Обреченный на смерть

«Срочная работа»

Как-то ночью пришли немцы и полицаи – и подымают нас на работу. Ну, думаем, что-то необыкновенно: никогда нас ночью не подымали на работу. Да и какие мы теперь работники: ходим – нас «ветром качает». Ну, всё же пошли.

Оказалось, что ехал комендант лагеря и машина забуксовала из-за большого снега. Таким путем, нас заставили тянуть по веревке до самого лагеря. Расстояние было около пяти километров, и почти всю ночь мы и тянули. Некоторые шагали по четверти часа. Всю дорогу, проклиная свою жизнь, просили Бога, чтобы быстрее погибнуть и не смотреть на фашистские хари. Многие из нас поморозились, так как зима была особенно холодная.

Силы нет даже ходить, а тут сзади еще палками машут. И так еле-еле дотянули до лагеря. Сами собой говорим, что «может, дадут сегодня обеда побольше», но все наши мысли оказались пустые: норма была всё та же. Повар на длинном черенке черпака отмерял как всегда.

За обман – смерть у котла

Один из пленных хотел обманным путем получить вторично нареченную нашу порцию. То есть получил – и встал опять в хвост колонны. Пока стоял в очереди, он свою уже съел. Немцы его заметили и за ним следили, когда он подойдет ближе к котлу. Только он подошел к повару, протянул свою баночку, чтобы тот ему своим черпаком налил баланду, – а немцы и полицаи уже стояли с палками и давай его колотить по чему попало. Он упал, а они всё равно его продолжали бить. Потом смотрим: ударили по голове и хлынула кровь, и убили его насмерть.

Тут же немецкий комендант всех обратно построил и стал вести свою речь через переводчика. Он говорил: «Каждому будет смерть, кто задумает обманывать наших солдат. Помните: это вам не Россия, здесь немецкая власть, и вы для нас пока что враги наши. Скажите, хорошо, что мы вас кормим, а то вообще кормить не будем, и подыхайте как собаки». После такого крупного разговора он тут же приказал, махнув рукой: «Ап – в яму!» – и два человека из числа пленных потащили убитого волоком в ту яму, в которую бросали и раньше.

Вот такая была дисциплина в лагерях. Все страхи и ужасы происходили на наших глазах.

Наступила голодная смерть и мне

После длительной жизни в лагере, в самую суровую пору зимы, я основательно обессилел, и всё у меня отнялось – не только чтобы ноги не ходили, а и руки перестали действовать, и вообще весь организм. А что касается памяти – то, надо сказать, память была превосходна.

Как-то утром, когда по обычаю надо становиться в строй для подсчета и для получения «баланды», я уже подняться не смог. Когда стали считать, то и заглянули в наш сарай – убедиться, что действительно там есть один человек. Потом немцы распорядились: «Алес капут! Нихтс гуд! В камера смерти – ап! Ап!» Это значит, что «человек умирает, безнадежный». И как всех переводили, так и меня: двое солдат из числа пленных берут умирающего под руки и волоком тащат в тот сарай, где больше 2-3 суток никто не проживал, а умершие подолгу лежали среди еще живых.

Вот теперь основательно заканчивается моя жизнь. Всё же дождался я, наконец-то, своей смерти. А в голове бродят бесконечные мысли: «Как жалко: никого близких нет, чтобы передать маленькую весточку о больших слезах моим родителям, они не будут знать мою страшную и мучительную смерть, мои кости скоро выбросят в ту же глубокую яму. Если можно было бы чем написать, хотя бы на стене, для успокоения своей души… Такой возможности нет». И мои мысли связываются с речью даже вслух: «Прощайте, мои милые: тятя и мама, Таня, Ваня и Шура. Прощайте, целую вас всех. Василий». После чего глубоко вздыхаю и стараюсь уснуть. Но уснуть, конечно, навсегда. И как жалко, что сон не берет. А мысли всё продолжают свою работу: «Не считайте меня, родные, врагом Родины нашей. Нет! Нет! Я честный солдат Советской Армии, а страдал и умираю от внутренних врагов Родины нашей». Вот только теперь полились мои слезы. Слезам, казалось, и конца нет. Таким путем я сам себя успокоил и крепко-крепко уснул.

