Три месяца ничего не писала

3 апреля 1942 год.  Давненько я не писала. Я дума­ла уже бросить дневник, бросить в то время, когда надо было бы почаще писать. Три ме­сяца я ничего не писала. Три месяца в осаж­денном городе — бесконечно большой срок. Попробую записать то, что произошло.

Я.С. Николаев. Ленинград. Очередь за хлебом. 1942.

Я помню 26 января. Утром, холодным и голодным, я пошла в школу. У булочных тя­нулись громадные хвосты. Злые, усталые и голодные люди с опухшими лицами часами стояли в очередях, бегали за фургонами с хлебом… В школе я не могла заниматься спо­койно, все думала — как-то получу хлеб.

Супа в тот день не дали, и ребята удрали с последнего урока. На Невском у булочных нет очередей, так как нет хлеба. На улице 3 Июля я увидела громадную очередь и встала за хле­бом. Было очень холодно. Прошло три часа. Вдруг стали говорить, что хлеба мало. Про­шел еще час, очередь подходила, но хлеб кончился. Я чуть не плакала от обиды. Страш­но хотелось есть, меня всю трясло от холода. Я без хлеба пошла домой. Дверь открыла мама. «Валя, не пугайся, папа умер», — сказа­ла она. Я бессмысленно посмотрела на нее, плакать я не могла. Вечером мы перетащили папу в детскую.

Меня поражает то, что умершие теряют обычное выражение лица, становятся как бы чужими. Папа, папа, он ли это был темный, с пятачками на глазах… На другой день — опять беготня за хлебом. Смерть папы мама хотела скрыть до поры до времени, чтобы восполь­зоваться карточками. Мама все-таки отнесла стандартную справку отца в домоуправление. Через несколько дней в нашу дверь раздался стук. (от автора: Это был наш участковый ми­лиционер. Он… вернул нам стандартную справку и сказал, чтобы мы пользовались карточками!) Из очереди я на мину­ту забежала домой погреться. Я тихо стояла и дышала на руки. Вдруг слышу — открывает­ся дверь в кухню, шаги в коридоре — и Пеллерша, соседка, входит в комнату. Я загоро­дила диван.

Увидев меня, Пеллерша смутилась. Она задала несколько пустых вопросов, потом выглянула через мое плечо на диван. «Где Иван Федорович?» — вскричала она. «Папа умер», — ответила я и расплакалась. Пеллерша что-то прошипела и испуганно выскочила из комна­ты. Я пошла в очередь.

Февраль начался ужасно, мама не могла получить карточки. Вечер 31 января, 1, 2, 3 февраля мы сидели без хлеба, на одной воде. Вечером 3 февраля мама принесла карточки, выкупила хлеб (я не могла встать с постели), но я почувствовала к нему отвращение. По­том и мама потеряла аппетит. У меня началось расстройство желудка от голода. Как я оста­лась жива — не знаю. От Сусанны не было никаких известий.

Надо было хоронить папу. Никто, даже родной папин брат, не собирался помочь нам. Мы с мамой связали санки, положили на них окостеневший, тяжелый труп, завернутый в одеяло, вытащили санки на лестницу. Мы едва волокли санки с лестницы. На втором этаже они все же вырвались из наших рук и с грохо­том покатились вниз. Труп сильно стукнулся головой о входную дверь… Наконец мы выта­щили санки на улицу и повезли их в морг, на Звенигородскую.

Там, среди трупов с голыми ногами, сре­ди трупов, завернутых в простыни, среди тру­пов, не завернутых в простыни (они лежали штабелями), исчез труп моего отца. Это от­цовская могила…

После тяжелого инсульта в 1939 году папа очень изменился. В последнее время было особенно тяжело. Как мучительны были ночи, сон, прерываемый стонами: «Валя, переверни…» Три-четыре раза ночью я вскакивала и пере­ворачивала его. Когда его кормили, пища по­падала на стиснутые зубы, и он шептал: «Ка­кая гадость».

Дядя Вася, он «не забыл нас»: он, взяв хорошие дрова, оставшиеся от дяди Шуры, дал нам огромные плахи, штук семь. Надрываясь, я уложила их на санки и, стиснув зубы, пота­щила домой. Потом дядя Вася подарил нам полкубометра сырых осиновых дров (и на том спасибо). И мы потащились за ними на Брон­ницкую.

