Шесть месяцев войны

Читайте также: Нужна ли память о блокаде?

Шесть месяцев войны. Совсем немного, но сколько мучений принесли эти 6 месяцев. Сейчас идет мировая война, все пе­редрались.

6.XII.41 года Англия и Америка объявили войну Германии, Румыния и Венгрия — Англии, Китай — Германии, Япония — США и Англии, только Турция ждет чего-то. Все эти страны больше формально ведут войну, у них, конечно, нет таких военных действий, как у нас.

Сейчас положение на Юго-Западном и Западном фронтах ухудшилось для немецких войск, они начинают отступать и уже не так угрожают Москве. На нашем Ленинградском фрон­те тоже как будто положение улучшается, но это идет слиш­ком медленно. Мы все еще в окружении и сидим на старом пайке. Положения хуже этого быть не может. Каждый день окружения дает десятки сотен умерших.

О смертности людей можно судить по такой цифре: в Василеостровском районе за один день умерло 300 человек. Люди умирают на улицах, в очередях, на работе, в банях — везде. Мне пришлось быть свидетелем смерти двух мужчин и одной женщины в магазине. Их не всех хоронят, рыть могилы некому, так покойников бросают прямо на кладбище. Впрочем, должна оговориться, нельзя при слове «кладбище» представ­лять кладбище мирного времени. Сейчас оно имеет далеко не тот вид. Ни забора, ни крестов на нем нет — все пошло на дрова. С дровами мучаются решительно все, их нет, а дома холодно, трубы замерзают, а дров нет. Люди берут на дро­ва любую деревянную вещь, и даже мебель.

Сейчас мы живем так: без света, без парового отопления, без дневного света (окна забиты фанерой), без воды, без пи­щи. Воду приходится таскать из соседнего дома.

С продуктами все так же плохо. Главное то, что эти незначительные нормы нельзя получить без очереди. И вот все мое время — с 6 утра до 8 вечера — проходит в магазине. А сколько раз случалось — отстоишь 8 — 10 часов и идешь домой с пустыми руками. Поэтому одно время, вернее всю вторую декаду, мы не ели нормально даже супа. Два дня просидели на хлебе и кипятке, без сахару. Да и суп, что это за суп? Вода без единой звездочки да несколько черных макарон.

Мама приносила осевы — простую выжатую скорлупу от овса без зернышка, мы сушили их, мололи, ошпаривали кипят­ком, пропускали через сито и ели вместо супа. Получалась желтоватая соленая водичка, конечно, без какой бы то ни было приправы. С этой воды меня пробрал понос вчера, так что я окончательно лишилась последних сил.

Сегодня встала с, адской болью в голове, в животе, да трудно сказать где. У меня ныли все кости, болели все внут­ренности. Лежать больно, сидеть больно, страшная боль в пояснице. На ноги не встать, я едва могла двигаться. Страш­ная слабость, потеря аппетита. Утром я с трудом впихнула небольшой кусочек хлеба и поварешку супа.

Впихнуть хлеб — хлеб, который был дороже и вкуснее всего! По этому примеру легко представить мое состояние. Сейчас надо идти за водой, молоть осевы, принести дров, но я ничего не могу сделать. Придется этим заняться Варе с Аней, усталым, как собаки. Я боюсь, что у меня отнимутся ноги. Тогда все и всё погибло.

26.12.41 г. Писать очень неудобно (пишу на коленях, сидя на плите). Сейчас только что пришла с улицы и замерзла. Сколько градусов мороза не знаю, но не меньше 30. Я при­шла вся в инее, даже волоски на лице и мои усики покрылись инеем. Здоровый, ядреный воздух! Как красивы все деревья и кусты в своем белом пушистом одеянии! Вид их сердце радует. Если бы мирное время, да такая погода!

Дела идут на улучшение. Вчера, 25 декабря, был радост­ный день. Во-первых, стал прибывать день, во-вторых, нам прибавили хлеба. Да, да! Рабочим теперь 350 г, а нам всем по 200 г. Скорее бы приходило первое число, говорят, тогда еще прибавят… Я еще не смогла войти в новую норму, беру все на день вперед. В общем, вчера я почувствовала, что ела хлеб, даже желудок наполнился. Скорей бы поправлялись наши дела!

