Надежды Нестерова

Всю жизнь отдавший русскому искусству, всю жизнь бо­левший скорбями своего народа и радовавшийся его радос­тями, 79-летний Михаил Васильевич Нестеров переживал тревоги и испытания войны с необычайным волнением.

Михаил Васильевич Нестеров

Мужество этого старого и больного человека было по­учительно для молодых и сильных. Он верил в несо­мненную победу, так убежден был в том, что Москва оста­нется твердыней, недоступной врагу, что не допускал мыс­ли о своей эвакуации из Москвы.

Алексей Викторович Щусев на портрете кисти Михаила Нестерова

Он упорно говорил всем склонявшим его к отъезду:

— Я начал портрет Щусева [1] в Москве и в Москве его окончу.

Ему казалось нелепым, недостойным его лет и его звания русского художника прерывать начатую работу только из-за того, что какой-то Гитлер задумал стать подражателем На­полеона и захватить Москву.

«Этому не бывать», — сказал в душе своей старейший русский художник и, несмотря на все налеты немецких воздушных разбойников, продолжал свою работу над портретом.

Жить ему было трудно, как всем, кто жил в Москве осень и зиму первого года войны, годы и болезни усиливали для него эту трудность, но никогда не слышалось от него ни слова ропота, малодушия или недоверия к силам сражаю­щейся Родины.

Наоборот, его всегдашняя вера в силы родного народа, в его необоримую крепость возросла в эти суровые дни. Он любовался на рост этой силы во многих и во многом, что его окружало. Когда под вой сирен и залпы зениток он кончил портрет Щусева, он приехал отдохнуть в Болшево.

Днем Нестеров глотал газетные известия о ходе военных действий, и, когда известия эти становились все тревожнее и тревожнее, а немцы все ближе и ближе продвигались к Москве, он с полным спокойствием заявлял:

— Немцу все равно в Москве не бывать.

С неба сыпались осколки зенитных снарядов, а легко могло посыпаться и нечто гораздо худшее. Михаил Василь­евич рвался наружу. Он с живейшим участием следил за тем, как световые щупальца прожекторов ищут летящего врага, и однажды ему удалось видеть действительно необычайную по яркости картину: немецкий самолет был защемлен между двух ослепительных щупалец, был обстрелян зенитками, вспыхнул, как комета, и низринулся в темноту, оставляя ог­ненный след в воздухе.

Михаил Васильевич был в восторге. Он питал особое восхищение деятельностью наших летчиков, и у него для них было одно слово: «Молодцы! Что уж там говорить — молодцы!»

В бомбоубежище Михаил Васильевич шел с неохотою, почти по принуждению или в виде руководящего примера для семейных. У него не было никакой тревоги за себя. Не без мнительности относившийся ко многим своим старчес­ким недугам, иной раз преувеличивавший их опасность, в действительной опасности суровых будней он обнаруживал бодрящее спокойствие и твердую высоту духа.

Нестеров никогда не выступал в печати по вопросам по­литического дня. Единственным его выступлением подобно­го рода было письмо по поводу советского завоевания Се­верного полюса. Но в суровые, тревожные дни, которые переживала Москва в середине октября 1941 года, когда гитлеровцы уже определили «календарные сроки» своего торжества над серд­цем России, Нестеров нарушил свое обычное молчание в пламенных строках:

МОСКВА

Москва… как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Пушкин. Евгений Онегин

В дивных стихах поэта вложено все, что могло бы почувствовать, пережить самое чуткое любящее сердце в дни радостей, равно как и пе­чалей Родной Земли. В грозные часы истории Москва, как символ, как народная хоругвь, собирала вокруг себя лучших сынов своих. 

Более пятисот лет тому назад в ее пределах явился восторженный отрок, затем юноша, а позднее мудрый старец. Его знала земля москов­ская от князя Дмитрия Донского до последнего крестьянина, верила ему, — то был Сергий Радонежский. Куликовское побоище решило судьбу Москвы, а с ней и народа московского…

…Наступило лихолетье. Явились Прокопий Ляпунов, князь Пожар­ский, гражданин Минин. Москва вновь стала знаменем народным. Шли годы. Лицо земли нашей менялось, проходили события. По­явились новые люди, явились новые герои.

Наступил тяжелый, но славный 12-й год. Кутузов стал во главе наших войск. Мудрый старик своим опытным оком предвидел мно­гое, и многое из предвиденного им сбылось. Завоеватель достиг Москвы, но… не достиг ее Сердца. А Сердце Москвы великая тайна есть, и познать эту тайну не было дано завоевателю: он, гордый, упоенный славой, подвигами, поразивший Европу, нашел в Сердце Москвы гибель свою…

Минул и роковой 12-й год. Москва продолжала жить своею особою жизнью «до времени», до часу. Пришел и этот час. Пришли дни первой Революции, а через 10 лет и второй. Лицо земли нашей — Земли Московской — изменилось до ос­нования, а Москва и до сего дня осталась символом «победы и одоле­ния» над врагом.

