Рядом с отцом

Казакова Раиса Константиновна — кандидат физико-математических наук, старший научный сотрудник Института прикладной математики им. М.В.Келдыша РАН, ветеран ИПМ.

Мой отец

Константин Казаков

Мой отец, Константин Петрович Казаков [1] происходил из бедной семьи оружейников. Родился в Зареченском районе города Тулы 18 ноября 1902 г. Семья жила в маленьком домике на Вознесенской улице. Вся его родня — дед Спиридон, отец Петр работали на Тульском оружейном заводе, а мать, Любовь Васильевна, сестры Софья и Зинаида на Патронном. Все они были классными мастерами, но бедными, поэтому Косте после 4-х лет учебы в Городском училище пришлось ее бросить и идти промывщиком литья на литейный завод, потом он перешел к отцу на оружейный завод. За 5 лет работы на заводе он прошел путь от подручного до слесаря.

Чтобы прокормить семью, приходилось подрабатывать. Дед ремонтировал самовары, а Костя разводил голубей и продавал их. Об этой его «трудовой деятельности» мы узнали случайно. Уже в преклонном возрасте он для своих внуков мастерски делал змеев с хвостами из мочалки и при их запуске лихо свистел на двух пальцах.

В 17 лет Костю Казакова приняли в комсомол, и первое комсомольское поручение ему было собрать пулеметы «Максим». Пулеметы собирали день и ночь. В марте 1920 г. Тульский городской комитет РКП(б) направил его на учебу в Первую Московскую революционную пулеметную школу, дислоцированную в Кремле (в последующем именовавшуюся училищем ВЦИК, училищем им. Верховного Совета и, наконец, Московским высшим общевойсковым командным училищем). Начальником школы был рядовой 192-го пехотного полка Г.М. Орешкин.

Вся моя довоенная жизнь связана с училищем ВЦИК, потому что мы жили рядом. От территории военного училища нас отделял тир, построенный в Лефортово еще при Петре I. Тир замечательный, там можно было не только из пистолета, но и из пулемета стрелять. Это Танковый проезд, улица Волочаевская, раньше она называлась Бухаринская. Само здание училища находилось там, где сейчас находится Московский дом офицеров на Красноказарменной улице. В училище располагались казармы, плац. Курсантов обучали езде верхом на лошадях. Это было замечательное военное заведение. Оно воспитывало настоящих  военных, я бы сказала, военную аристократию.

Школьные годы

Раиса Казакова с отцом

Я училась в обычной школе № 405 по Волочаевской улице. Начинали учиться с 8 лет. Было десятиклассное образование. Помню, мы приходили в школу, нас выстраивали в линеечку, открывал входную дверь пожилой красивый сторож, и мы входили в школу. В основном в школе учились детишки с завода «Серп и молот». Крепкие ребята, они и с ножами ходили, могли  за себя постоять. С первого класса я ходила с портфелем. Ручки отрывались потому, что мы портфелями били друг друга, как все детишки. В школу я ходила самостоятельно, никаких сопровождений не было. За косу мальчишки очень больно дергали. Самый хороший мой школьный друг, который, к сожалению, уже скончался — Володя Кузнецов. Надо сказать, что когда началась война, он приписал себе 2 года, пошел на фронт в танковые войска.

Первую свою учительницу я до сих пор помню, как зовут — Анастасия Григорьевна. Мне казалось, что она очень старая. Конечно, она была нестарая, с красивым пучком, завитки — очаровательная, она нас всех любила, как мать.

Нас учили потрясающие учителя: физик, математик, литераторша, о которых я многое узнала уже после войны. Они нам дали хорошую базу знаний, которая позволила мне после школы поступить на мехмат МГУ. Все, что я помню, это я помню от них. Их сразу можно было заметить: вот идет непростой человек, интеллигент высокого класса.  Они очень интересно подавали материал! Единственное, почему-то немецкий язык не могли освоить так, как надо. В элитных школах, где учились дети Сталина, изучали английский и французский языки, в обычных школах — немецкий. Когда приезжаю в Германию и слышу немецкую речь, мне кажется, сейчас заговорю: немецкий язык у меня внутри.

