Мы остались в блокадном Ленинграде

Лена Коржикова с папой до войны

Счастливое и безоблачное моё детство проходило в двух го­родах, одинаково мне дорогих и любимых. Это Москва — город, где я родилась и где прошли мои ранние годы, город, который я считала Советским Союзом, и была уверена в этом. А другой го­род — это Ленинград, куда каждое лето меня возили к бабушке. Она жила в Красном Селе. Приезжали двою­родные сестры — Валя с мужем Николаем и Та­мара, и тогда начиналась весёлая жизнь. Мы хо­дили купаться на озеро и в парк, где устраива­лись танцы, самодея­тельные концерты и вся­кие игры. Жизнь была безоблачна и прекрасна.

Мне было года три или четыре, когда я на­чала заниматься немец­ким языком. В Москве существовали группы для   маленьких   детей, в которых обучали языкам детей от трёх до пяти лет. В группе, куда я ходила, были девоч­ки и мальчики. Руководила группой пожилая женщина, Галина Яковлевна. Она учила нас немецкому языку, лепке из пластилина и разным играм.

Родители мои, Коржиков Михаил Тихонович и Рыкалина Агриппина Никитична, были образованными людьми. Папа был транспортником, мама окончила в Москве Энергетический институт имени Молотова (сейчас это, кажется, институт имени Баумана). Папа был начальником транспортного предприятия — судя по всему, немалым, потому что у него была личная служеб­ная машина.

На зиму к нам в Москву приезжала бабушка. В основном она занималась мной и порядком в нашей 13-метровой комнате, ко­торую я до сих пор помню: одно большое окно, выходящее на 1-ю Мещанскую (теперь это Проспект Мира), и номер дома — 5, и квартира — 10, и этаж — четвертый. У нас в квартире жил воен­ный музыкант, виолончелист, и звали его Михаил Абрамович Ка­лужский. Так вот, когда он играл, я сидела у себя в комнате, слу­шала и не могла оторваться. Я через много лет снова встретилась с виолончелью: мой старший внук Андрей поступил в музыкаль­ную школу в класс виолончели, пение которой я несу всю жизнь в сердце и в душе.

Но вернёмся на 1-ю Мещанскую. Комната маленькая, а наро­ду много. Надо было что-то делать, и родители занялись обменом на Ленинград. Видимо, это продолжалось долго. Но наконец-то вариант был найден, и началось оформление документов. Летом меня, как всегда, увезли в Ленинград к бабушке. Вскоре приехали родители. Приехали на похороны.

Когда я увидела мою бабулю, лежащую на столе, я испугалась и убежала. Села на ступеньки Летнего театра и долго плакала. По­том были поминки.

Мы стали жить в Ленинграде. Я пошла в группу при детском секторе ДК имени Кирова. Очень похоже на группу Галины Яков­левны, только дети постарше и занятия более серьёзные.

В ноябре 1940 года, 28-го числа, родилась моя младшая и единственная родная сестрёнка Вера, очень горластая и несго­ворчивая особа. Мало того, что она орала на всю квартиру, она ещё вытаскивала руки из пелёнки и царапала свои уши. Папа боялся с ней оставаться, не знал, как её успокоить. Когда мы с ма­мой возвращались, картина была ужасна: папа лежал на кровати с заткнутыми ушами, а рядом с ним Вера Михайловна с разодран­ными ушами, орущая диким голосом. И вот однажды с ней оста­лась я. Брать Веру на руки мне не разрешали, поглаживание по животу не помогло. Тогда я легла рядом с ней и сунула свой язык в её орущий ротик. Всё! Вопли прекратились, она зачмокала и за­снула. Вот так! Очень простой и действенный выход. С этих пор я оставалась с Верой совершенно спокойно.

Наступило лето 1941 года, а с ним и страшная беда свалилась на нашу страну. Война!

Мы поехали в Красное село. Надо было забрать кое-какие вещи и собрать урожай. Весной папа ездил в Старую Руссу и купил поросёнка. Так что всё надо было собрать и привести в должное состояние для перевозки в Ленинград. А пока всё это готовилось к отправке, мы занимались своими делами: игра­ли в войну. На огороде был выкопан окопчик (не просто так, а по приказу Красносельского начальства по обороне). Вот мы в этом окопчике и играли. И командир у нас был, и команды от­давались, и поручения выполнялись. Всё по-настоящему: руку под козырёк, и — «Есть, товарищ командир!»

