Мы убегали от фронта

Валентина Герасимовна Липатова, фото 50-х гг.

Первый день войны застал нас в Яворове, куда перевели нашего отца в мае 1941-го года. Случилось так, что  незадолго до этого мама уехала в Староконстантинов, где мы раньше жили, чтобы забрать Тамару, которая заканчивала школу, а мы остались одни. Помню, как рано утром, на рассвете, отец разбудил нас, сказал, чтобы быстро одевались, побросал нас на машину, стоящую у двора, где уже сидели какие-то женщины и дети – семьи военнослужащих, и убежал. В небе что-то стреляло, горело и падало – то горели и падали самолеты с Яворовского аэродрома, которые успели  взлететь, а остальные горели на земле. Нас повезли из города в направлении Львова, и машин уже было много, целая колонна. По пути нам приходилось часто останавливаться, когда над нами появлялась туча самолетов и начиналась бомбежка. Кто-то, очевидно, сопровождающий, подавал команду, чтобы все спрыгивали с машин и прятались, а прятаться было негде: с обеих сторон дороги – степь с дозревающим хлебом, и ни деревца, ни кустика. Когда самолеты исчезали, мы продолжали путь. Иногда с самолетов по нам строчили пулеметными очередями, и таких налетов в продолжение пути было несколько.

Это был первый в нашей жизни настоящий  ужас, который парализовал даже саму возможность испугаться, ведь во время этих налетов, когда все мигом соскакивали с  машин и пытались куда-то спрятаться, мы, трое детей,  не успевали даже покинуть машину, подсаживая и поддерживая друг друга. Самому младшему из нас, Жене, было всего 4 года. Не могу сказать, были ли среди нас раненые или убитые, все происходило так стремительно, что не успевало зафиксироваться в памяти.

Машины уже мчались по улицам Львова в направлении вокзала. Откуда-то по нам строчили пулеметными очередями, то ли с чердаков, то ли из окон домов. Привокзальная площадь была вплотную забита народом. Наша машина врезалась в толпу и остановилась: ехать дальше было некуда. Прямо перед нами, впритык с машиной, стояла мама и рядом с ней Тамара с гитарой в руках. Они уже ехали домой, но застряли во Львове из-за неразберихи. Мы спрыгивали с машины. В следующее мгновение небо снова покрылось черной тучей самолетов, и тут началось… Где-то рвались бомбы, содрогалась земля, а прямо над нами, очень низко, ревели самолеты и поливали нас пулеметными очередями. Люди падали кучами, а те, кто уцелел, бежали в разные стороны, перескакивая через трупы и инстинктивно ища какого-нибудь укрытия, а его не было. Теперь мне эта картина представляется гигантским муравейником, в который какие-то злоумышленники бросили горящие угли. Так, наверное, все это видели сверху немецкие летчики.

Мы тоже куда-то бежали, крепко вцепившись друг в друга и не осознавая, когда мы это сделали, бежали, перескакивая через трупы, не зная куда. Не могу сказать, сколько это длилось, несколько минут или секунд, только в памяти навсегда осталось жуткое черное пятно и такие же ощущения, и все это невозможно до сих пор  ни забыть, ни стереть, и вспоминать спокойно тоже не получается. Таких тяжелых  рубцов в памяти война оставила  много, но это событие было одним из самых страшных, и день этот, первый день войны, был для нас  самым длинным днем.  Когда закончилась эта кровавая мешанина, мы оказались целыми и невредимыми (это ли не чудо!) посреди усеянной трупами площади, переполненной жуткими звуками: кричали раненые, кто-то звал на помощь, кто-то искал потерявшихся близких, кто-то рыдал над погибшими. А мы стояли в оцепенении.