Денег мама давала в школу 10 копеек. На эти деньги я покупала булочку и еще что-нибудь. Кино стоило какие-то копейки. Метро — 5 копеек. А теперь я борюсь с высокими ценами. Когда иду с работы и вижу в метро, как контролеры ловят мальчишек, которые перепрыгивают через турникеты. Я говорю: «Кого вы ловите? Вы же ловите студентов, которые получают меньше вас в 10 раз». Они получают стипендию 800 рублей. А студенческий проездной стоит  300. «Нет, мы русских не ловим, —  отвечала одна, — мы ловим приезжих». Я думаю, зарплата контролера у турникетов выше относительно убытков наносимых молодыми людьми, которые перепрыгивают через турникет.

Итак, до войны я окончила шесть классов. Мы, хотя были и маленькие, но очень самостоятельные. Несмотря на то, что метро до центра города еще не было, оно появилось в 1935-36 гг., от Лефортова мы ехали на трамвае и шли пешком в центр. Это далеко. Лефортово считался неблагополучным районом.

В Лефортовском парке заливали каток. Обыкновенные ребята нас коньками подбивали, чтобы мы падали. Но у нас были свои ребята из училища ВЦИК, которые катались «на ножах» — это беговые коньки. Ребята потрясающе умели на них кататься, считались «звездами» Лефортово, поэтому нас не трогали, знали этих ребят на беговых коньках.

Как я тоскую теперь по раю, который был связан с мороженым! Стояли мороженщицы с колясками. А в колясках несколько цилиндров: один со сливочным мороженым, другой — с шоколадным, третий — с розовым. Стоило какие-то копейки, в 10 копеек мы укладывались. У мороженщицы такая формочка, ручка заканчивалась кругом, куда она клала сначала вафельку, затем мороженое, потом снова вафельку, нажимала на ручку,  и выскакивало круглое мороженое, и мы его лизали. Но что интересно: на каждой вафле было написано имя. Мы гадали: какое имя попадется? Какое имя попадется, такой будет жених. Теперь этой технологии, конечно, нет. Но это было так хорошо, так интересно, подходишь к мороженщице и думаешь: что тебе достанется? Настоящий праздник.

Увлекались оперой, классической музыкой, слушали Леонида Утесова, Клавдию Шульженко, Вадима Козина. Я была «лемешисткой». В театре сидела на верхотуре, на 5-м ярусе. Все спектакли, оперы с Сергеем Лемешевым я прослушала. У меня и сейчас есть все пластинки Лемешева.  У меня не идеальный слух, но когда поют партии Лемешева, я слышу всякую ложь. Сейчас, когда Николай Басков поет партию мною любимого Ленского, я не могу слушать, ухожу.

Училище ВЦИК

В 1934-35 гг. училище ВЦИК дислоцировалось на территории Кремля. Семьям командиров разрешили  поселиться также в Кремле. Наша квартира находилась в длинном двухэтажном желтом здании (теперь на том месте построили Дворец Съездов). В очень длинный коридор выходили двери многочисленных квартир и, кроме того, имелось довольно большое помещение для общей кухни. По этому коридору дети катались на велосипедах. Мы, дети, могли гулять по всей территории Кремля. Излюбленным местом для развлечений был Тайницкий сад, который обрамлялся большим склоном. Склон зимой покрывался толстым слоем снега, а летом густой травой. С огромным удовольствием мы скатывались по склону в любое время года.

Наша жизнь проходила интересно. Отец играл большую роль в нашей жизни, но он все время исчезал: то он дневалит, то командировки, то еще что-то. Я любила, когда папа сутки дневалил. Дневальным выдавали бутерброды с любительской колбасой на белой булке. Такого запаха, который исходил от этого чуда, я не забыла до сих пор. Папа, конечно, не ел, а приносил мне.

Когда в училище ВЦИК создавались пионерские отряды, вожатыми этих отрядов были курсанты — воспитанные, грамотные молодые люди. Они нам очень много дали. Мы вместе ставили пьесы, занимались в кружках. Потом они исчезали куда-то. Уже будучи взрослой, я поняла, что их отправляли на войну. Финская была война, Халхин-гол. Мы маленькие ничего этого, конечно, не знали. В пионерских отрядах я проводила все свободное время. Мама работала, папа тоже.

