После войны я поступил во ВГИК

Лев Федорович Артюшин, профессор, д.т.н.

Я родился в Москве в 1924 году, жили в  одноэтажном  доме с садиком в Малом Козловском переулке, этот дом принадлежал моему деду по материнской линии.  До революции он занимался производством напитков в собственном подвале, поставлял их в Английский клуб. Во время НЭПа бабушка пекла и продавала пирожки. Моя мама, Лидия Ильинична, москвичка. Она родилась в 1907 году. Родила меня очень рано, 17-ти лет. Она работала на конно-спортивном стадионе, там нам дали на воспитание служебную собаку. Я с ней занимался, бегал, так постепенно формировалась моя принадлежность к спорту и к военному делу. В это время как раз был популярен фильм «Джульбарс». Это была очень модная тема. И в детском возрасте я каждое воскресенье ходил смотреть кинофильм, как и все, потому что были 5-ти копеечные сеансы для детей.

Мой отец, Федор Петрович, – профессиональный военный, резервист, выходец из крестьян, в раннем возрасте приехал в Москву, поступил рабочим-полиграфистом в газету «Известия» и всю жизнь проработал в этой газете. Получил образование в строительном  институте, стал главным строителем в издательстве «Известия», отстраивал санатории в Адлере, осушал болота. Я там постоянно отдыхал. Все знаменитости, писатели там отдыхали, и я со всеми общался. Я маленьким еще был — мне было 5-6 лет, помню, как там отдыхал отец Бухарина, он со мной занимался бабочками. Как известно, позже его посадили. Первые годы, когда мы приехали в Адлер, я заболел малярией. Поэтому мама там не захотела жить, а отец там остался, родители официально не  разводились, но жили отдельно.

Отец  участвовал в китайской, финской войнах, воевал в Польше. Когда началась Великая Отечественная война,  сразу ушел на фронт. Он был коммунист, а дед и бабушка были верующие, но иконы были спрятаны. Родители отца жили в деревне в Тульской области. В доме висели иконы, около икон горели зажжённые лампады. Когда я приезжал к ним в деревню погостить, местная ребятня дразнила меня «нехристь», потом дразнить перестали, может быть, бабушка с дедушкой в тайне от моих родителей меня покрестили, но я этого не помню. С 1939 года, после смерти московских бабушки и дедушки, мы переехали в  двухкомнатную квартиру в Столешниковом переулке. Из подростковой жизни я помню учебу в ОСОАВИАХИМе, это общество противохимической и воздушной обороны. Одновременно создавались другие школы, по образцу, как у немцев, например, авиа. Обязательными были спортивные нормы по всем видам спорта: прыжки, лыжи, бег, плавание; 3 уровня: первый, второй, третий. Выдавали значки 1-й, 2-й, 3-й категории. Это называлось ГТО – готов к труду и обороне. Все готовились, потому что была непрерывная война с Финляндией, Польшей, Японией. Проходили физкультурные парады на Красной площади.

Начальная школа была только до 4-го класса, следующую, вторую ступень образования, я проходил уже в другой школе. Военнослужащие – это был привилегированный класс. И много было иностранцев, которые служили в армии в Советском Союзе. У меня был приятель Шмайль, его отец был директор “холодильника”, и мы водились. Мы вместе с ним занимались цветной фотографией.

Вот когда я учился в 7-м классе, Пушкина прошли, ещё год я проучился, это был «год репрессий», 37-й, а в 38-м году  в 8-м классе я уже учился в артиллерийской спецшколе. Почему? Развивалась военная промышленность. Нужны были специалисты. А вот спецшколы были военные артиллерийские, потому что стали появляться ракетные установки. Когда я учился в 5-м, в 6-ом, вместо того, чтобы на футбол, как все мальчишки, ходил всё время в музей. Рядом был Политехнический. Там увидел три вещи, которые тоже стали для меня важнейшими, — это звуковой прибор, который управлялся руками, потом ядерное расщепление на голубом фоне и цифровая развертка на телевидении, на гибком диске. Это всё стало моим главным предметом специализации уже потом. Получилось так: чтоб иметь достойную специальность, нужно было пойти именно в военную спецшколу. Там и особенные преподаватели были, и подбор был. Больше того, она была сделана для того, чтобы дети военных продолжали свою учёбу. Дети членов правительства все шли в авиацию, в авиационную академию. Но для того, чтобы придти в авиационную академию, надо было закончить спецшколу — авиационную десятилетку.