А пока поручения и приказы исполнялись, один мечтатель­ный боец в лице Леночки Коржиковой сидел в засаде и, глядя на небо, пытался увидеть Боженьку, который живёт на большом белом облаке. Почему же Его никогда не видно? Правда, когда гроза и гремит гром, значит, Илья-пророк в колеснице катается. И почему он с неба не падает, и его только слышно, но не видно? Спросить было не у кого. Никто толком объяснить не мог. Так что вопросы эти надолго остались без ответа.

Наконец, всё готово и погружено в машину. Мы едем по шоссе в Ленинград. Движение перегруженное, и направление одно — в Ленинград! А в небе, на сколько хватает взгляда, висят большие серые «колбасы» — аэростаты заграждения. Висели они и в питерском небе.

Магазины опустели. Первыми почему-то исчезли соль, мыло и спички. Следующими были все крупы, масло, мясо и мука. Хлеб был, но за ним — длинные очереди. Началась эвакуация. К нам ста­ли ходить уполномоченные. Они разъясняли положение в городе и, ссылаясь на двух маленьких детей, которые могут погибнуть от бом­бёжки или от голода, убеждали маму уехать, пока не поздно. Они дол­го приходили и уговаривали маму уехать, пока не нарвались на папу. Обрадовались! Кинулись ему объяснять положение, чтобы он велел жене согласиться на отъезд. Но папа, выслушав их, сказал: «Никуда они не поедут. Вы не понимаете, что ли? Куда она там денется с дву­мя крохами? Не поедут! Категорически! Не ходите, не тратьте время! Если суждено погибнуть, погибнем вместе». Так мы остались.

В парадных стены были расписаны призывами не пользоваться бензином и лигроином при растопке печей и зажигании коптилок. Восьмого сентября немцы заняли Красное Село. В этот же день ве­чером пришли дядя Георгий — муж маминой сестры — с сыном Геней. Они рассказали, что тётя Шура с Люсей остались ждать подводу и должны скоро приехать. Но они так и не приехали. Не успели.

Война войной, а в школу я пошла. В 24-ю, на углу Средне­го проспекта и 4-й линии. Учительница у нас была хорошая и го­ворила очень спокойным голосом. Учиться было интересно. Но немцы-то не были в этом заинтересованы. Они бомбили и обстре­ливали город и утром, и вечером. Вот в такую утреннюю бомбёжку я и попала. Я шла в школу, когда завыла сирена и засвистели ле­тящие фугаски. Я успела только добежать до двери, как раздался страшный грохот. Картина была ужасная: развороченные стены, висящие в проёмах окон тела людей. Это было жутко видеть.

Немцы разделили город на квадраты, бомбили и обстрели­вали прицельно по этим самым квадратам. Сначала было очень страшно, но человек — удивительное создание, привыкает ко всему. И мы привыкли. Привыкли закрывать окна шторами, при­выкли к обстрелам и бомбёжкам. Научились бороться с зажига­тельными бомбами: в песок её мордой сунешь — и всё.

Менялся распорядок жизни в городе. После десяти вечера гражданскому населению без специального пропуска ходить за­прещалось. Была даже служба патрульная, которая за этим следи­ла. Транспорт (трамваи, автобусы и троллейбусы) уже не ходил, и потому на работу люди шли пешком, через весь город. Мороз минус сорок, сил никаких не осталось, но, несмотря ни на ка­кие морозы, намотав на себя всё тёплое, ленинградцы шли тру­диться во благо Родины. И выпускались танки, пушки, снаря­ды. Ленинградцы делали всё возможное и невозможное, чтобы отстоять этот город Ленина, самый прекрасный город на земле. Я не преувеличиваю, это на самом деле так. И пусть не осуждают меня потомки, приверженцы названия «Петербург». Этот город основал Пётр I, не спорю. Но! Для блокадников и детей блока­ды, я убеждена, он навеки останется Ленинградом — городом-воином, городом-героем.

Зима 41/42 года была суровая. Морозы доходили до — 40°С. Птицы замерзали на лету. В квартирах мороза такого не было, но и тепла не было тоже. Папа принёс буржуйку (железная печ­ка на четырёх ножках и с трубой). Топили мы её углём и деревян­ными шпульками — папа приносил с работы. Ну и, конечно, еду на ней варили. Так и жили. У нас в квартире из девяти комнат пять опустели. Соседи эвакуировались. Перестали работать водопро­вод и канализация, а позже отключили свет. В городе не осталось ни кошек, ни собак — всех съели. Люди, похожие на привидения, двигались по улицам, покачиваясь от слабости, падали и умирали. В нашем доме был пункт регистрации умерших и подвалы со льдом для мороженого. И вот после регистрации покойников складыва­ли туда, а потом вывозили на машинах на кладбище. Позы у мерт­вецов были самые разнообразные, кого в какой момент смерть застала. Особенно много было ремесленников — ребят из ПТУ. Кормили их плохо, и они, бедняги, промышляли, как умели: где украдут, а то и отнимут (в основном, хлеб), и сразу съедают. Били их, конечно, за это, но пока их били, они старались хлеб съесть. Ведь эти мальчишки и девчонки работали на станках, точили сна­ряды. Так что все ленинградцы, и даже малыши, помогали, чем могли, отстоять свой город.