Когда утром мы выезжали из Яворова, все говорили, успокаивая друг друга, что скоро нарушителей границы выгонят, уничтожат, и мы вернемся домой. Отец тоже так говорил, поэтому побросал нас на машину в летних платьицах,  без смены одежды и без куска хлеба. Он, наверное, поручил кому-то присмотреть за нами, но эта страшная дорога и дальнейшие еще более страшные события все перевернули, и о нас никто не вспомнил. Мы оказались голые, босые, голодные, беззащитные на все долгие годы войны.

ДОРОГАМИ  ВОЙНЫ

Этот день стал для нас какой-то моральной границей. Мы повзрослели мгновенно, стали сдержанными, терпеливыми, выносливыми, суровыми, никто не плакал, не скулил, ничего не требовал ни в тот момент, ни в последующие дни и годы.  Детство осталось где-то по ту сторону границы. Даже  Женя понимал это и вел себя как взрослый. Только один раз, помню, когда мы шли мимо какой-то столовой или кафе, голодные и измученные, Женя, увидев,  как на открытой веранде люди ели большие блины, спросил маму: « А ты испечешь таких блинов?» У нас не было денег, не было ничего.

Я плохо помню подробности дальнейших событий до какого-то времени. Наверное, сильное потрясение в первый день войны затормозило способность детского мозга воспринимать окружающее  и фиксировать события. Знаю только, что мы убегали от войны, а она постоянно нас настигала.  Мы пытались держать курс на восток, цеплялись за товарные вагоны, идущие в том направлении, иногда это удавалось, но чаще нет. А когда нам везло, мы ехали на открытых платформах рядом с каким-то оружием, накрытым брезентом, на нас капало машинное масло, но мы были рады, ведь ехать было все же лучше и быстрее, чем идти пешком.

Мы убегали от войны, а она догоняла нас.  Таких,  как мы, было много на дорогах. Шли семьями, группами, часто встречные шли в противоположную от нас сторону, обменявшись с нами несколькими вопросами:

— Вы откуда?

— А что там?

— А вы куда?

Казалось, вся страна сдвинулась с места, и люди двигались в разные стороны хаотично, без определенной цели. Но у каждого, конечно же, цель была, как была она и у нас. Мы стремились добраться в Новомосковск Днепропетровской области, где жили наши дедушка и бабушка, мамины родители. Дедушка работал завхозом в педучилище, где когда-то училась мама. Смутно помню этот участок пути, знаю только, что добрались мы туда более-менее благополучно, и Тамару забрала ее родная мать.

Окончательно я пришла в себя уже в Новомосковске. Здесь было относительно спокойно, звуки канонады долетали издалека, бомбардировок не было. Мы, дети разных возрастов, собирались где-то в уголках двора и обсуждали положение на фронте (нам так казалось), рисовали палочкой на песке, где немцы, а где Днепр, и решительно убеждали друг друга, что немцы сюда не дойдут. А однажды совершенно неожиданно приехал на  «бобике» папа. Это было радостное и одновременно тревожное событие, так как мы не знали, в чем дело, и подумали, что фронт совсем близко. Но отец успокоил нас: фронт еще далеко, но положение неутешительное   и нет гарантии, что немцев удастся остановить в ближайшее время. Поэтому при первой же возможности он отпросился у командования на несколько дней, чтобы узнать о судьбе своих детей, которых оставил фактически одних на улице в первый день войны. Он знал, что, если мы живы, то при самом благоприятном раскладе событий, если мама нас нашла, мы можем быть только тут, у родителей, и он решил отправить нас куда-нибудь подальше в тыл.  По пути он должен был забрать жену и ребенка своего товарища с той же целью. Папины предположения оказались верными. Решено было, что мы поедем к родителям этой женщины в Орловскую область. Думали, что это далеко в тыл.

Отец возвратился на фронт, а мы снова отправились в путь, снова в товарных вагонах, только уже не на открытых платформах, а в закрытых, с крышей и дверьми, которые задвигались. Был разгар лета, в поездах всегда было много людей, и не только беженцев, просто ехали обычные люди по своим делам. Не знаю, ходили ли в войну пассажирские поезда, нам они не попадались.