Их было три в Москве, я учился в третьей у Курского вокзала, в Лялином переулке. Это были самые лучшие годы в моей жизни: готовились к парадам, была строевая подготовка. В спецшколе был отбор. Первые места отдавались спортсменам. У нас там был гимнаст Холодов, потом вырос и стал генералом. Ещё у нас был старшина, он стал актёром. Был такой по фамилии Шанцев, он пошёл во ВГИК после войны, после спецшколы. И еще  один, после ранения поступил в ГИТИС. А другой поступил в МГИМО. То есть, все выпускники этой школы, те, которые остались живы, были ранены, тем не менее, продолжили образование.

Физическая подготовка была важна. Но я, наоборот, был по математике силён. Я занимался всё время. У меня был специально преподаватель, и по истории общей, и военной. Наставник, военный, немец, по фамилии Кайзерман, после войны у нас остался — он прямо опекал меня. Уже в те времена поступил на службу в Государственную историческую библиотеку на Красной площади — сейчас это музей.

Еще когда я учился в артиллерийской школе, у нас преподавали танцы. Для того, чтобы были развлечения. Каждую неделю устраивались танцевальные вечера, и приглашали девочек. Девочки, как правило, тоже дети военнослужащих. У меня тоже была одна партнёрша такая. Меня даже приглашали к ней в дом.  Её папа подбирал ей мужа. Но я не подошёл. Когда я уже ушёл на фронт, она сразу исчезла. И когда вернулся, оказалось, что она вышла замуж за актёра. Так что мне повезло. Эта пора очень насыщенная была.

Чёрно-белой фотографией я увлекался с ранних лет, потому что у меня отец был заядлый фотограф. Работая в техническом отделе «Известий», он имел лёгкий доступ к фотоматериалам, бумаге, химикатам. Фотографировал меня много. Кстати говоря, эта самая фотография выручала мою маму во время войны. Муж подруги помог создать фотографическую лабораторию, фотоателье, в подъезде дома под лестницей была маленькая каморка. Когда я пришёл из армии, для того, чтобы прокормиться, я заменял маму в этом фотоателье.

В 1937-м отмечался год памяти смерти А.С. Пушкина. Получилось так, что я испортил заказ, фотографию к юбилею Пушкина, и мне пришлось делать ее заново. У нас дома была хорошая библиотека, и я нашёл все иллюстрации в графике. Я сделал 5-10 иллюстрированных произведений с соответствующими стихами. Я вообще любил поэзию. Маяковского любил. Но, например, Есенина выучил только в госпитале. Хотя во все эти годы у нас была большая библиотека, у деда. Он выписывал журнал «Нива». А отец через «Известия» выписывал все новые издания: Ги де Мопассана, А.С. Пушкина, Л.Н.Толстого. А я больше всего любил Дж. Лондона, причём такие его неизвестные произведения, «российского типа». Короче говоря, жизнь тогда была наполнена литературным содержанием. Я ещё занимался фотографией, так что эти вещи прочно вошли в мой быт и впоследствии оказали влияние на мою специализацию, практику в музее. Когда учился во ВГИКе, часто бывал в Третьяковке, в Пушкинском музее, каждую неделю. Не ленился, делал фотографии, композиции, зарисовывал все. Развивал искусство композиции. У нас были уроки рисования во ВГИКе. Даже обнажённая натура была.

В июньские дни, когда началась война,  мы были на сборах в лагере  и попали под первую бомбежку  на станции Вешняки. Отец сразу ушел на фронт. Мама с сестрой уехали в эвакуацию в Ташкент. Я ездил к ним в Ташкент в эвакуацию.