Жить не хотелось. С ума сводило беско­нечное количество трупов, которые лежали в снегу. Эти люди умерли по дороге домой или на работу. И каждый день я видела пять-восемь трупов людей, завернутых в просты­ни. Некоторые лежали в снегу, некоторых на санках везли в морги. А однажды мне навстре­чу (я шла от Витебского вокзала домой) ехал грузовик, на нем доверху лежали синие тру­пы людей.

Я мерзла в очередях. Сусанна болела в холодном госпитале. В середине марта мама пошла в стационар на десять дней, я на это время — к Сусанне в госпиталь. Эти дни оста­вили о себе очень хорошее воспоминание. Сусанна госпитализировалась, а мне достался ее котловой паек. Десять дней я была далека от того, что заставляло жену есть умершего мужа, студентов — вырезать и есть мягкие части тела товарищей…

Мама из стационара пришла немного ок­репшая. Опять я втянулась в нашу с мамой жизнь, опять началось наше полуголодное, а то и вовсе голодное существование. Каждый день я хожу с ведром за водой, выношу по­мои. Дров нет, холодина в комнате страшная. Допиливаем письменный стол, потом сожжем шкаф. Погода для апреля холодная — сегод­ня около восьми градусов мороза. За грани­цей Ленинград называют «Городом смерти». Да. Ленинград — город смерти, город умирающих, если хотите.

Видела Натку, мою школьную подругу. У нее умер отец, умерла мать. Она тайком от Натки выменяла на рынке кусок масла и сра­зу съела. У нее начался понос, и вскоре она умерла. Встретила Надю, она опухла. Сказа­ла, что ее отец на фронте, старший брат Ана­толий умер от голода, бабушка тоже умерла. У Веры Демьяновой умер отец, младший брат, умирает мать.

У меня страшно болела и опухла правая нога. Теперь она, кажется, проходит. У Сусан­ны гнилое здоровье, но в госпитале условия неплохие: более или менее сытно, тепло, работы пока немного, но я боюсь за маму: теперь ведь идут работы по очистке города от снега и нечистот. Мама работает два часа в день, а пятого апреля учителей хотят заста­вить работать восемь часов! Не думаю, чтобы это было в действительности. Этак мало кто потянет ноги. Одно радостно: учителям дали первую категорию. Надеюсь, что завтра пой­ду обновлять карточки. В школу я не хожу, занятия в старших классах идут — не идут.

Пеллерша сошла с ума и ночами громко кричала, ругая и проклиная всех. Теперь она. кажется, поправляется. Мама страшно ее бо­ится, боится выходить на кухню. Вот в самых общих чертах то, что произошло за это вре­мя. Попробую аккуратнее вести дневник. Это требует как-никак времени и отвлекает от мысли о еде, мысли, сводящей с ума.

6 апреля 1942 год.  Вчера день начался довольно плохо: утром мама пошла ставить самовар, а я стала собираться в магазин за хлебом и сахар­ным песком. Вдруг слышу голоса на кухне. Потом мама входит и говорит: «Это Пеллерша предупредила меня, чтобы мы не пугались, — у нас в ванной лежит труп». Оказывается, умер Пеллер. На меня его смерть подействовала неприятно: старик хотел жить и верил, что будет жить. С тяжелым сердцем я пошла в магазин. За песком была большая очередь, а маме надо было на работу, поэтому я отпра­вилась домой без песка. По дороге пришлось на Малой Московской перешагнуть через труп, завернутый в простыню. Он лежал на тропинке, а всюду были завалы снега.

После чая надо было идти в столовую на канале Грибоедова: в нашем магазине дают только горох, а это очень невыгодно. В сто­ловой взяла две порции супа и два соевых биточка (полуфабрикаты, сделанные из сои и опилок). Хороши лишь тем, что за них выре­зают 20 грамм крупы. Всего вырезали 200 грамм крупы. Мама была уже дома. Мы поели гороховой водички и отправились с визитом к дяде Васе. Он, особенно после бомбежки 4 апреля, собирается уезжать, носится с живо­тиком и мечтает о «яичке и простоквашке». Пообещал поговорить с тетей Женей о том, чтобы она попыталась устроить меня на рабо­ту.

Потом надо было сходить к больной сослу­живице мамы. Она жила на улице Некрасова, лежала где-то в дворницкой. Шли-шли, нако­нец добрались до улицы Некрасова. После долгих поисков нашли и дом, и дворницкую. В дымной комнате дворничиха сказала нам, что больная дня три как умерла. Измученные, мы потащились домой. Попили чаю почти без хлеба и легли спать. Время сна — самое луч­шее, не считая минутного удовольствия от еды.

Надо бы сегодня же достать извещение о смерти папы. Не знаю, удастся ли. Нога моя еще не прошла, поэтому тяжело ходить.