Село, куда мы приехали, было расположено в  живописном месте: там протекала какая-то речушка, а дальше виднелся лес, но сама деревня выглядела странно и как-то неуютно.  Дома были серые, деревянные, ничем не огороженные, двориков фактически не было, зато с тыльной стороны дома был хорошо огороженный скотный двор, где находилось все хозяйство, в основном, гуси и овцы – основная составляющая часть хозяйства каждой семьи. Но самым странным было то, что в деревне не было деревьев. Никаких. Не было не только фруктовых садов, но даже декоративных деревьев на улицах. Позднее это сыграло негативную роль, когда отступали наши войска: машины, утыканные ветками деревьев для маскировки,  еще больше демаскировали себя, когда въехали в деревню.

Это было Шолохово, Орловской области Должанского района. Здесь мы прожили лето, а в сентябре я даже пошла в школу. Школа была маленькая, какая-то ненастоящая, в ней была горсточка учеников.

Ближе к зиме атмосфера в деревне становилась все тревожнее. Ничего определенного, конкретного никто не знал, ни радио, ни телефона ни у кого не было, но ходили слухи. Жили в тяжелом напряжении, в предчувствии чего-то непоправимого, страшного. Распространились слухи, что фронт уже близко, рассказывали случаи один страшнее другого. Вскоре слухи подтвердились. В деревне появилась группа военных, которые ходили по домам и предупреждали, чтобы жители покинули  свои дома как можно быстрее, т.к. здесь будут тяжелые бои и оставаться тут не только нельзя, но и небезопасно. Люди сходились кучками, совещались … и остались на месте. Куда идти? У каждого дети, в доме у каждого есть хоть какой-то запас продуктов, зима уже в разгаре. А через короткое время новая весть ошеломила всех: ночью немцы сбросили десант! Вечером того же дня в какой-то избе  состоялся тайный сход, где было решено уходить. В деревне был только один взрослый человек мужского пола – старый инвалид, который вызвался провести всех, желающих уходить, известными ему тропинками в соседнюю деревню, где стояли наши войска. Этой же ночью мы вышли. Уже стояли сильные морозы, и снега нападало очень много. Речка была полностью скована льдом. Мы надели и намотали на себя все, что было можно. Наш проводник хорошо знал местность и вел нас через лес кратчайшим путем.

За время войны мы уже привыкли к трудностям, лишениям и внезапным переменам.  Шли молча, безропотно, никто не подавал ни звука. Мама несла Женю на руках, а мы с Линой топали следом. Мы даже и представить не могли тогда, сколько еще нас ждет впереди! Ведь шел только 1941-й год.

Деревня, куда вывел нас тот проводник, была полностью разбита и сожжена. Военные, увидев нас, ужаснулись. Деваться нам здесь было некуда. Это была линия фронта. Бойцы размещались в нескольких уцелевших домах, где вместо крыши был наваленный на потолке снег, а вместо дверей —  плащ-палатка. Но нас никто не ругал и не прогонял, все хорошо понимали ситуацию. Бойцы потеснились, хотя их было человек по 30-40. Нам объяснили, что находиться здесь нельзя ни в коем случае и не из-за неудобств, а потому, что это передовая. Да мы и сами это понимали, но деваться было некуда.  Мы вынуждены были несколько дней там пересидеть.