В 1936 г. папа выступал на VIII Чрезвычайном съезде Советов. Это важное событие, на нем  принимали Сталинскую Конституцию, ту, по которой мы жили практически весь XX век. Папа тогда имел звание капитана. Капитан К. Казаков тогда сказал краткую, но емкую речь, с заключительными слова: «У нас есть что защищать, есть чем защищать и есть кому защищать!». Эти лозунговые слова потом были по всей Москве развешаны, и думали, что это говорил Буденный или Ворошилов, но никак не молодой капитан…

К.П. Казаков на VIII Чрезвычайном Всесоюзном съезде Советов

Папа подавал заявление в Испанию. Его долго не пускали. Вдруг папа исчез: не приходит день, два. Когда появился, мы с мамой его не узнали. Открыли дверь — стоит красивый молодой человек в длинном пальто фиолетового цвета с широким поясом.

К.П. Казаков

Снял пальто — еще красивее, в костюме. Позже я узнала что, их тренировали перед отъездом за границу,  как носить гражданскую одежду, потому что ехали они туда все по имени какого-нибудь иностранца, югослава, словака. Вот такой был папа: глаза с поволокой, волосы немного вьющиеся, словом, красавец. Худой, аскетического сложения: щеки впалые, яркие голубые глаза. Смотришь на него и понимаешь: это человек чести, долга. За то, чему он предан, может жизнь отдать. Но он ничего не сказал нам, пробыл меньше суток дома и потом опять исчез. Мама, конечно, догадывалась.

1936 год.  Трудный был переход в Испанию. Немцы на Балтийском море чуть их корабль не потопили. А когда приехали в Испанию, перешли испанскую границу, стало известно, что  революционная армия потерпела поражение и надо скорее обратно уезжать, чтобы не попасть в фашистский плен. В Испании случилась трагедия, предательство революционных сил. Папе удалось благополучно вернуться в Москву.

В училище Верховного Совета привозили испанских детей.  Может, родители погибли, а может, просто детей отдавали в Советский Союз. Этих детей разбирали по семьям, они жили с нами. Наши пионерские отряды встречались с ними, специально учили песни. До сих пор помню  песню: «No pasarán!» (перевод с исп. «Они не пройдут»).

Как был обустроен наш быт

Никаких холодильников не было. Поэтому купить мяса впрок — невозможно. Да и мясо покупали в «получку», и тогда у нас были котлеты или что-то еще. А до этого каша, картошка. Колбасу тоже покупали только в «получку». Масло хранили в воде, а если зима, то за окошко вывешивали в сумках творог и тому подобное. Покупали небольшое количество, не так, как сейчас, килограммами. И ели не так, как сейчас. Никаких очередей, конечно, не было. Крабы до войны стояли везде, пылились на полках, никто не покупал. Икры у нас в доме не было. Стирка в корыте, белье мама терла на ребристой доске.

Когда накапливались деньги, устраивали праздничный выход в магазин, «справляли» костюм. Для мамы, например, покупали шерсть и шили костюм. У папы не было проблем, он носил военную форму, ничего для себя не покупал. А я ходила обыкновенно: юбочка в складочку, хлопковые чулки в резиночку. Никакой синтетики. Синтетика появилась в конце войны, это шло с Запада. Брюки девчонки совсем не носили, даже знать не знали. Никаких синтетических воротников на шубах, все из натурального меха: заячьи, кротовые, лисьи. Какие платья были у мамы? Папа был капитан, жалования получал мало, деньги мы откладывали. Тогда были потрясающие шелковые материалы для женщин: креп-сатин, крепдешин — в  последнее время фабрику сломали, теперь нет русского крепдешина, у нас теперь крепдешин из Италии, каких-то других стран — это не то. Ткань падала струящимися линиями на тоненькую фигурку молодой женщины, даже не надо особого фасона придумывать, можно сделать просто прямой, чтобы струился по телу. Вид замечательный. И когда смотришь теперь на мамины фотографии, удивляешься, до чего же это все красиво.

Зимой — валенки с галошами, даже в Москве, сапог-то и в помине не было. А галоши надевали всегда. Я считаю, это замечательная вещь. Сейчас человек приходит в дом и снимает ботинки, ему дают тапочки — это негигиенично, неправильно. У меня был очень хороший друг, журналист Василий Чичков,  специалист по Латинской Америке. А у него хорошим знакомым был Сальвадор Альенде. Когда Альенде приезжал в Советский Союз, первым делом он шел в магазин и покупал галоши разных размеров, большие и маленькие. Они ему очень нравились, черные, с красной подкладкой. Во дворце  Альенде, который позже стал президентом Чили, охрана определяла его присутствие по галошам.

