Немецкие войска на подступах к городу?

Я уроженка Сталинграда из рабочей семьи. Когда началась война, на фронт ушел брат Петр, отец был болен, не подлежал призыву. Сестры старшие помогали фронту, работали на заводе. Я и младшая сестра Тая ухаживали за ранеными.

Наступило лето 1942 года. В городе не было паники, правда, иногда из соседних домов уезжали семьи государственных и партийных работников. Никакой сплошной эвакуации населения не было.

Город встречал и размещал эвакуированных голодных людей из Ленинграда. По радио сообщали о боях за Доном. Никто не предполагал, что немецкие войска на подступах к городу. Работали заводы, в школах размещали раненых. Мы, дети, помогали чем могли — убирали, готовились к занятиям в несколько смен в разных школах. На Волге по-прежнему было тихо. Мы жили в центре города на улице Халтурина, рядом с рынком, рядом с переправой. Никто нам не предлагал эвакуироваться, висели плакаты «Сталинград врагу не отдадим». В кино шли фильмы «Чапаев», «Веселые ребята», киносборники о солдате Швейке.

23 августа небо нашего города закрыли тучи фашистских самолетов. Наша семья сидела за столом в комнате. Первые бомбы упали у переправы «Нефтесиндикат», нефть загорелась, горела Волга. Мама схватила нас с Таей, крикнула старшим, и мы в чем были бросились бежать к Волге.

Фашистские летчики видели, что на переправах не было войск, были только раненые бойцы и мирные жители. Самолеты так низко летали, что видны были лица летчиков. Не было и власти нашей, на берегу никто не беспокоился о нас. Мы, наши семьи остались с Богом одни. На Него и на наших матерей мы, дети, надеялись. В этот день мать поседела, сестра Тая сошла с ума от грохота и страха, и пройдут годы, прежде чем она очнется.

Нет, не на наших солдат была надежда, их не было в городе. Они сражались на подступах к городу, а вражеские танки уже прорвались к Рынку, Латошинке, на Тракторном шли бои. Их там ждали ополченцы, все они погибли, среди них были и женщины. Нет, в этот день, 23 августа, не было фашистских войск у переправы, не было танков. Только самолеты, бомбы, их свист.

Мама сказала, что надо бежать из центра за Царицу. Там жила наша старшая сестра с детьми, туда в это воскресное утро ушел отец. И мы пошли, было темно от гари, дыма и пыли. Репродуктор передавал какие-то веселые песни. Мы держались за обессилевшую мать и бежали от Волги в овраг. Здесь мы встретили старшую сестру с детьми и отца. Нашли в овраге яму, расширили ее и стали жить.

Человек привыкает к страху, опасности. Здесь, за городом, хотя это тоже был город, но его окраины меньше бомбили, надо было выживать. Бои шли вокруг, утром были наши, а к вечеру овраг занимали немцы. Нет, немцы не трогали нас, им было не до этого. Им надо было идти к центру, а там уже подошли советские войска и бои шли за каждую улицу.

www.waralbum.ru Немецкие солдаты передвигаются на новую позицую в пригороде Сталинграда, 1942 г.

Наступил сентябрь. Мы питались горелой пшеницей, ходили на элеватор, рядом речка и сгоревшая кондитерская фабрика. Там была патока, ее ели. Привыкали. В конце сентября этот участок, где мы были, прочно заняли немецкие войска. Появилась полевая кухня, и мы, дети, потянулись с чашками. Немцы давали нам еду, но стали говорить, чтобы мы уходили из этого места.

Стало холодно. Землянки понадобились фашистским войскам, нас стали выгонять семьями на дорогу в сторону Калача. Целые колонны беженцев, старух, женщин и детей, в общем, весь мирный Сталинград покидал свой родной город. Мы шли по территории, занятой врагом. Иногда немцы подвозили нас на машинах.

В дороге было все. Вот один эпизод. У каждого из нас, детей военного Сталинграда, прошедших через муки и испытания бомбежками, переправами и концлагерями, были мгновения, когда мы всем своим существом ощущали близость смерти.

Для одних это была та самая бомба, которая неминуемо должна была убить именно его, но от взрыва которой погиб соседский мальчишка или девчонка. Для другого — пулеметная очередь, прошившая лодку, в которой он переправлялся через Волгу, но не задевшая его, в тот момент, когда она уткнулась носом в левый берег. Для третьих — рухнувшая от взрыва снаряда громадная стена дома, накрывшая всех, кто был рядом с ним, но не его. Для меня же это была мина, лежавшая на проселочной дороге, по которой немцы гнали нас на Калач.

Когда ведущий колонну немец дал команду на привал, мы, как подкошенные, повалились здесь же, у обочины. Натруженные ноги гудели, мучительно терзали голод и жажда. Думать ни о чем не хотелось. Даже о том, что волновало все эти десятки километров: «Куда гонят? Сколько еще идти?» Какое-то безразличие овладело всеми.