Деревня, куда мы попали, называлась Кудиново. Она находилась километрах в трех от Шолохова, откуда мы выходили срочно, спешно и ночью, не захватив с собой никаких продуктов, поэтому мама решила незаметно пробраться, вернуться в Шолохово и что-нибудь взять из продуктов. В этих краях зимы всегда суровые, снежные, с сильными морозами и без оттепелей, поэтому крестьяне прятали  в снег на зиму съестные припасы, ведь холодильников тогда еще не было. Мама тоже что-то заготавливала и теперь решила забрать. Пробралась она через лес и не увидела  деревни: от нее не осталось, как говорится, камня на камне. Мама поползла туда, где был наш дом, и стала рыться в снегу, отыскивая свои запасы, как вдруг над ее головой просвистели пули. На ней была защитного цвета фуфайка, какие носили военнослужащие, и немцы, видно, приняли ее за советского лазутчика или снайпера и начали стрелять, а наши ответили ответным огнем. Когда мама подняла голову, то с обеих сторон увидели,  что это женщина в платке,  и стрельба прекратилась. Позже она получила нагоняй от наших командиров за свою вылазку, о которой никого не предупредила и чуть не сорвала военную операцию. Это происшествие произвело некоторое оживление по обе стороны фронта, и нам пришлось срочно покинуть передовую. Надвигались жестокие бои.

Мне очень тяжело вспоминать эти события.  Прошло уже так много лет, а в памяти до сих пор живые картины, будто это было вчера. Я всю жизнь носила это в себе, оно врезалось в память навеки, поэтому не могла никогда смотреть фильмы о войне: ни те, которые правдиво воспроизводят суровую правду этих дней, ни те, которые эту правду скрывают.

Мы, группа беженцев, вышли ночью. Может, это была не ночь, а очень короткий и хмурый зимний день – не знаю, но было темно.  Не могу сказать, сколько нас было, кажется, многовато. Снег был глубокий, идти было тяжело, дорога, занесенная снегом, угадывалась с трудом, потом мы ее потеряли вовсе и шли наобум.  Вскоре наша группа растянулась  и разделилась: те, кто был посильнее и не имел детей, ушли вперед. Через какое-то время позади всех остались только мы: мама с Женей на руках и мы с Линой.  Дороги уже не было никакой в этой белой пустыне, мы шли, ориентируясь на тех, что шли впереди. На фоне сплошной белизны их долго было видно, хотя и еле-еле. Мама пошла быстрее, чтобы не потерять их из виду, а Лина  упала в снег, выбившись из сил, и сказала, что дальше идти не может. Я испугалась, стала тянуть ее за руку, просить, плакать, кричать: «Лина, вставай, пойдем, мама уже далеко впереди, ее почти не видно! Мы с тобой тут одни, нужно догонять маму!» Мне было так страшно, как еще никогда в жизни, страшнее, чем в первый день войны. Этот ужас, который пронзил меня, наверное, передался Лине. Она нашла в себе силы подняться. Далеко впереди нас еле различалась черная точка. Мы двинулись, неистово крича. Мама услышала и остановилась. До сих пор мороз по спине бежит, как вспомню ту бескрайнюю снежную пустыню, ночь, трескучий мороз, и никого кругом, кроме нас.

Мне многое пришлось перенести в жизни и в дни войны, и после нее, но ничего более жуткого, чем этот случай, я не припоминаю. До сих пор меня бросает в дрожь, когда это вспоминаю, а забыть не могу, не в силах. Вообще, все пережитое в эти трудные военные и послевоенные годы врезалось в память навеки, ни стереть, ни забыть, если даже очень хотелось бы избавиться от этого тяжкого груза, НЕЛЬЗЯ!