Женщины носили ботики, которые надевали на туфли с каблуками. Ботики были с каблуками и без каблуков; резиновые, или же фетровые. Коротенькие, на пуговичках. Никогда женщина, приходя куда-то в гости, не надевала шлепанцы. Не снимала сапоги, задирая юбку. Интеллигентная была жизнь, здоровая и правильная — все продумано.

До войны открылась выставка ВДНХ. Тогда она называлась «сельскохозяйственная»,  совершенно необыкновенная. У каждой республики (их было 15 республик) свой павильон. И в каждом павильоне свои продукты, овощи, фрукты, своя особенная атмосфера. Каждый павильон — как дворец. Все аккуратно и доступно. Павильон Грузии — мандарины, апельсины. На эту выставку мы устраивали торжественный выход. Входишь в павильон и наедаешься до отвала. Помню, очень вкусные булочки, разрезанные пополам, внутри крем. Мы тогда ездили на выставку специально за этими булочками. У нас в семейном архиве хранится фотография, где мы нарядные на ВДНХ.

Начало войны

В 1941 году папу после Китая назначили в Житомир. Сейчас любой человек — военный, невоенный — держался бы за Москву всеми силами. А тогда этого и в мыслях не было: в Житомир значит в Житомир. В начале июня 1941 г. папа вызвал маму и меня к себе на но­вое место службы, чтобы осмотреться и приготовиться к переезду. Таким образом, войну я встретила в Жито­мире, который был близок к границе. Папа находился в это время в воен­ном лагере. Он нас встретил, поселил, и мы с мамой остались вдвоем. Дом находился не в самом Житомире, а практически на окраине, в расположении военной части. Папа находился на учениях: почему-то в начале войны большинство военных было на учениях.

Началась война. Что делать, мы не понимали. Никаких телефонов, конечно, не было. Видели воздушные бои, где «Мессершмиты» с нашими сражались. Нам казалось, что это наши сбили «Мессершмит», хотя кто кого сбивал, мы точно не знали.  И вдруг появляется папа. Мы быстро собрались, взяли документы и помчались на вокзал.  Бежим по площади, и папа кричит, чтобы я прижималась к забору. Над нами летел «Мессершмит». Мне было стыдно: мой папа герой, и вдруг мы какого-то немца боимся?! Но когда мы прибежали на вокзал, то поняли, что это не шутка. На вокзале было страшно: не останавливаясь, медленно проходили вагоны, сплошь набитые людьми, в основном, женщинами. Кто в шубе, кто в белье, кто окровавленный, кто перевязанный. Крик, ор. Это подбирали беженцев, у которых уже погибли мужья и дети. Граница проходила недалеко.  Вагоны набиты людьми битком, какие там вещи? Только люди. Потихонечку поезд шел, не останавливаясь. Папа нашел тамбур, где стояли военные, впихнул нас, военные втянули нас за руки, и мы поехали. И все. О папе мы долго-долго не знали, что и как. Это Юго-Западный фронт, мы там терпели большие неприятности. Пока мы ехали до Киева, нас сопровождал «Мессершмит». Военные нам говорили: «Как только начнется бомбежка, немедленно прыгайте. И не держитесь за руки. Мама и дочка должны прыгать и разбегаться в разные стороны. Начнется бомбежка, и вы не выживете вдвоем». Но, к нашей радости, этот «Мессершмит» нас не бомбил.

Когда мы приехали в Киев, увидели там жуткую картину: на привокзальной площади все разворочено, толпы мечущихся женщин, потерявших свои вещи и детей, кричали, плакали. Вот смешная такая вещь: я там с каким-то мальчишкой познакомилась, и мы с ним, пока все утихомирится, убежали с привокзальной площади в сам город ловить шпионов. Потому что мы слышали, ребятишки поймали шпионов таким образом: на них была одежда железнодорожников, но из материала, который у нас никогда не продавался. Но когда мы вернулись на вокзал, увидели страшную картину: мама бегала и кричала: «Рая, Рая!» А меня нет. Несмотря на неразбериху и суету, все-таки сумели подать товарные, спальные вагоны, чтобы развезти толпу скопившихся  беженцев. В товарном вагоне мы доехали до Москвы.