Сон и сновидения

В народной среде кто-то верит снам и в какой-то степени придерживается религиозного обычая, другие наоборот – вообще ничему не верят и считают тех, кто верит, неполноценными людьми, или их называют темными, отсталыми и так далее. Но надо сказать, что сны бывают и пустые – верить им нельзя. Но есть и такие, которые можно назвать снами от Бога, и им невозможно не верить.

Вот какой сон мне приснился. Является в ту самую «смертельную камеру» старичок с небольшой бородкой. Подошел ко мне, сел рядом и стал гладить меня по голове. И говорит: «Трудно тебе, трудно. Тяжело, знаю. Но надо терпеть. Домой всё равно придешь». И немного мне улыбнулся.

А я так крепко спал и как будто в теплой постели. И наяву слышу разговор: стоят около меня и говорят: «Спит и улыбается – наверно, перед смертью». Это стояли полицаи. Было уже утро. А мне действительно было так приятно от слов старичка, и я, как видимо, спал и улыбался.

Полицаи принесли мою норму на пропитание моей души. Я проснулся. На моей шинели был небольшой слой снега, с правой стороны шинель немного замерзла от моих слезных потеков. Получил свою порцию и поблагодарил их. А в голове в это время стоят и стоят разные мысли: «Как же я могу остаться в живых? А может быть, придут партизаны и освободят нас всех?» Но думаю: «Ходячие могут уйти куда-то, а ведь я не могу и шагу шагнуть. Нет, мне должна только смерть, и больше ничего. А сон? Как же это может быть?» Без конца задаю себе всякие вопросы. Да, такой сон даром не снится. Что же это может быть? Как можно избавиться от такой страшной смерти? Может, всем в лагере увеличат порцию? Но что-то и на это не похоже. Да и притом, этот старичок мне знаком уже с самого моего детства, он меня многому научил хорошему.

Сколько бы я ни думал, но ничего и придумать не мог. Проходит день, и обратно ночь, но изменения в лагере никакого нет.

В туалет ходить мы не могли, а кто как мог, так и оправлялся. Мертвых было около десятка, а живых нас было четыре человека, но на следующую ночь осталось двое. Второй был из «нацменов» и лежал совсем в другой стороне от меня. Разговоров у нас между собой никаких не было. Больше всего хотелось спать, и так умирали. В голове всякие мысли без конца бродят, но смерть подходит всё ближе и ближе.

Читатель! Не трудно представить: что может быть страшнее, чем лежать среди мертвых в темном холодном сарае?! И какая может быть надежда на жизнь? Я бы, наверное, давно уж умер, но почему-то меня бодрствовал тот сон. Как только проснусь – обратно думаю об этом сне.

Незнакомая сестра Татьяна

И наконец-то разрешился мой сон в пользу меня.

Наш лагерь охранялся день и ночь: иногда все уйдут на работу, а лагерь всё равно охраняется. На третий день после моего сновидения поступили еще мои коллеги на обреченную смерть. И в дневное время заходит в смертельную немец из числа охраны и спрашивает: «У кого есть шешстра Татьяна?» Все молчат. Он снова также произносит. По-русски он знал плохо, поэтому и говорил «шешстра Татьяна», но всё равно было понятно. Тогда я говорю: «Есть у меня сестра Татьяна». После этого разговора он тут же повернулся и ушел из нашей камеры. К чему он это спрашивал? Совсем непонятно. Разве может меня сестра искать? Конечно, нет. Ведь здесь немецкая власть, война не закончена и даже не видать ее конца. Какими же путями может разыскать меня сестра? Даже и ума не приложить.

Через некоторое время заходит тот же часовой, и с ним идет молодая девушка. Она посмотрела кругом и прямо направилась ко мне. Подошла и говорит: «Ты прости меня, я тебя назвала братом, мама мне велела так сказать. Мы тебя давно знаем. Когда камень вы носили на плечах, мама говорила: «Вот бы, Таняшка нам взять в зятья вон этого молоденького, да вин якый гарный хлопец» (гарный – хороший, приятный на вид, красивый (укр.)). Мы с мамой живем вдвоем понедалечки видсиль (отсюда (укр.)), село Красный Подол», – и сама, конечно, стеснительно улыбается. И одновременно наклонилась ко мне и выкладывает из своей сумочки великие гостинца: хлебушек, яйца, картофель вареный и очищенный. И стала меня угощать. Я смотрю на нее – да и не столь на нее, как на ее гостинца, и своим глазам не верю: как будто во сне. И вспоминаю свой сон, и чувствую такую Божью благодать! И полились у меня ручьем слезы, и слов сказать не могу. А хочется так расплакаться, как ребенку, но неудобно, сдерживаюсь сколько могу – ведь тут невеста стоит. И глядя на меня незнакомая сестра тоже стала плакать, сначала тихо, а потом во весь слух, и так мы с ней плакали в два голоса.