Когда мы догнали маму и огляделись кругом, то поняли, что совсем не знаем, куда же теперь идти. Наших следов уже не видно, их замело. Откуда и куда мы шли? Куда идти теперь? Кругом все одинаково ровно и бело.  Пошли наугад, другого варианта не было. Вдруг нам показалось, что вдали что-то чернеет. Мы пошли в том направлении. Черная точка не приближалась и не исчезала, а когда мы приблизились, то увидели машину, занесенную снегом, а возле нее военного шофера. Он бегал вокруг машины с маленькой лопаткой в руках больше для того, чтобы согреться, а не откопать машину. Этого сделать маленькой саперной лопаткой было никак нельзя, да и ехать по заваленной снегом дороге тоже. Но встреча с живым человеком и машиной! Радости нашей не было границ, но была она преждевременной. Когда Лина залезла в кабину и сказала: «Все!», мы тоже подумали, что это спасение и самое страшное уже позади. Но шофер сразу же сказал, что нам нельзя  даже останавливаться и расслабляться ни на минуту, иначе мы не сможем потом подняться и продолжать путь, а оставаться здесь нельзя, так как мороз очень сильный и мы погибнем. « Я и сам бы ушел, —  сказал он, —  да не имею права бросить машину». Пришлось идти. Хорошо было уже то, что тут была все-таки дорога. Дальше мы встречали еще много занесенных снегом машин, и без шоферов, они были для нас как указатели того, что мы идем по дороге. Я часто думаю о том, как хорошо, что первая машина, встретившаяся нам на этой страшной дороге, была с шофером, и он не дал нам остановиться, заставил идти, хоть это было свыше наших сил, иначе мы забрались бы в кабину  и замерзли бы все сразу. Не могу сказать, сколько длилась эта дорога. Лина плакала все время, слезы замерзали у нее на глазах, в результате чего она повредила их, и после пришлось лечить.

А дороге не было конца. Сколько километров мы уже прошагали и сколько еще впереди – Бог весть! Когда мы собирались выходить из Кудинова, планы были идти туда, где есть железная дорога, чтобы иметь возможность побыстрее  выбраться отсюда, уехать дальше в тыл. А куда мы идем сейчас по этой бесконечной дороге? Кто может это сказать?

Вдруг мы увидели, что нам навстречу мчатся сани, запряженные лошадьми. Там сидели военные. Мы кинулись к ним, мама стала слезно просить, чтобы они взяли нас, подбросили к какому-нибудь жилью, дети замерзли и падают с  ног. Они прокричали, что им некогда, что они выполняют боевое задание, и умчались. Мама крикнула им вслед, что она жена Савченко Герасима Ивановича и назвала его звание и должность. Они тут же остановились, развернулись, подобрали нас и помчались дальше. Я выключилась сразу – так бывало со мной всегда после очень сильного перенапряжения в экстремальной ситуации, когда опасность отступает. Очнулась я уже в теплой комнате, где нам оказывали помощь и военный врач осматривал Лине глаза. Это было Долгое, районный центр, где была железная дорога, но задерживаться здесь было опасно из-за близости фронта и частых бомбежек.

Мы продолжали свой путь таким же способом: цеплялись на товарняки, а больше пешком. И если раньше у нас было направление, была цель, мы знали, куда и зачем мы идем, то теперь была полная неизвестность. Куда идти? Мы просто убегали от фронта, а он неуклонно нас преследовал. Шли целый день, вечером просились где-то на ночлег, не помню, чтобы кто-то отказал, не пустил. Таких, как мы, было много на дорогах, иногда в одном доме ночевало сразу несколько семей. Люди сочувствовали, делились, чем могли. Я только во взрослом возрасте  поняла, насколько люди были добрее, милосерднее в те времена всенародного горя и тяжелых потерь! Конечно, были, наверное, и тогда бессердечные и жестокие, но как исключение.  Я таких не запомнила.

Спали не раздеваясь на полу, головами под лавку (в русских деревнях всегда стояла длинная лавка вдоль стены с окнами). Однажды ночью мы проснулись от бомбовых взрывов и ужасного крика —  это во время ночной бомбежки осколком ранило девочку, которая тоже ночевала вместе с нами в этом доме.  Девочка была такого же возраста, как Лина, ее ранило в ногу.

