Радости блокадников Ленинграда

Мария Васильевна Машкова

 21 апреля 1942 г. Вторник.

9 ч. 30 м. вечера, а я сижу без света и могу писать, это большое облегче­ние, потому что освещаться нечем. Тепло на улице — тоже большое облег­чение, выползают на солнышко страшные дистрофики, изуродованные цингой, греются, дремлют, отдыхают от страшной зимы. Снега на Нев­ском нет, трупы везут на детских колясках или просто на листе фанеры. Вчера была на Надеждинской, вызывала врача к Всеволоду, проходила ми­мо морга, грузили огромную семитонную машину трупами, нагруженная с верхом она вмещает более 100 чел. Трупы узенькие, высохшие, с виду ка­жется только подростки. Сторож морга объяснил мне, что таких машин в день не одна вывозится, прикинула в уме приблизительную смертность в настоящее время, выходит не менее 200—300 тысяч в месяц. Подкашивает население цинга.

Вчера мылась впервые после ноября месяца, подивилась торчащим костям и с удивлением обнаружила явно выраженную цингу, начиная от пояса и ниже, все тело покрыто цинготными язвочками с гнойничками. Всеволод очень обеспокоен моим состоянием, я отнеслась равнодушно, ибо это и следовало ожидать. Теперь понятно, откуда это оцепенение и бессилие ног.

Елисеевский бойко торгует хвойным напитком, весь город в нем нужда­ется, за исключением жирной, накрашенной сволочи, которая прицепив­шись к столовым и магазинам, благополучно избежала и избегает голод и его последствия.

Еще о мертвецах: 17 апреля умерла Фиса и Ольга Ивановна, прежние жильцы нашей квартиры, и та и другая в различные моменты имели отно­шение к нашей семье. Смерть от истощения особенно мучительна была у Фисы, кража карточек в феврале месяце неизбежно повлекла за собой смерть от голода, она не раз приходила ко мне, валялась в ногах, вымалива­ла кусочек хлеба. Я злилась, давала ей половину своего куска, мучалась от голода и сердилась на жадность, с какой Фиса пыталась сохранить и тряп­ки и жизнь. Многих жадность уложила в могилу раньше времени.

Сегодня была тяжелая встреча, воспоминания о которой преследуют меня весь день. Неожиданно в Елисеевском столкнулась с Игорем Климашевским, вид его возбуждает не жалость, а ужас. Ровесник Вадика выгля­дит стариком, еле волочит ноги, лицо предельно исхудавшее, под глазами мешки, обросший, грязный. Это не так давно холеный ребенок, который у меня на торфоразработках отказывался от омлета, молочной каши, и ему требовалась специальная кухня. Говорит, мать умирает, и он дополз до магазина, чтобы получить 100 гр. масла.

Неожиданная радость, приплелся живой, но обросший и опустивший­ся дядя Федя. Рада, что жив и все в семье живы, спас от голода свояк — са­харный делец. Всеволод радушно угостил его водкой и табачком, кусок хлеба на закуску у дяди нашелся в кармане, мы пили водку просто так, ибо хлеб, как всегда, был съеден утром. Дядя рассказывал о бомбежке на ста­ром Невском; дом 115, в котором живет дядя, узнал прелесть фугасных бомб в числе самых первых домов, первые фугасные бомбы были брошены 6 сентября и 8 сентября, в день рождения Вадика, в день, когда горели зна­менитые Бадаевские склады. Этот пожар дорого обошелся ленинградцам, которые потом за безумные деньги приобретали метр за метром, покупа­ли землю, пропитанную сахаром и патокой и ели ее, приготовляя изы­сканные вещи. Я с наслаждением ела у 3[инаиды] Епиф[ановны] желе, приготовленное из земли, которая, по всей вероятности, была поднята из глубины 5 метров, ибо желе было чуть сладкое. Приготовление подобных блюд, очень сложное, требуется сложная лабораторная работа, а главное, терпение и терпение.

22 апреля 1942 г. Среда.

Очень мучает голод вечерами, тоскливо переживать сумерки, ибо все съедено к часу дня. Я уже несколько дней скалываю лед в нашем загажен­ном дворе, от вонючего, но все же весеннего воздуха, от физической рабо­ты, от истощения такое ощущение голода, что плакать хочется. Мои това­рищи по работе жалуются, что желание есть не дает им спать, а бессонные ночи приводят к еще большему бессилию. На мое счастье сплю крепко, но бывают ночи, когда снится без конца во всех вариациях хлеб, мечта о хлебе. Плохо с табаком, все выкурили. Курили табак с нафталином. Противно.