Немец терпеливо ходит взад-вперед. «Сестра» моя потом говорит: «А эти дядьки спят, чи що?» – показывает на мертвых. Я протираю от слез свои глаза и говорю: «Спят, только вечным сном». Она потом еще больше ужаснулась: «Воны (они (укр.)) мертвы, чи шо?» – «Они уж давно мертвы». Она говорит: «А ты як тут среди их?» – «Вот так и живу, жду смерти. Ходить-то я не могу, так и лежу». Моя сестра-невеста еще больше стала плакать. Потом я ее начал спрашивать: «А как ты нашла меня здесь?» Она говорит: «Мы с мамой сколько пленных дядьков поспрашивали! Кажим: «Где тот молодой, где тот молодой, якый был у вас?» Все говорят, что «не знаем». А потом один дядько сказал, что «вон умирает или уже умер, вин (он (укр.)) в смертельной лежит». Тогда мама мне говорит: «Беги бегом, Таня. Надо было давно сходить». Вот я и побежала прямо с дороги – мы там работаем, из нашего села там много народу. Мама мне сказала: «Поговори с ним, если вин живой: если он схочет у нас жить, то я пойду в Каховку в главную жандармерию и буду хлопотать».

Я слушаю ее и говорю: «Милая моя сестрица, ты видишь, какой я страшный и плохой стал. А кто знает, может, я и не умру, но навсегда останусь такой, а кому такой я нужен?» Она отвечает: «Если ты не против, я буду приходить к тебе каждый день, покедова як не встанешь на ноги». – «Конечно не против. Но если у тебя будет милость – то пожалуйста. Дай Бог тебе за это доброе здоровье». И так мы с ней распростились, и она пошла. Не успела хлопнуть дверями, смотрю – она снова вернулась и говорит: «Ты прости, что я вернулась. Хочу тебе спытать: як же тебе зваты?» Я отвечаю: «Василий». Она тогда как бы с радостью подхватила мое имя и говорит: «О! Як зваты тебе хорошэ, Васыль, Васыль!» И так побежала к выходу и говорит: «Прощай, Васыль, я завтра приду».

После ее ухода я стал есть без стеснения. Думаю: если всё сразу поесть, то как бы много не было, а если оставить, то на меня полумертвые смотрят с жадностью. А чтобы им раздать – да и у самого-то руки трясутся от удовольствия. Думал-думал – так и всё поел, что «сестра» мне принесла. Ну, думаю, вот теперь я, кажется, ожил, поел, слава Богу. <…>

Таким путем, действительно эта «сестра» приходила неоднократно, пока я не поднялся на ноги. И единственный я остался в живых их тех, кто попадал в смертельную камеру. Разве можно мне забывать Бога? Если забуду – то я буду хуже скотины: скотина знает своего хозяина, или своего пастуха. Говорят так: «плохая та скотина, что не знает своего хозяина».

Когда увидели, что я хожу – тут же перевели обратно в другое помещение, где и находился раньше. Опять стали гонять работать на дорогу, вот там и виделся со своей «сестрой», и она всегда приносила что-нибудь покушать. Потом как-то приходит она на работу, и смотрю на нее – какая-то невеселая, вид у нее был как больной. Я спрашиваю: «Что, сестрица, с тобою случилось? Чи (или (укр.)) заболела, чи що с тобою зробылось лыхонько (Приключилось нехорошее (укр.))?» Она от удовольствия начала улыбаться: потому что я стал немного по-ихнему гутарить. Тогда говорит: «Мама дважды ходила в Каховку, в их проклятую жандармерию, – и тебя не отпускают». Я ей говорю: «Ну что же поделашь, ведь война еще не закончена, разве могут пускать пленных».

Наша дружба так пока и продолжалась. А я был настолько стеснительный, что она сама всегда ко мне подходила. А гражданские жители смотрят на нас и гутарят сами собой: «Вон Танюшка-то выходила парубка, а то вин, здается, зовсим умирал от голода».

Источник: Записки В.П. Решетникова «Защитник своей Родины»