Трудно сказать сейчас, сколько времени прошло с тех пор, как мы покинули Кудиново. В первые послевоенные годы мы четко помнили  все населенные пункты, большие и маленькие, через которые  пришлось проходить, мы их называли все подряд, не нарушая порядка следования, а потом постепенно стало забываться. Неизгладимый след у меня оставил Воронеж. Тут был полный хаос, окопы, разруха, даже ездили по улицам танки. Мы и еще какие-то люди ютились в каком-то дощатом флигельке, и однажды танк, проезжая мимо, зацепил и снес угол этого нашего жилища. В Воронеже я тяжело заболела. Не помню, когда и как это случилось, пришла в сознание уже в больнице. У меня было крупозное воспаление легких. Не знаю, как тогда лечили без антибиотиков такие вещи, сейчас без них ничего не лечат. Мы, четверо детей, лежали  на каком-то этаже, все в тяжелом состоянии.  Стекла огромных окон были крест-накрест заклеены полосками газет, чтобы во время взрывов не потрескались и не повылетали стекла. Штор не было. Света в палате тоже не было, ночью комната освещалась частыми вспышками взрывов. Из окон с высоты нашего этажа было далеко видно вокруг, и мы, тихонько переговариваясь, угадывали: это зенитка, это орудие, это бомба. Когда же налет был близко, начинали жутко выть сирены, и тогда нас тащили в бомбоубежище, которое было тут же, в подвале. Для нас это были уже не стрессы, не потрясения, это была обычная жизнь на войне, к которой,  если можно так выразиться, привыкли.

После Воронежа мы снова куда-то шли, ехали, иногда попадали на вокзалы, но в здание беженцев не пускали без санобработки. Были специальные бани, где, кроме мытья, забирали и прожаривали одежду в специальных печах. Это делалось в целях борьбы с разными насекомыми-паразитами, которых развелось во время войны невероятно много и грозило эпидемиями тифа и других заразных болезней. А иногда мы оказывались в больших помещениях, где можно было обогреться, просушить одежду, попить кипяточку. Иногда нам давали поесть жиденького супа из гороховой муки, вкус которого всю жизнь помню. Много в памяти осталось отдельных кадров, эпизодов, лиц, которые можно было бы объединить одним словом ВОЙНА.

Однажды во время одной из ночевок в каком-то поселке немцы сбросили десант, и мы снова очутились на оккупированной территории. Пытаться снова перейти линию фронта было и невозможно, и бессмысленно, так как обстоятельства изменились.  Мы решили идти на юг, в Украину, ведь нигде больше у нас не было ни родных, ни близких людей, а скитаться по стране, почти все время под пулями, жить без крова, в голоде и холоде, да еще постоянно рискуя  жизнью,  больше не было сил. И мы отправились,  стараясь избегать больших городов и крупных населенных пунктов, шли полями, ночевали в селах. Теперь мы шли по оккупированной территории и не знали, что может нас ожидать на каждом шагу.  Хорошо, что уже  пришло лето, можно было отдохнуть, где угодно.

Украина была уже вот-вот. У нас было два варианта: или идти в Новомосковск, к дедушке и бабушке, где мы уже были в самом начале войны, или к маминой младшей сестре, которая до войны жила и работала в Харьковской области учителем в школе. Сюда было значительно ближе, чем в Новомосковск, но мы ведь ничего не знаем, ни о дедушке с бабушкой, ни о тете, маминой сестре. Живы ли, на месте ли? Куда лучше идти? Решили, что лучше туда, куда ближе.

Село Руновщина, Харьковской области, Зачепиловского района стало для нас таким желанным, таким долгожданным, таинственным местом, о котором мы только и говорили всю дорогу, представляли его себе каждый по-своему, мечтали, хотя никогда не видели. Сколько дней и ночей длились наши бесконечные скитания! Кто посчитает? Сколько лишений и страданий за спиной, начиная с первого дня войны!

Однажды, когда мы шли полем, мама показала рукой вперед и сказала: «Вон там, впереди, видите впереди? Это Руновщина». Мы ничего не увидели. Впереди росли большие деревья, как лес, только кое-где между ними поднимались струйки дыма. Дело было к вечеру, и кое-кто, наверное, готовил ужин. Мы не знали, здесь ли наша тетя Женя, не выехала ли, но очень-очень надеялись, что найдем тут хоть одну родную душу, и не ошиблись. Здесь мы нашли не только тетю, но и дедушку с бабушкой. Они приехали сюда, когда немцы стали приближаться к Днепру, надеясь, что это надежный тыл, ведь никто не мог знать, как будут развиваться события, куда дойдут немцы и когда их прогонят.