31.12.41 г. Сегодня последний день 1941 года. Осталось всего 8 часов, а там наступает новый 1942 год. Сегодня я хочу подвести итог уходящему году. Столько переживаний, испытаний, лишений и невзгод я никогда не имела. Это был самый тяжелый год во всей моей жизни, и такого года, я ду­маю, больше не будет. Если и будет, то мне уже будет его не перенести.

Но лишения далеко не кончились, еще много испытаний и голодных дней впереди. До нас, ленинградцев, еще не доб­рались, нас не снабдили хлебом и пищей, и неизвестно, сколь­ко еще просидим. О, как хочется конца скорого освободитель­ного конца! Так хочется есть! Щи, каша, картошка, макароны, булка — какие одновременно близкие и далекие слова. Накор­мить нас очень трудно. Мы съедаем все, что может быть раз­жевано, и все же мы голодные.

Хлеба, хотя и увеличили его норму, не замечаешь. К ве­черу кажется, что хлеба и во рту не было. Сейчас мы сменяли 0,5 л портвейна на кожу, из которой варим студень, а самою кожу прекрасно перерабатывают наши желудки. Кожу, из которой шили ремни, можно есть!!! Разве знал кто об этом? Но для нас это лакомство. Когда же мы будем есть по-ста­рому?..

6.01.42 г. Сейчас сижу дома, настроение скверное. Наступи­ло и прошло долгожданное, многообещающее 1 января, про­шло другое обещающее улучшение 5 числа, а положение все не улучшается,  наоборот,  кризис в  нашей  семье нарастает.

Варя совершенно ослабла, опасаемся за ее жизнь, — мы с Аней тоже ослабели. Сейчас необходимы жиры или мясо. Это­го как раз мы не имеем. Мясо не могу выкупить, а жиры во­обще не даются. Сегодня через силу выстояла 6 часов за колбасой, а ее не привезли.

Сейчас желудок и организм настолько истощены, что ешь, сколько хочешь, но сыт не будешь. А мы даже супу не едим по-настоящему: водичка, да и то 5 поварешек в день. Что значит прибавка хлеба на 75 г, когда отняли жиры и макароны! Вначале я говорила, что умру с голоду, но кошек есть не буду. Теперь я беру свои слова назад. Я бы с удовольствием, сама приготовила и съела кошку, но их сейчас нигде нет. Жиров! Хотя бы на 5 дней — и мы спасены, но их нет и не будет, а поэтому я больше не уверена, что останусь жива.

Боже мой, сколько людей умирает! И смертность все уве­личивается, а положение на фронте все тоже!

Сегодня коляда. Мы решили загадать. Вышло, что я и Варя умрем, а Аня с мамой выживут. Это сходится со снами, которые мы видели. Насчет гадания — это чепуха, но то, что я не выживу — это правда. Чувствую себя все хуже.

10.01.42 г. Сижу и просто держу себя за узду, чтобы не за­браться, в мизерную вечернюю порцию хлеба. Когда же я его наемся?..

12.02.42 г. Ну вот, прошла еще половина февраля, а я все живу и живу и чувствую себя еще героем. Правда, два дня — 10 и 11 — я морально упала духом и о! какую пытку я вынес­ла! Мне было так тяжело, у меня пропал интерес к жизни! Вот до чего дошла.

Дома есть было совершенно нечего — ни супу, ни бульона из осевов, ни даже хлеба. (Хлеб мы съели на 2 дня вперед и больше не давали.) А между тем вот уже месяц как Варя сидит дома из-за потери сил, да вдруг к этому еще заболела и мама (а мама такая капризная, когда больна), и в довер­шение всего заболела Аня. Аня, конечно, не жаловалась, но за нее я волновалась больше всего.