В 41-м, зимой, когда к Москве подходили немцы, я был в городе. Население было настроено защищать Москву до последнего, поэтому жители дежурили по ночам на крышах домов, сбрасывая зажигательные бомбы в мешки с песком. Панические настроения у части населения прошли после сообщения о приближении к Москве воинских частей с Дальнего Востока и из Сибири.

В 1942, на Новый год, находился в  Усть-Каменогорске, ждал направления в училище.  Пока было время, каждый день ходил в театр. В Талгаре проучился в училище полгода, а летом уже получил погоны лейтенанта. Меня сразу отправили на Карельский фронт ударной армии, 122 дивизия 379 артполк. Под Новый, 1943 год, мы шли на прорыв блокады Ленинграда. Месяц спали на снегу.  Но я не мерз, потому что у меня было прекрасное обмундирование: шерстяные гимнастерка и галифе, валенки, шинель, полушубок. В моем подчинении было 6-7 солдат, был свой конь, были шашка, противогаз,  револьвер. Прорвать блокаду Ленинграда не удавалось до конца 1942 года. Я был участником прорыва блокады 11-12 января 1943 года. Это была моя первая боевая операция в артиллерийских частях Карельского фронта, действовавших по берегу Онежского озера, по которому проходила помощь осажденному Ленинграду. Мощная артподготовка по намеченным целям была успешной, поэтому потери были только в батальонах, прорывающих блокаду со льда озера.

А дальше? Дальше был Сталинград. Наступление на Сталинград готовилось весьма скрытно и осуществлялось двухсторонним окружением. Наши войска были специально подготовлены для длительной ликвидации стотысячной армии Паулюса. После разгрома немецких войск под Москвой распространилась уверенность в неминуемости нашей победы, а после битв под Сталинградом и на Курской Дуге уверенность в нашей победе утвердилась окончательно. Мне это было очевидно, потому что я был участником продолжительных боев на Курской Дуге в составе Степного фронта, направленного на освобождение Украины и форсирование  Днепра.

В 1945 году в Восточной Пруссии, Кенигсберге, меня ранили. По фронтовым обстоятельствам пришлось стрелять из 45-мм пушки по тигру 10-см броней. Выработали тактику: 5 снарядов «беглый огонь», и прыгаем в окоп. Я заряжал. Засекли нас сразу же с расстояния 200 метров. Мы успели выпустить пятый снаряд и прыгнуть в окоп – из четверых трое погибли. Меня ранило в голову.  Операция и избавление от осколков была в госпитале им. Бурденко. Как видите – удачно. В День Победы я оказался в Москве, точнее на Манежной площади, около Московского Государственного Университета. Все вышли на улицу, было всеобщее народное ликование.

Подводя итоги и оглядываясь назад, не раз задумывался о болезненных проблемах нашей военной истории, особенно возникших в последнее время. Меня часто спрашивают, каково в армии было отношение к Сталину. И я хочу в первую очередь подчеркнуть, что само слово «отношение» после окончания войны, употребляли те, кто ее провел в заключении или в эвакуации. А для тех, кто воевал, Сталин был Главнокомандующим. Политруки — армейский институт, созданный Троцким — следили, чтобы солдаты перед боем писали заявления о приеме их в ВКП(б): «в случае моей гибели прошу считать меня коммунистом» (у меня сохранился оригинал, который обязательно должен был быть написан чернильным карандашом). Для того чтобы армия была боеспособной, необходима беспрекословная дисциплина, без дискуссий, без выяснения отношения к начальству и тем более по отношению к Главнокомандующему. Поэтому на танках и орудиях писали «За Родину, за Сталина», эти призывы стали синонимами. Есть еще одна причина, определявшая единодушие по отношению к Сталину — очень маленький процент интеллигенции в действующей армии. В нашем артполку  было всего два городских человека, оба из Москвы: командир полка и я, командир взвода (моя армейская специализация «топографическая разведка»). К слову сказать, мое образование пригодилось при подготовке прорыва блокады Ленинграда.

В  пехотных частях при 50% русских, до 40% воевало узбеков и казахов  (татары и башкиры в СССР не подразделялись). Узбеки со своим укладом жизни многого не воспринимали. У остальных отношение к Сталину и немцам было таким, каким его формировали политруки. Я считал и считаю, что для победы   необходим был символ Всесильного Главкома (без помощи всесильного «Комитета»).