Город еще не бомбили, но мы, дети, уже имели задание стоять у песка и засыпать зажигалки, которые должны были сбрасывать с крыш наши мамы. Москва оставалась на военном положении: все женщины и дети стояли на своих местах и спасали город. Мамы — дружинницы дежурили на крышах и сбрасывали зажигалки, а мы бросались на них с лопатами и засыпали пе­ском. Зажигалки брызгали во все стороны, подпрыгивали, поэтому поймать их было не так-то просто. Они плевались противными огоньками, которые, если попадали на кожу, прожигали насквозь. В результате слаженных действий москвичей от мала до велика, в городе не было больших пожаров.

В Москве устраивали учебные тревоги: все собирались и шли в бомбоубежище. Поначалу была суета — что брать, что не брать? Потом все организовалось. Во время настоящей воздушной тревоги, которая оповещалась гудка­ми и голосом Левитана, мама хватала заранее приготовленный че­моданчик, надевала сумку с противогазом, я хватала белую пуши­стую кошку, и мы вместе со старой бабушкой бежали в соседний дом, в бомбоубежище. Там я оставляла кошку бабушке и мчалась к свое­му месту у горки с песком. Папу мы на несколько месяцев потеря­ли из виду.

Москвичи заклеивали окна крест-накрест, вечером закрывали занавески. Дежурные мамы ходили и смотрели, нет ли где щелочки света, потому что якобы какие-то окна открывались, и немцам подавались сигналы. Этого я не знаю, а знаю, что у нас дома по вечерам задергивались шторы плотно-плотно.

Эвакуация

Командование училища ВЦИК приняло решение эвакуировать семьи. Приехал грузовик, нас погрузил, и начались наши скитания по стране. Не знаю, кто нами управлял, и как мы добрались под Новосибирск, в город Татарск. Там мы провели полтора года. Что интересно: мы эвакуированные, у нас жилья нет, можно было постучаться в любой дом, и не было случая, чтобы хозяева не открыли нам дверь и не пустили жить. А ведь мы же нахлебники: ни денег, ни вещей. В Горьковской области было немножко хуже, население встречало не очень доброжелательно, а в Татарске – не так.

Бедствовали очень здорово. В военном городке нам выделили какую-то комнатуху. Когда мы у хозяев жили, можно было как-то питаться. А тут сами себе предоставлены. Мама устроилась работать в военкомат. От папы вестей нет, и не было военного аттестата, по которому нам с мамой можно получать продукты. Маме приходилось ездить в Барнаул за мукой, крупой. Она меняла продукты на те вещи, которые мы привезли из Москвы, отрезы, из которых не успели сшить платья. Помню, захватили немного конфет из Москвы.

Я училась в школе, в 7 классе. Школа располагалась очень далеко от того места, где мы жили, надо было переходить железную дорогу, а в то время на Сталинград непрерывно шли составы из  Сибири с техникой, с людьми, они не останавливались. А нам нужно успеть в школу.  У нас была теория, между какими колесами проскакивать, когда состав медленно идет. Мы проскакивали в эти промежутки. Фантастика, конечно! Сугробы высокие, в валенки заваливался снег. Никто не чистил, какие там дворники в этом Татарске, даже понятия не имели! Мне врезался в память учитель геометрии без одной руки, на фронте он, конечно, не мог быть. Уже после войны я его встретила на мехмате в МГУ. Нам выдавали газетную трубочку-самокрутку, в ней сахарный песочек, которого хватало на неделю. Хлеб нам тоже выдавали, но на неделю его не хватало. Бабушка собирала колосья вместе с полынью и пекла хлеб. Еще варила какую-то кашу. Поскольку она родом из орловских крестьян, она умела что-то такое делать. Картошку выращивали.

Возвращение в Москву

Раиса Константиновна Казакова

Папа объявился, стал посылать нам треугольники-письма. В начале 1943 года он нас вернул в Москву, это было трудно, но папа, поскольку воевал, добился разрешения. Дома в буфете я обнаружила горку плиток шоколада! Папе давали паек, а он его откладывал мне! Это такое счастье! Папа продолжал воевать, писал нам письма. Надо сказать, что у папы очень хороший слог, он вел дневник, где рассказывал о героизме и о предательстве, встречах с героическими людьми или с подонками, как теперь говорят. Сейчас дневник находится в Центральном музее Великой Отечественной войны на Поклонной горе.  Музей хочет сделать репринтное издание.