И вот я одна должна ухаживать за троими, выкупать хлеб, что весьма трудно, ходить несколько раз за водой за кило­метр (на залив), носить дрова, пилить, колоть, таскать уголь, разжигать плиту. И вот так целый день я должна вертеться, когда ноги едва держат от усталости и сама едва жива от голода, а тут вдобавок три голодных, изнуренных человека. Мама очень опухла.

Сегодня дела лучше. Выдали крупу — я получила на нас 1500 г пшена, не знаю, насколько времени этот паек дан. В общем, я бежала домой из последних сил, чтобы сварить суп к Аниному уходу на работу и накормить маму, которая в 2 часа ночи заплакала, что хочет есть («дайте хоть кипятку горячего»).

Хлеба сегодня нет, решили выровнять один день, потому что хлеб очень трудно доставать на 2 дня вперед, да и самим неудобно. Поели супу, я отвела Аню на работу, постирала, принесла воды, в общем — сделала все перечисленное выше. Только за углем еще не сходила, устала очень.

Я не знаю, сколько можно еще терпеть, но мы еще тер­пим. Все еще в окружении немецких войск.

Хлеба нам еще прибавили: теперь 500, 400, 300. Но что хлеб без приварка! Его мало. Мы вот получили 31 января 750 г крупы и ничего больше не получали до сегодняшнего дня, т. е. 12 дней назад. Мы так долго не видели супу! Но теперь обеспечены дней на 12, по крайней мере, а там, может, еще чего-нибудь дадут.

Наши войска освободили всю Московскую область и сей­час почти не продвигаются. Смертность в Ленинграде все та­кая же, с той только разницей, что раньше больше хоронили, а теперь все валяются на улицах. (Сейчас пишу под мамин аккомпанемент, она читает вслух молитвы. Запела, как ее на­кормили супом и напоили кипятком с глицерином. Сладко, жаль только, что Аня много достать не может.)

18.02.42 г. Сейчас сижу дома, греюсь. На улице опять хо­лодно. Я отводила Аню на работу да простояла больше часа на улице за номерком к доктору. У нас Аня совершенно ог­лохла. До сих пор она еще не поправилась, хотя пролежала 4 дня в постели. За слух ее я очень боюсь. Ей надо только кричать, иначе она ничего не слышит. Она столько плачет из-за ушей, что я сама не выдерживаю. До чего ее мне жаль!

Она все говорит: «Для чего я забочусь о своем здоровье? Ведь все равно, если останусь глухой, жить не буду». О! Она за свои слова вполне отвечает. Действительно, разве остается интерес к жизни? Хотя многие калеки и живут.

Но я знаю — такой жизнью она довольствоваться не будет. Хоть бы поправился ее слух! Боже! Если ты только есть на свете, помоги моей Ане! Бедная моя девочка. Как она волну­ется обо всех нас! В ней столько человеколюбия и столько привязанности к родным. Я не ошибусь, если скажу, что я ей дороже всех. Она меня любит больше всех, сейчас это осо­бенно хорошо видно.

P. S. Жизнь наша не изменилась нисколько. Продуктов, кроме крупы, опять не дают, а как нам нужны сейчас сахар и масло! У меня вся семья слабая, одна я еще бегаю.

10.03.42 г. Ну вот, я работаю, получаю рабочую карточку. Работа нетрудная, «спортсменки» делаю в обувном цеху. Сей­час в нашей семье 3 рабочих карточки, получаем по 500 г хлеба, но его, как и раньше, не хватает.

Дома по-прежнему все больны, особенно мама. Наверно, она скоро умрет, цвет лица жуткий, восковой. Она лежит, больше работать не будет, расчет взяла… Эти дни люди все уезжают. Я и завидую им и вместе с тем уезжать не хочу. Сейчас я думаю и не могу додуматься, что будет с Ленингра­дом?..

16.03.42 г. Мама все болеет. Если бы не мы, она давно бы умерла. Она как-то не борется за жизнь, лежит и лежит. Ут­ром я принесла воды, наверху льдинки плавали. Говорю: «По­мойся, потом дам супу». А она ни в какую, не слезает с теп­лой плиты. Пригрозила сама ее вымыть. Заплакала: «Издева­ешься над матерью». Но слезла с плиты и вымылась. А по­том замолчала, поняла, что я не издеваюсь. Ведь знает же, что это лучше, но сама добровольно не делает.