У нас были, хотя и краткие, но передышки. Велась даже культработа, в той мере как она была возможна на войне. В госпиталях и авиационных частях, а также на местах базирования проводилось концертное обслуживание. В армейских мобильных частях — чаще со скрытым перемещением. Кинодокументалисты проводили съемки в преддверии прорывов. Все это вносило разнообразие в наши фронтовые будни и поднимало дух бойцов.

После войны всем фронтовикам можно было поступать в любой ВУЗ без экзаменов. В 1945 году я поступил во ВГИК на кинооператорский факультет. Со мной учились и приобретали профессию оператора: Маргарита Пелихина, Федор Добронравов, Вадим Ломакин, Аркадий Нисский, Сергей Медынский.  После защиты диплома я начал работать в Научно-исследовательском  кинофотоинституте (НИКФИ), одновременно продолжая образование на вечернем отделении механико-математического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Когда поступил в исследовательский институт, я поменял сразу профессию на мехмат университета. Мне повезло, что попался умный руководитель. Он не просто помог. Он сказал, что во ВГИКе дают ремесло, а не образование. Надо учиться. Он меня и отправил в Университет. Кстати, в МГУ я хотел поступить и учиться. Еще находясь в армии, несколько лет, будучи командиром взвода топографической разведки, я возил с собой любимые со школы учебники по математике и физике, те учебники, по которым учился в средней специализированной артиллерийской школе №3.  Я попал в группу, которая была скомплектована главным образом из преподавателей военно-воздушной Академии, которых обязали иметь университет­ский диплом. В нашей группе было 20 человек, и трое из них, так же, как и я, уже имели высшее образование.  Мне удивительно повезло. Нам преподавали самые лучшие педагоги и такие предметы, которые лично мне очень пригодились в жизни. Например, аналитическая геометрия в двух аспектах. Классическое направление читал Сергей Сергеевич Бюшгенс, а векторную теорию, без которой невозможно объяснить калориметрию и ее применение в телевидении, преподавал Маденов. Помню очень интересный курс, посвященный интегральным системам, в которых учитывались импульсы. Он пригодился для объяснения влияния фликкер-эффекта на колебания освещенности при разности частот съемки и освещения, а в дальнейшем — для объяснения тех искажений, которые возникают при переходе от телевизионного стандарта 60 Гц к 50 Гц. Конечно, очень важным оказалось освоить интегралы с переменными параметрами. Эти знания оказались необходимыми для построения четырех­цветной модели зрения. Я прилежно изучал математику — по 24 часа в неделю самостоятельных занятий. Особенно любил дифференциальные уравнения, по которым однажды сдавал экзамен 4 часа сразу за два курса. Плохо у меня было с теорией вероятности и с физикой: с одной стороны — махизм, а с другой — диалек­тический материализм. Попробуй, разберись…

В 1955 году я защитил кандидатскую диссертацию, в 1967 году – докторскую. В 1984 году мне присвоено звание заслуженного деятеля науки и техники РСФСР.

Лев Федорович Артюшин с дочерью, внуками и правнуками, фото 2012 г.

Мне очень повезло, что я изменил кинематографу, и жена это признает. Со своей будущей женой я познакомился после войны. Она окончила школу в 48-м году. Поступила в текстильный институт. Как-то случайно оказалась на «Мосфильме». Снимали пробы, а я делал фотографии. В фильме не было ни одной женской роли, пригласили ее на пробы (она-то этого не знала). После я пригласил ее сначала в Дом кино, потом на вечеринку. Потом привез ей домой фотографии. А на следующий день позвонил, и мы встретились. И после этого уже не расставались. 2-го мая пригласил к себе домой, познакомил с мамой и сестрой. С тех пор мы вместе уже 61 год. И всегда во всем поддерживаем друг друга. Она очень дружила с моей мамой, своей свекровью. Никаких разборок, как в современных семьях, у нас в семье никогда не было.

Записала: Татьяна Алешина

Фотографии любезно предоставлены из семейного архива.

www.world-war.ru