У нас во дворе сугробы доходили до окон второго этажа, и меж­ду сугробами вились протоптанные дорожки. За водой мы ходили на Неву к Сфинксам. Там была прорубь, и из неё брали воду. Это был подвиг! Надо было спуститься к Неве по ступенькам, дополз­ти до проруби, набрать воды и вернуться обратно. В этом и состо­ял подвиг! Постепенно лестница превратилась в гладкий ледяной скат, и по этому скату ползли женщины с полными вёдрами, це­пляясь за всё, что попадалось под руки: за протянутую руку впереди ползущего, за всё, что помогло бы добраться до дороги.

Наступил 1942 год. Во Дворце имени Кирова для детей про­ходил новогодний праздник с подарками и с Аркадием Райкиным.

Мы проводили в эвакуацию дядину жену с двумя детьми, прово­дили Геню, ушедшего с ремесленным училищем. Умер дядя Геор­гий — его отец. Меня положили с дистрофией в больницу имени Крупской. Эта больница и сейчас работает. Я хорошо помню палату: большая комната, два окна, четыре кровати, и у каждой тумбочка. Моя кровать у окна. Нас было четверо: две девочки и два мальчика. Мы, девочки, были покрепче, посамостоятельнее, а вот мальчиш­ки — слабые, особенно один, он даже сидеть не мог. Через неко­торое время он перестал есть, а потом его от нас перевели. Мама приходила ко мне не очень часто и приносила что-нибудь вкусное. Однажды она принесла книжку, называлась она «Ивасик Телесик», о маленьком мальчике, которого всё время хотела поймать Баба Яга.

Однажды нас эвакуировали. Просто был сильный обстрел, и мы спустились в бомбоубежище, а когда всё кончилось, нас вернули в палаты. Так мы и жили. Время шло своим чередом. Меня наконец-то выписали из больницы. Почему-то меня ни­кто не встретил, и я сидела у соседей из другой квартиры. Но вот, наконец, я дома! Всё хорошо! Жизнь продолжается! Мне после больницы прописали усиленное питание. Два раза в день, утром и в обед, я ходила в столовую на Среднем проспекте (она и сей­час есть). Было всё очень вкусно — видно, повар старался, знал, кого кормит.

Пришла весна, а с ней новые заботы. Огороды! Все газоны на Большом проспекте были вскопаны и засеяны. Ленинградцы стали огородниками. На газонах выращивали овощи: морковь, свёклу, картошку, лук.

Это, конечно, было здорово! Но тут случилось событие, ко­торое потрясло не только ленинградцев, но и немцев. Трамвай! Пятнадцатого апреля 1942 года в городе пошёл трамвай! Он ехал и звонил, а за ним бежали люди и кричали «Ура!», и просили во­жатую: «Позвони! Позвони ещё!», и все плакали от радости.

Зато немцам было не до смеха. Они дошли до Кировского за­вода. Сидели у стен города и ждали нашей смерти. Они знали, что продуктов в городе нет, а значит, всё население, которое осталось, умрёт голодной смертью, а они войдут в пустой город без единого выстрела. Не вошли!..

В мае-июне мы уехали в Бернгардовку, в подсобное хозяй­ство фабрики «Красное Знамя». Там было очень хорошо. Нам дали две комнаты на первом этаже, маленькие, но уютные. Мама стала работать, а мы гуляли, ходили в лес — благо, он был ря­дом — собирали грибы, в основном, для кукол, а поскольку ого­род тоже был рядом, мы ещё и за турнепсом бегали. Видимо, до подсобного хозяйства здесь была воинская часть, потому что когда мы только приехали, то услышали: «Зелёнкин, пройдите на укол». Да и в лесу, когда мы ходили за грибами, часто находи­ли посуду: миски, ложки, сковородку.

