже.

В феврале 1942 года боялись эпидемий, трупы же не все были вывезены, оставались в домах. Убирали трупы. Я видела и понимала, что людей ели – ягодицы были вырезаны… На уборке города было тяжело работать, очень тяжело…

Эвакуация была в марте 1942 года. Мы уехали по Дороге жизни на какой-то санитарной машине. Основная дорога была уже пристреляна, рядом накатывали другую дорогу. Мы проехали немного, и сразу же попали к военным.

Татьяна Алешина: Расскажите, как в армию попали?

Людмила Алексеевна: Так получилось. Один знакомый нам сказал: «Ни в коем случае не эвакуируйтесь на Кавказ! Ни в коем случае не надо туда ехать. К военным – самое правильное». Он знал тоже, наверное, много. Говорил, что с эшелона снимают на каждой станции мёртвых ленинградцев… Мы ещё пошли посмотреть теплушку поезда, поднялись туда… Там такой запах стоял…

Далеко не хотели уезжать, собирались остаться где-то под Ленинградом, а получилось всё не так. Мама говорила: «Я в войну в 1917-1920 гг. в Красной армии была. Это, наверное, правильно. Пойдём». Мама, конечно, была умница. Нам же выдали паёк на дорогу следования. Не много, но сколько-то дали. И она закрыла всё это в чемодан, дала мне только немножко. А остальные люди не удержались от еды, и там такое началось!

Мы ведь были вместе с мамой в армии. Её в финансовый отдел отправили, а меня в штаб интендантский. Остановились мы в деревне Вины на шоссе Москва-Ленинград. Там стоял батальон, который обслуживал аэродром.

Татьяна Алешина: После войны, как относились к блокадникам?

Людмила Алексеевна: После окончания войны я вышла замуж, и на два года наша армия осталась в Польше. У нас это уже считалась служебная командировка. Два года муж там служил, через два года мы приехали в Советский Союз. Нужно было начинать новую жизнь. 1947 год. Жизнь была тяжелой, в Польше – немного получше: у нас был уже маленький ребенок, можно было купить одежду, и я хорошо одевалась. На руках у меня имелись документы для того, чтобы получить медаль «За Победу над Германией», но, в конце концов, я даже справку эту потеряла. И никто никогда не знал очень долго, что я была в армии, пережила первую блокадную зиму.

Людмила и Федор Белоусовы. Лович. Польша. 5 августа 1945 г.

Понимаете, в армии я хоть была сыта, а подружки мне рассказывали, как они мякину ели… Хотя в блокаду и я столярный клей ела и вообще голодала, но в армии я хлеб-то ела, а другие люди как тяжело страдали?.. Поэтому никогда я об этом не говорила. Да хорошо, что я жива осталась! Ну, бомбили нас, в землянках мы жили, но люди, вся страна страдала гораздо больше… И я долго молчала об этом; заговорила только, когда уже десять лет работала в Мытищах в особом конструкторском бюро главным бухгалтером.

У нас были хорошие отношения с директором. Мы и по делам могли поговорить, и просто о жизни. Он о своей жизни рассказывал, а я рассказала о своей во время войны. В то время у меня было трудное положение с жильем. Мы жили в трехкомнатной квартире с семьей сына и больной мамой, муж мой умер от заболевания крови. И вот мне исполняется 55 лет. До этого уже подавала заявление об увольнении, но после смерти мужа мне посоветовали вернуться на работу.

Проходит какое-то время, и я снова собралась уходить, а директор очень хотел, чтобы я осталась, и начал опрашивать других сотрудников, как меня удержать. Зарплата у меня была хорошая, премии выдавали. Слышали, что тяжело с жильем, хорошо бы выделить человеку однокомнатную квартиру. Он меня вызывает и говорит: «Людмила Алексеевна, а Вы же говорили, что на фронте были. А документы есть?» Я говорю: «Нет». «А вот если бы вы были официально участником войны, можно было бы похлопотать получение квартиры». И я написала в Подольск в военный архив, откуда мне и прислали документы. Я с этими документами пошла в военкомат, мне выдали удостоверение участника войны, и я получила однокомнатную квартиру. В дальнейшем, в 1990-е годы, когда вновь возникла необходимость, я начала поднимать документы о том, что была блокадницей, и теперь у меня есть удостоверение блокадника.

Татьяна Алешина: Людмила Алексеевна, какое было отношение к Сталину?

Людмила Алексеевна: Я, конечно, не спрашивала папу: «Как ты относишься к Сталину?» Но я была воспитана так, что Сталин – наш отец. Когда он умер, я плакала, думала, как мы будем жить? Я, конечно, не пошла на похороны, в эту страшную давку, но я плакала. Мы были так воспитаны. Воспитание – большое дело. И потом я лично и моя семья не пострадали. Но в Ленинграде в 30-е годы чувствовалась атмосфера страха. У нас ведь убили Кирова, и я очень хорошо помню, что была эта обстановка страха. Ходили слухи, что это какой-то заговор, что Кирова убили, потому что Сталин боялся его, что здесь какая-то организация есть и что везде всё проверяется.