РУНОВЩИНА

Какими словами передать ту радость, то счастье, которое  испытали мы, оказавшись среди родных людей! Когда мы, голодные, уставшие, изможденные, измученные, грязные, оборванные появились во дворе, мы это увидели и почувствовали.  Нам были  рады, потому что с самого начала войны никто не знал, где мы, что с нами, живы ли. Впервые за все дни этого всенародного бедствия  мы испытали искреннее участие и заботу, родственное тепло, а не просто зашли к чужим людям переночевать.

Тут  был глубокий немецкий тыл. Сюда не долетали ни звуки канонады, ни зенитные выстрелы, не было бомбежек, стояла непривычная тишина. Мы долго не могли привыкнуть, что  спать нужно  раздевшись и не надо ложиться головой под лавку, долго вздрагивали от гула самолета, хотя здесь они пролетали весьма редко. Фронт был далеко.

Село Руновщина было, как мне кажется, давним поселением, с устоявшимися традициями и порядками. Оно как-то избежало участи многих населенных пунктов, через которые мы прошли: здесь почти не было ни пепелищ, ни воронок от бомб и снарядов – никаких следов войны. Кроме того,  село представляло собой дивный пейзаж. Оно расположено в низине под горой, на горе были поля, а село, обвитое речкой, раскинулось у ее подножья. Все это утопало в буйной зелени садов и огромных осокоров. Посредине села был огромный луг (назывался он Хмарино) с озерцом в центре, где летом жители отбеливали полотно и вымачивали конопли. После того ада, в котором мы были, это казалось сказочной картинкой, каким-то другим миром.  Мы уже и забыли, что такое бывает на свете.  Вот здесь, в этом райском уголке очутились мы после стольких испытаний, посланных нам войной, после долгих мытарств и безнадежности. Я не могу назвать это иначе, как Божьей благодатью. Именно в такой обстановке можно было  прийти в себя после пережитого, отогреться душой, успокоиться, а это было непросто. И хотя здесь было так же голодно, ведь семья значительно увеличилась – нас прибыло четыре человека, а заработать что-нибудь в тех условиях мог только дедушка. Но для нас, помню, важней всего была даже  не еда или ее отсутствие, а стабильность, близкие люди рядом и чувство защищенности. Мы теперь не одни.

Дедушка, Нежельский Никифор Семенович, был замечательным мастером по металлу. Он умел сделать из металла все, от ванны до ложки! Он мог починить прохудившееся ведро, запаять  кастрюлю, из совершенно изношенной вещи мог сделать вещь полезную. В условиях войны, когда негде было купить необходимые в хозяйстве предметы, дедушка всегда имел возможность хоть что-то заработать: какие-то овощи, мисочку крупы или муки, и таким образом кормил всю нашу большую семью.

Я не могу сказать, сколько времени прошло с начала войны и какой уже шел год. Знаю только, что здесь мы пробыли до конца войны. Здесь мы все пошли в школу, не помню только, кто в какой класс. Вот только с одеждой и обувью было очень туго. Я ходила босиком до самых морозов, перепрыгивая через покрытую инеем траву.  Приезжали в село иногда меняльщики, люди из городов, которые привозили менять на продукты разные ношеные  вещи, но у нас нечего было дать им взамен. Дедушка для себя нашел выход: он смастерил себе из жести калоши, надевал их на бурки (сшитые из тряпок валенки) и ходил в распутицу. Это было тяжело и неудобно, но зато ноги были сухие.