Явились новые герои, им счета нет: ведь воюет вся земля в собира­тельном слове «Москва». Она и только она, зримая или незримая, приготовит могилу врагу. Дух Москвы есть дух всего нашего народа. Этого не надо забывать никому, ни явному, ни тайному врагам нашим. История Москвы не кончена, перевернута лишь страница тысяче­летней книги, и только. Впереди грезятся мне события, и они будут светозарными, побед­ными. Да будет так!

Михаил Нестеров

Эти высокопатриотические строки, как ничто другое, помогают познать и понять, что вкладывал Нестеров в свое искусство, в свое излюбленное «Сказание о Сергии Радонеж­ском», — не мистическое умиление безмолвным отшель­ником, а горячую любовь-благодарность к верному сыну русского народа, благословлявшего его на борьбу с лютым врагом Руси.

Нестеров отдал свое обращение к Москве в «Советское искусство», и оно появилось в номере от 16 октября. Статья Нестерова была передана по радио.

В опустевших улицах Москвы, приготовившихся к бою с подступающим врагом, на ее площадях, по которым прохо­дили войска, двигались танки и мчались грузовики с воен­ными грузами; слово старого художника о непобедимости — Москвы, сердца народного, звучало с особой силой и вели­кой уверенностью.

7 декабря — в самый разгар решающих боев под Мо­сквой — он писал мне:

«…Жаль, что вы с Ириной оба прихварываете, но и времячко же выпало на нашу долю, а тут еще эти «япошки» с их крохотными островами и с огромными аппетитами на ми­ровое владычество. Когда-то давно им посчастливилось сделать нам большую неприятность, посмотрим, что сейчас удастся им сделать своим бывшим учителям и их друзьям, обладателям мировых капиталов, посмотрим… Что сейчас делается в мире — непостижимо: со дня творения вселенной не было такого чудовищного и бесчеловечного кавардака. «Люди гибнут за металл!» как когда-то пел нам гениальный певец (и увы! немного стоящий человек) Шаляпин, пел оперного черта, пел дивно-хорошо. Одни наши «Иваны» (и наши ли только?) спокон веков отдавали свою душу, свою жизнь… Думается мне, что конца наших дней я не дож­дусь [2]… Но я чувствую всей полнотой своего сознания, что «немца» мы прогоним, когда — все равно, но он у нас не за­живется и надолго будет помнить нас, «Иванов». Мы ведь за редчайшим случаем все «Иваны», но ведь один загадочный Иван когда-нибудь возьмет да и опишет, «не мудрствуя лука­во», всю «Иванову» жизнь, его душу, его ум и глупость, и «итог» подведет…

Что меня огорчило и возмутило — это то, что сделали «немцы» с могилой Пушкина. Ведь Пушкин-то, после свя­тых угодников, идет в первой очереди. Такого непостижи­мого варварства ничем не оправданного, не знаешь чем объ­яснить. Неужели после всех Гете, всех их мудрецов, людей с великой душой остались только одни невежды и мракобесы? Не хочется верить! Вот я и устал, вот я и не гожусь никуда, и чувствую с горечью, что ушли мои годы, куда девались «благие намерения»? Мне под 80!.. пора и отдохнуть… По­следний месяц я состарился так, как не состарился за 10 лет предыдущих… Ну, да как-нибудь скоротаем остаток долгих лет у себя в Москве, где я жил, учился уму-разуму, где встречал много хороших людей, видел мировые события, там и смерть приму.

Живу я по-старому, надеждой, что мы скоро прогоним врага и супостата в его Vaterland. Довольно он у нас набедо­курил, пора и честь знать».

Надежда Нестерова, что «мы скоро прогоним врага и су­постата», полностью оправдалась.

Нестеров был счастлив тем, что от Москвы началось ос­вобождение Родины от полчищ Гитлера и Москва, как все­гда в русской истории, высоко подняла знамя освобожде­ния. До последнего своего дыхания Нестеров радовался каждой вести о военных подвигах во имя освобождения и поддерживал и приветствовал всех, кто вносил свой труд в дело освобождения.

В 1942 году Кукрыниксы работали над совершенно новой для них по жанру, высокоответственной по теме, большой картиной «Таня» (Зоя Космодемьянская). Картина должна была, по замыслу художников, запечатлеть в простых и вели­чавых чертах героический подвиг девушки-комсомолки: воз­буждая чувство любви к девушке-героине и народной гордости ее подвигом, картина должна была вместе с тем быть призывом к борьбе с палачами русской девушки-подростка. Труднейшая задача!