На остановившийся обоз, шедший навстречу, обратили внимание не сразу. Так же, как и на немца, который, подойдя к маме и пнув ее стволом винтовки, скомандовал: «Ауфш-тейн!». Растерявшаяся от неожиданности, она не сразу поняла, что от нее хочет гитлеровец. Расстрелять? Но за что? На болезнь не жаловалась, от колонны не отставала. Что-то отобрать из ее одежды, приглянувшееся ему? Так это можно сделать здесь же. Чуя недоброе, мы с сестренкой заплакали, повисли на ней. Но это у немца жалости не вызвало. Он грубо толкнул ее в спину: «Шнеллер!» Так мы тройкой и пошли.

Лежавшую на дороге мину, из-за которой остановился обоз, мы заметили не сразу, а лишь тогда, когда конвойный остановил нас от нее в каком-то метре. Его жесты были столь выразительны, что мама сразу догадалась, что от нее хотят. Место, куда следовало отнести мину, немец, словно указкой, показал винтовкой. Мама понимала, чем все это может кончиться, а потому велела нам вернуться назад. Мы заплакали и еще сильнее ухватились за ее юбку. На мгновение задумавшись, мама неожиданно перекрестила нас и решительно сказала: «Идемте!»

Мину взяла осторожно, словно бы грудное больное дитя. Мелкими шагами пошла вперед в сопровождении нашего девчачьего «эскорта». Позже она рассказала родственникам, шедшим с нами в одной колонне: «Когда поняла, что от меня требует немец, вначале решила: мину брать не буду. А потом подумала: но ведь этого мне не простят и наверняка расстреляют, и тогда дети останутся одни. Взять? А если взорвется? Исход — тот же. Вот после этих раздумий и решила: или все останемся живы, или умрем все разом».

Метр за метром мы все ближе были к цели. И вот, наконец, наклонившись, мама положила на землю притаившуюся внутри металла смерть и обессиленная села рядом. По ее лицу ползли крупные капли пота, струйкой стекая за воротник платья. Мы смотрели на нее и молчали. А на той стороне дороги, припав к земле, все еще лежала наша колонна, ожидая взрыва. Вместо него раздалась гортанная команда немца: «Форверст!» Мы так и не поняли, к кому она относилась. То ли ко всем нам, идущим в неизвестность, то ли к обозу, спешившему попасть в город, где шли ожесточенные бои.

Детская память цепко сохранила отдельные эпизоды этого пути, наша семья — это пять детей, самая маленькая Тамара, Авочка. Идти было трудно, голодно.

В маленьком тазике мама несла с величайшей скупостью расходуемые лепешки из жита. Это были не просто наши завтраки или обеды. Это была наша сила и сама жизнь, ибо всех обессиленных, отстающих немцы просто пристреливали. Особенно было тяжело Тамаре, ей было пять лет, она была слабенькая, но шла сама, все смотрела на тазик с лепешками.

Неожиданно одному из охранников этот тазик зачем-то понадобился. Он грубо вырвал его из маминых рук. Не удовлетворившись содеянным, высыпал лепешки в грязь и несколько раз наступил на них. Помню: мне очень хотелось есть, и я по этому поводу очень плакала. Немец же, наоборот, весело смеялся: видно, остался доволен такой «экспроприацией». Плакала и Тамара. Старшие сестры нас успокоили, надо идти.

Шли долго, в конце октября пришли на станцию Чир — лагерь, колючая проволока, охрана. Пошел дождь, наутро заморозки. Многие погибли прямо на мерзлой земле. А в лагере по утрам играла музыка, репродуктор приглашал молодежь на работу в Германию добровольцем, шла запись. Насильно еще никого не брали.

Мои сестры старшие отказались, одна взяла на руки младшую племянницу, вторая костыль, у нее болела нога. Фашисты не брали в Германию с маленькими детьми. Через неделю нас подняли и повели к пропускным воротам. Стояла охрана с овчарками, нас пропустили.

Много подростков-девушек ехали в Германию добровольно, я видела их на пересылочном пункте станции Чир и знаю: сейчас они живы и здоровы. Стараются об этом не говорить — даже отказались получать компенсацию. Ну, это их дело. А мы?

Нашу семью, как и других, погрузили на открытые платформы и повезли в Белую Калитву. На станции Морозовской к нам подошел полицай с немецким солдатом и велел выгружаться. Затем под охраной отвел в какие-то сараи. Нас отвезли в хутор Чернозубов близ Белой Калитвы. Наша жизнь в конце октября — январе 1943 года шла в хуторе, где уже была власть немцев. Жили мы в землянке, питались тем, что находили на плантациях (мерзлая картошка, морковь, лук). Не было соли. Но была вера в нашу победу.

Мы выжили, пережили холод, голод, вернулись в родной Сталинград, помогали восстанавливать город.

В 1946 году я училась в школе, впервые приехали представители молодежных организаций новой Германии. С той поры, уже будучи взрослой, я работала учителем в школе № 7, помогала создавать музей имени Эрнста Тельмана. Встречалась с Розой Тельман. Участвовала в фестивале дружбы.

У меня к немецкому народу особое отношение, я хорошо понимаю, что нельзя равнять фашизм и народ. Я познакомилась с жизнью немецкого народа, побывав в Германии в г. Кельне. Я видела, как живут сейчас немецкие семьи, воспитывают детей. Делается все, чтобы не было больше войны и ее осиротевших детей.

Источник: Мы родом из войны. Дети военного Сталинграда вспоминают. Волгоград, 2004. с. 30-35.