Конечно, мы сожалели, что уезжали куда-то в Татарск, но мне было даже интересно. В Москве мы жили в Лефортово. Отоваривались по карточкам, относились к этому как к естественному событию. Мы не голодали, мало, правда, было всего. Один талончик оторвешь, а если два — хватало на две недели. Я училась в 408-й школе, недалеко от Энергетического института. Вспоминаю педагогов. Литераторша: худая, голодная, одинокая. Нам в школе давали каждый день бублики. Она от слабости на уроке дремала, и мы тогда бублики в сумку ей скидывали, чтобы ее подкормить. Она приносила нам пластинки, читали Шекспира и Пушкина. Я Пушкина много знаю от нее. Если ребята увлекались какими-нибудь литературными произведениями, не включенными в программу, например У. Шекспира, В. Маяковского, то учительница литературы приносила их. Она любила Маяковского, и мы его полюбили. Мы буквально заслушивались. И сейчас помню, я вам могу прочитать наизусть многие  его стихотворения. Маяковского тогда не очень-то пропагандировали:

«Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — кто-то хочет, чтобы они были?
Значит — кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
И, надрываясь
в метелях полуденной пыли,
врывается к Богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит —
чтоб обязательно была звезда! —
клянется —
не перенесет эту беззвездную муку!
А после
ходит тревожный,
но спокойный наружно.
Говорит кому-то:
«Ведь теперь тебе ничего?
Не страшно?
Да?!»
Послушайте!
Ведь, если звезды
зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
чтобы каждый вечер
над крышами
загоралась хоть одна звезда?!»

Математика не была долбежкой. Учительница была сама хороша собой как женщина и рассказывала с любовью к каждой цифре, каждой формуле интересно. Ну, а физик —  мы были все влюблены в него. Он сейчас, может быть, стал бы крупным ученым, настолько глубоко он знал свой предмет.

Я училась в школе, 8-10 класс, девчонки красивые, молодые. Мимо школы проходили студенты один другого краше, как нам казалось. И мы для завлекухи ходили по карнизу в галошах. Потом я встречалась со студентами института, они говорили: «Сумасшедшие девчонки!» Мы тогда  учились отдельно от мальчишек, но у нас проводили совместные кружки танцев — это замечательно. Поэтому я хорошо танцевала. Я смотрю сейчас бальные танцы, и мне смешно,  уж так они мучаются, а для нас это ничего не составляло. Мы танцевали краковяк, па-де патинер, па-де-грас. У нас не было южноамериканских танцев, танцевали русские. И мы это прекрасно делали. В школе проводили время интересно, устраивали праздники, таскали из дома коврики, тумбочки для представлений.

В 8-9 классе проходили курсы медсестер. Мы занимались и каждый день ходили дежурить в Лефортовский госпиталь. Сестер не хватало, нянек тем более. Мы читали раненым стихи, писали письма. Но больше помогали как нянечки: умывали, подмывали, носили судна. Я являюсь ветераном войны — не участником, а ветераном, потому что работала в госпитале. Молодые ребята лежали, и мы, девочки, тоже молодые, их жалели.  А летом ездили в колхоз. Что-то там косили, собирали. Я серпом могла косить пшеницу, отличала пшеницу от ржи. Москвичам выдавали участки земли под Москвой, чтобы выращивали картофель. Это было большое подспорье.

Победа — это неописуемая вещь! Помню, в школе нам сообщили о победе, мы все тут же рванули на Красную площадь. Что там творилось! Мы ходили, взявшись за руки, цепочками, чтобы не потеряться, потому что вся Москва туда устремилась, и всех военных поднимали и качали.

После школы стало очевидно, что мне нужно поступать в Московский университет на мехмат. Я математику хорошо знала, очень любила, была отличницей. Считала, что мое место — на мехмате. Экзамены трудные, тем не менее, поступила, не было ажиотажа. Ну, и дальше университетские годы, но это уже другая история.

[1] Константин Петрович Казаков (18 ноября 1902 — 25 августа 1989) — советский военачальник, маршал артиллерии.

Фотографии любезно предоставлены из семейного архива.

Материал подготовлен на основе интервью Татьяной Алёшиной
для www.world-war.ru