23 апреля 1942 г. Четверг.

Исключительная удача, сменяла в булочной 350 гр. хлеба на пшено, не­медленно сварили кашу, настоящую густую кашу, ели с наслаждением.

Сил уже прибавилось от одного предвкушения каши, бодро носила па­рашки, воду, затеяла стирку, отважиться на которую надо большое муже­ство. 5-ый этаж, отсутствие воды, туго с дровами, миллион мучений, преж­де чем вытрешь закопченное лицо чистым полотенцем.

История с Игорем Климашевским имела свое продолжение, вчера ве­чером притащился ко мне голодный и жалкий, без палочки ходить не мо­жет. Вид у него потрясающий, потерял хлебную карточку, обессилел от го­лода. Вадик шепнул мне: «Мама, отдай ему мою котлетку», Всеволод пред­ложил свой хлеб, чудом оставшийся после обеда. Этим покормила его, он согрелся около буржуйки и окончательно ослабел, заговаривается, путает события, на мать не жалуется, но мне показалось что-то неблагополучное в их отношениях. Обещала зайти к ним и что-нибудь придумать с интерна­том в очаге.

На устройство этого дела ушла добрая половина дня, но интересного и омерзительного узнала очень много. Климашевскую застала больной в по­стели, грязь и вонь в комнате предельная, но этим никого не удивишь, к этому все привыкли. Удивительное и потрясающее в том превращении, какое совершилось с любящей мамашей, которая вызывала всеобщие из­девательства и насмешки гипертрофированной заботой об исключитель­ном сыне. Отношения к «моему Игорьку» высмеивались даже детьми на торфоразработках, и я до сих пор помню хлесткую, умную статью в стенга­зете, взбесившую своей меткостью Климашевскую. Теперь это — волк, по­терявший человеческий облик от голода, единственная забота — это вы­рвать кусок у Игоря, единственная тревога, как бы он не вырвал у нее крош­ку хлеба, не съел ложку супа, сваренного из ее крупы. Меня она слушала рассеянно, пока я говорила о помощи Игорю, ее мучительно беспокоила мысль: как бы ее хлебная карточка не попала в руки сына и как бы он не съел хлеб, купленный по карточке. Она категорически заявила: «Я голодна, я хочу жить, мне нет дела до Игоря, до его голода. Он потерял карточку, пусть живет как хочет, она ему ничего не даст. Она должна выжить, а все ос­тальное ее мало интересует». Она полна злобы, она полна зависти к стоя­щему на ногах человеку, с ядом и укором она указала мне, что вот она ле­жит, а я еще могу работать ломом. Ей безусловно доставило бы наслажде­ние, если бы я была столь же бессильна, как и она. Игорь молчал и, стоя, жадно ел кусочек хлеба, данный ему соседом из жалости. А она злобно кричала: «Не верьте его жалобам, смотрите, какой кусище хлеба он со­жрал, а я лежу голодная и без сил». Игорь, несмотря на весь ужас и трагизм положения, ведет себя тактичнее, я не услышала от него жалоб. Возможно, от бессилия он растерял соображение. Я с радостью вырвалась из этого смрада и ушла в РОНО, с намерением во что бы то ни стало изолировать Игоря от этой женщины, которую именовать матерью даже не хочется.

В РОНО отказали во всех инстанциях на том основании, что 2-го мая на­чинают работать школы, где обеспечивается ребятам усиленное питание. Эта новость взволновала всех юных ленинградцев-дистрофиков. Обещан завтрак и обед, в рацион входит 100 гр. крупы, 50 гр. мяса, 30 гр. сахара, 30 гр. масла, кофе, с 5-го класса 500 гр. хлеба, до 5-го 400 гр, часть карточки остается на руках, например, 200 гр. сахара, 200 гр. масла, часть хлеба полу­чают на руки домой. Мероприятие очень своевременное, т. к. состояние подростков тяжелое, это прослойка населения наиболее изголодавшаяся. Весь вопрос в том, дотянет ли Игорь до 2-го мая у мамаши, которая не только равнодушно, но со злорадством смотрит на гибель сына. Это меня очень мучает, я его собственными силами вытянуть, т. е. прокормить до 2-го мая не могу, я с трудом оставляю своим ребятам на вечер узенькие тонкие полоски хлеба и безудержно съедаю свой хлеб утром. Правда, до скотства, подобного Климашевской, я не дошла и надеюсь не дойду. Что же придумать, как спасти Игоря от неминуемой голодной смерти, а она неминуема, если активно не вмешаться в жизнь Климашевских?