8 апреля 1942 год.  Сегодня тепло, на улице тает. Это хорошо, только на ноги нам одеть нече­го — боты дырявые. Вчера в столовой взяла обед на два дня. Суп был гороховый, жидкий, вырезали за него 240 грамм, а есть нечего. Та­кая борьба за существование ужасна. Ничего не выдают по карточкам.

Тетя Женя, как и следовало ожидать, ни­куда меня не устроила. Они сегодня эвакуи­ровались. Рита с Димой живут хорошо, Димулька вырос, часто ходит в библиотеку. Вид­но, на долю одних людей с самого детства выпадает плохое, а другие так и живут счастливчиками всю жизнь. Но если бы пережить блокаду! Какое нам дело до дяди Васи (и ду­мать о них не хочу). Мы бы сами стали жить по-прежнему — скромно, но хорошо.

Игорь Пеллер обещал попытаться устро­ить меня на завод, да я ничему хорошему не верю. Вечером, может быть, придет тетя Лена, она обещала купить полкило хлеба за 250 рублей.

26 апреля 1942 год.  С 11 апреля я числюсь в 55-м ремесленном училище связи. Мне надоело го­лодать, маме — смотреть, как я голодаю, и мы подали заявление в РУ. Сначала я никак не могла примириться с тем, что я — ремеслен­ница. И теперь часто, когда я думаю об уни­верситете, о высшем образовании и о том, что в РУ надо учиться 6 месяцев и 2 года отраба­тывать, мне становится страшно тоскливо. Занятия начнутся после первого мая, и я еще не знаю, на кого я буду учиться. Девочки в нашей группе мне не нравятся, да и вообще в публике хорошего мало. Но как бы то ни было, сейчас нас кормят. Не слишком сытно, но три раза в день, дают полкило хлеба. Три раза в день я путешествую к Летнему саду. Утром, в девять часов, дается стакан сладко­го чая или киселя, 200 грамм хлеба и 80 грамм каши, часто с растительным маслом. В два часа — обед из двух блюд. Суп, как правило, одна вода, и второе, часто мясное, грамм 120 каши и 200 грамм хлеба. В 6 часов — ужин: грамм 200 каши и 100 грамм хлеба, иногда еще — стакан соевого молока. Два раза дава­ли яйцо. Одну кашу и яйца я ношу домой, и мы едим вместе с мамой. Конечно, маме это­го очень мало, но я ношу, что могу.

Мама по-прежнему все время голодна. Вот уже два дня школу готовят к занятиям, и учи­телей заставляют двигать тяжелые вещи. Увы, занятия начнутся после первого, и школьни­ки будут получать горячие обеды и завтраки. Я уже ревела по этому поводу, но, так или иначе, слезами горю не поможешь.

Погода несколько дней стояла теплая, солнечная, числа 22 была настоящая гроза с громом и молнией, но сегодня выпал снег. 24 и 25 немцы совершили два больших налета на Ленинград. Есть жертвы.

30 апреля 1942 год.  Как мне тоскливо! Думала ли я когда-нибудь о том, что буду ремесленницей? Трудно привыкать к грубым лицам, обраще­нию. Я ведь так мечтала о вузе. Кормят ничего, но я больше бы хотела есть дома. Мама прикрепила свои карточки на 20 дней в сто­ловую на рацион. Вырезают там все, но кор­мят три раза в день. Наша семья теперь вся как бы распалась. Сусанна на казарменном, едим теперь все отдельно.

Сдайся мечте невозможной, сбудется, что суждено»… Да, я верю во что-то необычайное, хочу верить, что «сбудется, что суждено».

Недавно наше РУ работало на очистке города, на улице Короленко. Эта тихая улица примерно до второго этажа была вся завалена снегом и нечистотами. Когда мы пришли, трамвайные пути были уже расчищены. Мы скалывали замерзшие снег и нечистоты и сверху бросали их на платформу грузового трамвая. Это была нелегкая работа. Когда мы кончили, я бросила лопату на уже заполнен­ную платформу и спрыгнула на нее. Оказа­лось, что я спрыгнула на черенок лопаты, за­крытый снегом, и ручка лопаты сильно уда­рила меня по носу. У меня потемнело в гла­зах, из носа пошла кровь. Пришлось идти в учи­лище к медсестре Зиночке. Нос сильно рас­пух и посинел.

Читайте также: Пять месяцев войны

Источник:  Базанова В. Вчера было девять тревог // Нева. — 1999. — №1. Ленинград блокадный.