Один случай вспоминается: у соседей были родственники, жили в нашем же доме, но в другой квартире. Глава семьи был немец по фамилии Фишер, у них была дочь Клава, мы однолетки были, вместе играли. И вдруг его забрали, якобы, у него в приёмнике нашли пистолет. Так мы ничего о нём и не знаем до сих пор, потому что с той квартиры переехали. О том, кого забирали, сажали, в газетах не писали, об этом не было известно. И всё-таки, что хочется отметить. Когда я уже могу рассматривать жизнь тех времен с позиций уже взрослого человека, то думаю вот о чём: конечно, наверняка, ошибок полно. Но выдержать такую войну, такое напряжение, опомниться, сказать слова: «Братья и сестры», обратиться к людям… Понимаете, вот закончилась война. Мы приехали в Советский Союз в 1947 году. Трудно ещё было, карточки оставались. И потом – вдруг карточки отменяют, и в магазинах всё есть. И дальше – каждый год обязательно снижали цены, чего мы очень ждали, спрашивали друг у друга: «А на что, на какие товары снизили?». От этого всем было хорошо, не то, что только кому-то одному прибавили зарплату, не избирательно, а всем хорошо. Мы ждали этого. Восстанавливать надо было хозяйство? Надо. Иногда какой-то сарказм слышу в голосах нынешнего поколения по отношению к нам: «Конечно, говорите, лишь бы не было войны, а там все равно». Да! Да, вы не знаете, что такое война, что такое голод, а мы так и хотели: всё переживем, только бы не было войны.

Татьяна Алешина: Почему нельзя допустить войны? Как это объяснить современному поколению?

Людмила Алексеевна: Война обязательно уносит человеческие жизни. Причём, жизни людей достойных, умных, благородных. Негодяи где-нибудь пристроятся, в щёлочку заберутся, а в основном-то уйдет, погибнет лучшая часть населения. Но это с позиции той войны. Теперь, конечно, трудно сказать. У меня старший сын в Одессе…

Татьяна Алешина: Как во время войны в армии складывались отношения между людьми разных национальностей?

Людмила Алексеевна: Отношения складывались обыкновенно. Был бы только человек хороший. Даже и мыслей не было о каких-то раздорах. Помню, у нас был солдат в армии, которого я заменила потом при штабе, украинец, Бедный его фамилия. Он учил меня всяким штабным премудростям. Ведь нас, ленинградцев, привезли целую машину. Кого-то в столовую послали, кого-то при штабе оставили. И вот он меня учил. Время от времени приходил к нам замполит, спрашивал: «Ну как, освоила науку?» Я говорю: «Нет, вот этого я ещё не понимаю». – «Да чему вас там десять лет-то учили?!». А мне жалко было, что моего учителя на фронт отправят. Потом уже он и сам сказал: «Уж не притворяйся, ты умная, ты все знаешь, надо мне идти…». И потом его уже отправили на фронт. Прислал он мне один раз письмо, в котором рассказывал, что прибыл в воинскую часть, ободрял меня, просил держаться (я же для него была если не внучкой, то дочкой точно, он пожилой был человек). На Украине все его родные находились в оккупации, и человек страшно переживал, что ничего не знал о них в то время. А так, чтобы по национальностям разделяли людей, – не было такого. В районе интендант у нас был еврей. У моего мужа в батальоне Фонштейн Лева служил. Мы потом после войны с ним и его супругой Розой были близкими друзьями. Он служил юристом в главвоенторге, она врач. Замечательные были люди, очень нам помогали. И с армянской семьей мы дружили, очень добрые люди.

Татьяна Алешина: Людмила Алексеевна, нужна ли память о войне?

Людмила Алексеевна: Память нужна не только об этой войне, память нужна обо всём. Обо всей нашей истории нужна память. Но только правда нужна. Обязательно. Потому что история учит: если бы задумывались и делали бы аналогии и сравнивали, то, может быть, многих ошибок бы и не было. Нужно делать выводы из нашей истории, и вообще из всей мировой истории. Я, как человек верующий, всегда привожу пример того, как погибло Византийское государство.

Татьяна Алешина: В Киеве в этом году отменили День победы 9 мая, отменили парад. Но в годы войны на самой территории Украины было 56 концентрационных лагерей, которые там организовали фашисты, в том числе и во Львове был концентрационный лагерь. А теперь как будто этого и не было, хотя прошло не так уж и много времени – одно поколение только ушло…

Людмила Алексеевна: Я была в таком лагере в Освенциме во время войны. Мы стояли под Люблином. Только что, наверное, взяли это место, где находился лагерь. Приходили машины и возили в лагерь наших солдат. И я попала туда ещё с кем-то из девочек. Мы видели: недогоревший труп был на противне. Горячее ещё всё было. Привозили нас специально, чтобы показать, что немцы творили. Какие там наши солдаты клятвы давали! Страшное дело…

 Фотографии любезно предоставлены из семейного архива.

 Материал подготовлен Мариной Дымовой для
www.world-war.ru