Немцев здесь мы не видели, но вовсю орудовали полицаи. Они арестовали группу молодых людей, которые, организовали драмкружок, а втайне планировали искать связи с партизанами. Среди них был и дядя Петя, самый младший из сыновей наших дедушки и бабушки. Он присоединился к ним еще до нашего там появления. Ребята, очевидно, вели себя очень неосторожно, полицаи быстро их вычислили и доложили в гестапо. Это случилось незадолго до нашего прихода. Дедушка ходил, пытался узнать о судьбе ребят, ему сказали, что их погнали в Красноград и там расстреляли. Так погиб самый младший дедушкин сын, мамин брат Нежельский Петр Никифорович.

Немцев мы увидели в Руновщине только тогда, когда они отступали. А отступали они спешно! Задержкой и серьезным препятствием для них была гора. Не помню, какое это было время года, но была слякоть, а дорога вела на гору, и военная техника здорово буксовала, движение   приостановилось,  и часть немцев  разошлась по квартирам.

Еще задолго до этих событий, когда поползли слухи, что наша армия перешла в наступление, жители потихоньку стали готовиться к этому событию, каждый по-своему. Рыли потихоньку убежища у себя в огородах, прятали продукты в укромных местах, никто не мог знать конкретно, что нужно делать и чего опасаться. Говорили, что где-то немцы, отступая,  расстреливали всех мужчин любого возраста, поэтому мы думали о том, как уберечь дедушку. Решено было в саду вырыть убежище, глубокий подвал, куда мы все будем прятаться от немцев, наносили туда соломы, теплых вещей и другие необходимые предметы, а рядом, параллельно с ним, вырыли окопчик для одного человека – для дедушки. Эти два убежища соединили отверстием, через которое можно пролезть. Дедушка туда пролезет, а отверстие мы замаскируем. Так мы и сделали. Сверху все замаскировали и накрыли копной сена. Все это сработало, может быть, потому, что немцы очень спешили. Когда они въехали в село, оно оказалось пустым, люди куда-то делись. Все попрятались в подземелья. А поскольку задерживаться у них не было ни возможности, ни желания, то наши нехитрые укрытия нас спасли.

А потом пошли наши! Что тут было! Люди со всех домов высыпали на улицу. Возле каждого двора хозяйки выносили не только хлеб-соль, но все, что у кого было: молоко, какую-то еду, но солдатики пробегали быстро, не останавливаясь, иногда только просили холодной водички попить. Видно, догоняли удиравших немцев.

Жизнь в Руновщине сразу переменилась. Вечерами со всех концов села слышались песни, на Хмарине собиралась молодежь на гуляния с песнями и шутками, оказалось, что здесь так много молодежи! Но кроме веселья и радости пришли трагедии и печали. В первые же дни подорвались на мине группа девочек, которые пошли в лес и увидели там много каких-то красивых разноцветных игрушек, не подозревая, что это мины. Было так жутко, горько сознавать, что немцев прогнали, а дети погибли. Кроме этого, заработала почта, она стала приносить и радостные весточки с фронта, и похоронки. Мы тоже получили сначала письмо от отца, а потом похоронку, и через некоторое время известие о гибели среднего дедушкиного сына, Нежельского Ивана Никифоровича, которое сообщила нам в письме его жена.

Валентина Герасимовна с сыном Николаем. г. Доброполье, Донецкая обл. Фото 60-х гг.

Война продолжалась, но уже далеко от нас. Наши войска уверенно продвигались на запад, хотя и с большими потерями. Война забрала и третьего сына дедушки, самого старшего, Нежельского Григория Никифоровича, но догнала его уже после войны. Он эвакуировал завод на Урал, там простудился и тяжело заболел. В первые же послевоенные годы (1946 – 1947) он умер от туберкулеза в Славянске Донецкой области. Остались у дедушки и бабушки лишь три дочери, наши мамы, и все без своего угла, без крыши над головой. Война подходила к концу, а впереди ждали не менее тяжкие послевоенные годы, особенно для вдов с осиротевшими детьми, и жестокий голод 1946 -1947 гг. Но это уже совсем другая история.

Для публикации передала Макиенко Ольга Ивановна
www.world-war.ru