На обратном пути зашла в Книжную лавку, накупила толстых немец­ких романов и заспешила домой, к Всеволоду, который терпеливо ждал меня с обедом. Он эти дни сам ковыряется с обедом. По дороге тепло дума­ла о нем, о детях, Всеволод — замечательный человек и после всего дерьма, которого я хлебнула за сегодняшний день, мне особенно хотелось прийти с лаской и светом домой. Жить хорошо, но жить только человечески, мне это не удается в полной мере, я часто срываюсь в то же самое болото, в ко­тором увязли Климашевская и ей подобные.

Дорогой — из разговора ребят на улице узнала, что в каком-то магази­не продаются детские самокаты, Вадик давно и безуспешно обходит мага­зины в поисках самоката, поэтому я решила побегать, найти и доставить ему вечером радость. Тянуло к обеду, мучило от желания есть, пересилила себя, обошла все окрестные магазины. Самоката все-таки не нашла, при­шла все же радостная и счастливая к Всеволоду. В нашей семье есть челове­ческое, и оно главным образом у Всеволода. Этим я счастлива.

Вечер этого дня был полон неожиданной радости. Прилетела из Моск­вы Ольга и пришла к нам. Принесла много рассказов о Москве, о жизни москвичей и кроме того буханку хлеба, банку риса, несколько пакетиков витамина «С», капитанский табак, пачку «Беломорканала» (мы были со­вершенно без табака), ребятам по одному печенью, плитку прессованного шоколада для питья, водку с закуской (кусочки колбасы), обломки брике­тов горохового супа и гречневой каши, словом сказочное богатство, доста­вившее мне огромную радость. Столь же неожиданно зашла Векслер Люд­мила Филипповна с куском сахара, принесла ребятам по конфетке и не­много какао. Я все это подробно перечисляю, потому что все это редкость, чудо, необычайная радость. Подумайте, есть хлеб сколько хочешь, пить ко­фе с сахаром и одновременно с хлебом, пить водку и закусывать колбасой. Но странно, на меня ни водка, ни сахар, ни хлеб не оказали никакого дейст­вия. Я не почувствовала ни сладости, ни опьянения. Но сидеть с друзьями около веселого самовара, видеть хлеб просто нарезанным на тарелке, ви­деть ребят вволю наедающихся, не чувствовать гнета голода, не тосковать исступленно о хлебе, говорить не о еде, это ли не радость? И курить при этом великолепный капитанский табак. Вечер был очаровательный, пол­ный чудес и радости.

Ольга ведь единственный человек из друзей в Ленинграде, больше ведь никого нет. В «Февральский дневник» Ольга [Берггольц] внесла много изменений. Пользуется он исключительным успехом.

24 апреля 1942 г. Пятница.

Начался день приятным, кончился день неприятным сюрпризом. Объ­явлены утром первомайские подарки, город взволнован, к газете не про­драться, целый день стоит толпа и записывает нормы и сроки выдачи. Ра­достное возбуждение, много неожиданного, к вечеру ничего нельзя было прочесть в газетах, чьи-то руки нетерпеливо вырвали отовсюду извещения отдела торговли. Город только и говорит о первомайских выдачах. Завтра запишу в дневник подробно, сегодня устала.

В обед прилетели фрицы, пальба была громоподобная, однако я вос­пользовалась тревогой, не спустилась к себе на работу и вздремнула. Сил мало и желание спать не может разбить даже зенитная артиллерия, кото­рая, надо сказать, заметно окрепла. Тревога была длительная, о результа­тах еще не знаю. Остальные жильцы нашей квартиры куда-то ходили спа­саться.

Поднялась с постели голодная, съела Волькин хлеб, в чем со стыдом ему призналась. Он добродушно отнесся к этому. Мне совестно.

Другие части: Микрожизнь блокадников

Источник: Публичная библиотека в годы войны 1941-1945 гг. — СПб., 2005. С. 46-50.