Пять месяцев войны

2 ноября 1941 год

Я хотела поступить в школу, находящуюся поблизости от дома. Но все раз­делено на микрорайоны, в нашем нет англий­ского, а в другие школы не принимают. При­шлось поступить в мамину школу, на улице Плеханова. Если идти нормальным шагом, то надо полчаса тратить на ходьбу.

Праздники отметили: каждому дали 250 грамм конфет и 100 грамм шоколада. Служащие получают 75 грамм животного масла и 150— растительного. Иждивенцы — 100 грамм растительного.

5 ноября 1941 год. Вот уже два дня прошло с тех пор, как я пришла в новый класс. Учеников в нем много, английского пока нет. Литерату­ру преподает Пачеко. историю — какая-то душевыматываюшая учительница. Когда я сравниваю ее с нашим прежним учителем, то какая-то грусть охватывает меня. Как разно можно преподавать один и тот же предмет.

С карточками у нас неприятности. Вчера Лену, бравшую хлеб, обвесили на 200 грамм, а сегодня, когда мы с мамой выкупали шоко­лад обнаружилось, что у нас вырезали талон, и мы вместо 400 праздничных грамм получили 300. Сейчас торговцы воруют и наживают­ся вовсю. Масса воров, крадущих карточки.

Праздники отмечаются и немцами: бомбежки обстрелы усилились за два последних дня.

22 ноября 1941 год. Пять месяцев войны. Так ли это? Нет, пять лет… Третий час серого зимнего дня. Настроение отвратительное: хлеба дается l25 грамм на человека, хлеба сырого, более чем наполовину состоящего из примеси, хлеба, в котором припек равен 75%. Крупы иждивен­цы получают 200 грамм, но все магазины пусты, крупу почти невозможно достать. При­пасов съестных в городе нет — это ясно. Вчера одна женщина говорила другой: «Умереть голодной смертью — это так ужасно!» За суп то есть за одну воду, давным-давно вырезают 25 грамм крупы, а за второе блюдо — 50.

Не верится, что три месяца назад можно было наесться хлебом, не верится, что когда-то обед состоял из двух блюд, и не надо было делить 125 грамм хлеба на три части: к чаю, к обеду, к чаю вечернему и еще немного оста­вить к полудню — в это время так хочется есть. Если во время занятий бывает тревога, все школьники спускаются в бомбоубежище, и только и слышно: «Я бы съела сейчас сосисок с пюре или жареных макарон, знаешь, с ко­рочкой. Если бы мне предложили пирожное или 100 грамм хлеба, я бы взяла хлеб».

Вчера с шести часов вечера была тревога. Она длилась с небольшими перерывами до 20 минут одиннадцатого. Сегодня я еду в школу на трамвае, смотрю — дом № 30 по Невскому проспекту разбомбили, да как! Середина дома — несколько метров в ширину — пре­вращена в дыру, из обломков здания валит дым. Стекла выбиты даже у Казанского собо­ра. В нижнем этаже этого дома была булоч­ная. Говорят, что там, когда попала бомба, было очень много народа. Если это правда, то не скоро до них доберутся. На Кузнечном, на дом Липиных, сбросили комбинированную бомбу. Все сгорело, но Липины остались живы. Две ночи они ночевали у нас.

Пять месяцев войны! Страшно подумать, сколько людей убито за этот сравнительно небольшой период времени! И все какие ужас­ные смерти! Если бы 21 июня нам сказали: «21 ноября на улицах Ленинграда не будет света, 21 ноября вы получите 125 грамм хлеба и будете есть обед, состоящий из супа из гри­бов, обмененных на вино, горсточки риса, не-разваренных соевых бобов и из зеленых ка­пустных листьев, и будете с удовольствием вспоминать об этом обеде, 21 ноября вы бу­дете, как и прежде, как и в будущем, думать о бомбежках, о голодной смерти, Ленинград будет в мешке, СССР в кровавых слезах», — если бы нам сказали это, мы назвали бы гово­рящего сумасшедшим. А теперь! Но может быть еще хуже. Сегодня, как и вчера, целый день грохочут дальнобойные.

Я написала, что много людей убито. Да, очень много. Гибнут на фронте, в тылу, и это, пожалуй, не странно, гибнут лучшие люди. Особенно мне жаль студентов-добровольцев, студентов университета, в частности. Убиты Максимов, Ваня Толстой… Как жестока, до безумия жестока война! Они умерли, полные сил, и ничего больше не чувствуют, они на­всегда зарыты в землю — может, это к луч­шему? Смерть от голода мучительнее?

Валя, Валя! Пройдет время, и ты, может быть, живая, снова станешь сходить с ума. Вспомни 1941 год, подумай о том, что у тебя есть к чаю мягкая булка и сахар, что обеспе­чен обед, что на улицах горит электричество, что можно забыться в театре, на концертах, за книгой, подумай, что ты можешь мечтать. Оцени мирное время, мирную жизнь, не пре­рываемую гудениями сирены, оцени прелесть жизни. Какое счастье — мир и жизнь! Какое счастье — любоваться природой, смотреть в ночное небо и не видеть вспышек зениток, щупальцев прожекторов, не слышать преры­вистого гудения бомбардировщиков, взрывов бомб. Сейчас мы не смеем мечтать. Мы толь­ко ждем и начинаем пухнуть от голода. А радио утешает: «Худшее еще впереди». Что же, в этом случае оно говорит правду.

Я выхожу из дома, когда еще темно. Про­хожу мимо рынка. Стоят очереди. Если спро­сишь, за чем стоят, нередко получишь раздра­женный ответ продавщицы: «Они сами не зна­ют, за чем стоят. Говоришь, что ничего нет». А в середине рынка, там, где обычно торго­вали колхозники, — полутьма. В этой по­лутьме снуют люди. Слышно: «Вино на дуран­ду», «буржуйка», «галоши» и т. д. Все на дуран­ду или на хлеб. Зеленые капустные листья — тоже на дуранду. Хлебные карточки рвут друг у друга. Подставляют ножку и уносят хлеб.

Сегодня читала Тургенева. Прочла, не отрываясь, «Асю» и «Затишье». «Первая любовь» мне тоже страшно понравилась. В «Асе» пре­красное описание немецкого городка. Язык Тургенева увлекает, поглощает меня.

Если бы был мир! Скоро ли, скоро?..

Читайте также:

Бе­зумно тоскливо!
Вчера было девять тревог…

Источник:  Базанова В. Вчера было девять тревог // Нева. — 1999. — №1. Ленинград блокадный.