25.03.42 г. Весна! Сколько радостей приносило это слово в обычной обстановке. С первыми лучами весеннего солныш­ка просыпались наши радости. Как бы ни было скучно, а солнышку все же улыбался. Не знаю, но чем-то особенным, на­полняется сердце, когда идешь по улице и вдыхаешь весенний ароматный воздух. Помню, с каким восхищением смотрела на зеленые кустики травы, кое-где проглядывающие сквозь тающий снег.

А теперь? Я тоже радуюсь солнышку, но это далеко не та бесконечная радость. К этой радости что-то горькое приме­шано. Сейчас не приходится дышать тем свежим здоровым воздухом, воздух этот наполнен зловонием грязных дворов, каковыми являются все без исключения. Не знаю, как мы справимся с этой грязью.

Сейчас я не работаю, бюллетеню. У меня цинга. Десны еще не очень болят, но жутко распухла правая нога. Я не имела представления о цинге до сего времени. Раньше я была уверена, что при цинге болят только десны, и очень удиви­лась, когда мне сказали, что нога болит тоже от цинги. До чего же безобразная эта болезнь!

У меня еще ничего, только сильно распух коленный сустав и нога согнута в колене под углом 90 градусов и не разгиба­ется. А у других появились открытые, гноящиеся язвы или кровоподтеки с. желваками. Неужели и у меня это будет? Я и так уж боюсь за ногу, совсем почти не хожу, стоять тоже не могу, под коленкой страшно тянет. Боюсь, если вдруг меня выпишут 28-го на работу, мне будет не дойти.

27.04.42 г. 4 апреля была самая страшная бомбежка, с трудом верится, что я осталась жива.

С утра взялась за генеральную уборку. Убрана вся зим­няя грязь, маленькая комната и кухня засияли от чистоты и света. Я постелила салфетки, убрала кровати, в общем — квартира приняла прежний облик, кругом чистота, уют и спо­койствие. Я сидела в ожидании Ани с работы, уже покушала и читала журнал у окна. Без пяти минут семь загудела тре­вога.

Сразу же начались выстрелы зениток. Я продолжала спо­койно читать, как вдруг раздался страшный взрыв, и окно в кухне разлетелось на кусочки. Я сразу отскочила к двери, в это время раздался опять взрыв бомбы, мы с мамой броси­лись в коридор к выходу, но в это время взрывом третьей бом­бы нас сшибло с ног, и квартира наполнилась дымом и пылью. Мы выползли на четвереньках на улицу. Что я переживала в эти часы! Стрельба была ошеломляющая, земля дрожала от ежеминутных взрывов бомб, в воздухе носился свист летящих бомб.

Это был самый чудовищный налет за все время войны. Немецкие самолеты летали совершенно спокойно, их было так много, и они летали так низко, что я, слепая, видела фа­шистские знаки на крыльях. Ну что я могла чувствовать, гля­дя на эту тьму самолетов и слыша визг и взрывы бомб?! Понятно. Однако я не растерялась. Нет, я просто волновалась, разговаривала, возмущалась пустым лаем наших зениток и отсутствием ястребков. И даже шутила и смеялась. Но это, видимо, был нервный смех. Но все же я боялась, мне не хо­телось умирать, а смерть была рядом.

Тревога кончилась, мы вернулись домой и увидели, что жить нам больше негде. Комната осталась без стен, кухня и маленькая комната — без окон и дверей. Сквозняк гулял по квартире. Я пошла посмотреть на наш дом с улицы и увидела, что угла дома совсем нет, к тому же дом загорелся. Все вы­таскивали вещи во двор, а нам и вытаскивать было нечего. Все, вплоть до документов, лежало под грудой кирпичей и штукатурки.

Поздно ночью нам дали комнату в соседнем доме, хозяева ее в эвакуации. Теперь мы четверо живем в клетушке разме­ром в 10 квадратных метров…»

Источник: Память: письма о войне и блокаде. – Л. Лениздат, 1987. с. 188- 194.