Кукрыниксы. «Таня».

В ее решении много помог художникам Нестеров. Он со строгим вниманием вникал в работу Кукрыниксов над кар­тиной, тщательно, зорко знакомился с их этюдами к карти­не, откровенно обсуждал их достоинства и недостатки и, в конце концов, помог художникам выбрать лучший из эски­зов, по которому и была написана картина — один из луч­ших, наиболее совершенных откликов советской живописи на Отечественную войну.

Многим приходилось в годы войны слышать от Нестеро­ва сожаление о том, что он не участвует в общем труде.

Резкое ухудшение здоровья, тяжкие условия московской зимы 1941/42 года, холод в квартире, частое отсутствие света не позволяли семидесятидевятилетнему художнику работать кистью. В феврале 1942 года дом, где жил Миха­ил Васильевич, оказался без отопления. При общем резком ухудшении в состоянии его здоровья это обстоятельство за­ставило Е.П. Разумову, домашнего врача М.В. Нестерова, перевести Михаила Васильевича в клинику Института рентгенологии и радиологии на Солянке, где он пробыл до 1 мая в возможно лучших для того времени условиях теп­ла, света, питания и медицинского ухода.

Всем, кто его навещал там, он неизменно повторял:

«Да, живу, ничего не делаю. Все работают, а я вот без­дельничаю. Лодырь стал».

Это была неправда.

Из писем и из устных заявлений многих людей тыла и фронта он не мог не знать, как много делал он в эти суровые дни своим словом, мыслью, участием и как безмерно много делал своим искусством, которое, свидетельствуя о высоте ду­ха русского народа, внушало веру в его светлую будущность.

Но и в прямом, рабочем смысле слова Нестеров продол­жал работать, несмотря на усилившуюся слабость и болез­ненность.

В Институте рентгенологии он написал свои воспомина­ния о Н.А. Ярошенко, идейном вожде левого передвижни­чества. Я передал этот прекрасный литературный портрет в журнал «Октябрь», и он появился там в третьей книжке за 1942 год. Это очень порадовало и подбодрило Михаила Васильевича.

Но самой большой его радостью в тяжелую зиму 1941/42 года, радостью, которую разделяли с ним многие, был выход в свет его книги «Давние дни».

Было что-то бодрое, радостное, неожиданное в том, что эта книга появилась в опустелой Москве, в самом начале 1942 года. Тот, кто держал эту книгу в руках, не зная, когда она печаталась и вышла в свет, не поверит, что она издана «в грозу военной непогоды», в городе, подвергавшемся воз­душным бомбардировкам. Прекрасный картонаж и шмуц­титул по рисунку Е.Е. Лансере, отличные автотипии луч­ших портретов Нестерова, безукоризненная печать, доброт­ная бумага — все свидетельствует о том, что в книгу было вложено много любви и заботы.

Сам художник держал свою книгу в руках и, кажется, не очень верил еще в действительность ее существования. Он как бы со смущением показывал первый ее экземпляр друзь­ям: «Вот ведь моя книга-то вышла…»

Книга изумила всех не только своим выходом, но и сво­им содержанием: знаменитый художник оказался превос­ходным писателем… Из памяти сердца он извлекал образы дорогих ему людей: Перова, Крамского, Третьякова — тех, с кого не смел, не ус­пел или еще не умел написать в свое время портреты крас­ками, и писал теперь их литературные портреты.

Написав такой портрет пером, он отдавал его на суд са­мых близких людей. Я был среди них «писатель», и потому, в большинстве случаев, мне одному из первых приходилось быть на уединенных вернисажах «литературных портретов» Нестерова. Художник требовал замечаний прямых, откры­тых, строгих. Как правило, Михаил Васильевич был строже к своим «литературным портретам», чем его слушатели.

Но когда «литературный портрет» был закончен, он не терпел в нем никаких подмалевок и переписок, сделанных чужой рукою. На сокращение текста Нестеров шел, но ни­каких изменений, подправок, а тем более чужих вставок он решительно не допускал.

Этим он и в печати сохранил глубокое своеобразие сво­их «литературных портретов»: его творческий почерк в них так же смел, жив, непосредствен, ни на кого не похож, как и в его живописных работах.

[1] Алексей Викторович Щусев (1873 —1949 гг.) — русский и советский архитектор.

[2] Увы, это сбылось! (Прим. авт.)

Источник: С. Дурылин Нестеров в жизни и творчестве. М. Молодая гвардия, 2004. с. 516-521.