Питались в основном крапивой и овощами от подсобного хозяйства. Уж не помню, откуда, но принесли нам консервиро­ванную колбасу в банках и сгущённое молоко тоже в банках, но в больших. Приближались холода. Мы начали понемножку топить печку. Папа совсем ослаб, и нам пришлось за ним ехать. Погода была очень плохая. Ветер пронизывающий, да ещё с дождём. И вот в такую тьму да по такой погоде мы от Финляндского вокзала до Петроградской шли пешком. Дошли с небольшими потерями: у меня шарфик с шеи ветром унесло. В диспетчерской нас отогрели, на­кормили и даже чаем напоили горячим. А утром, правда, на маши­не, поехали обратно в Бернгардовку. Что интересно, с папиным приездом у нас появились мыши. Ладно бы две, три — куда ни шло, но я никогда столько не видела. Они стелились ковром, причём было ощущение, что они приходят не за едой, а поиграть, порезвиться. Они носились по комнатам, по кроватям и даже по нам. Причём мышата интересовались только Вериным обществом — как в сказке или во сне. Но ведь было!

А папе становилось всё хуже. Он уже не вставал, а садился только с чьей-нибудь помощью. Мама по вечерам читала ему книж­ку про какой-то удар Врангеля. Так было и в ту ночь. Мама читала про Врангеля, а мы с Верой воевали с мышами, которые носились по нам и по кроватям, как бешеные. В какой-то момент я вдруг осо­знала, что папы больше нет. И вот тут у меня всё внутри окамене­ло, а потом началась истерика. Я истошно орала, я не слышала и не понимала, что мне говорят. Прошло три дня, и мы попрощались с папой. Его увезли на кладбище в Мельничный Ручей. А мыши ис­чезли сразу после папиной смерти. После похорон мама пыталась плакать, но я ходила за ней неотступно и утешала её, как умела.

Ну вот, до свидания, Бернгардовка! Мы уезжаем домой. Мама пошла работать на завод АГЭ — автогаражного электрообо­рудования. Веру определили в 241-е ясли, что на 8-й линии, а я пошла в школу.

Поскольку печку я сама не топила, то вечером приносила из жакта кипяток в бидоне и пила с хлебом. Самостоятельная стала! Мне казалось, что я всё могу и всё умею. Был такой случай — я чуть не сожгла нашу комнату. Зажгла коптилку, а она еле теплится. Тог­да я, недолго думая, взяла бутылку с горючим и, не погасив фитиль, стала наливать. И вдруг всё вспыхнуло у меня в руках. Бутылка с го­рючим улетела под кровать. Я опомнилась, схватила бельё, которое лежало на кровати, и свалила его на бутылку. Затем открыла окна и ушла в жакт. Когда мама пришла с работы и увидела, что творит­ся в комнате, она очень испугалась. Но когда нашла меня в жакте, успокоилась. Вот так всё кончилось — почти благополучно.

Однажды был такой случай. Я шла по 9-й линии, навстречу мне военный, командир. В руках у него пакет. Этот военный оста­новил меня, протянул пакет и сказал: «Возьми, это тебе. Я приехал к своим, а они умерли». Я принесла этот пакет домой. В нём ока­зались две буханки хлеба, концентраты горохового супа, консервы и две книги: Гоголь и Шекспир.

Люди продолжали умирать и от дизентерии (голодный по­нос), и от цинги, и просто от голода. По улице двигались тени. И не понять было, кто идёт: женщина или девушка, молодой че­ловек или старик — все на одно лицо! От цинги нашли средство — хвоя. Её заваривали, настаивали и пили. Людей с поносом забирали в больницы и лечили. Потом придумали принимать пивные дрож­жи, очень вкусные (мне так казалось). Их продавали в столовых или просто в открытом окне стаканами.

У меня появилась новая забота: забирать Веру из яслей. Я при­ходила в группу, слушала наставления, как и что с ней делать дома, и мы выходили в «поход». Во-первых, Вера быстро уставала, и надо было нести её на руках, а во-вторых — тревога воздушная. Это означало бег с препятствиями, то есть заход в убежище или, чаще всего, в подворотню. Но вот мы успешно явились домой и забрались на кровать отдохнуть. Вот и мама пришла с работы, значит, сейчас будем ужинать. Вера до трёх лет не росла и до края стола доставала лбом. Она, придя домой, всегда что-нибудь рас­сказывала: «Я крошки никогда со стола не собираю, у нас только Юра Семененков крошки собирает». Или стоит у стола в собачьей стойке: «Мама, я собачка, дай собачке кашки».

Папа всё время хотел иметь большую комнату. Мама об этом помнила и делала попытку осуществить папину мечту. Она пого­ворила с нашим управдомом, и та обещала подыскать. Кто ищет, тот всегда найдёт. И ведь нашла! Мы пошли смотреть. Громадная комната, три окна с мраморными подоконниками, но без единого стекла. Потолок высокий, но часть штукатурки обвалилась, и под этой «дырой» громадная куча мусора. Мебель хорошая, и даже ро­яль, и семь больших этажерок с книгами, книжный шкаф, диван, два кресла к нему, буль (шкаф) из карельской берёзы и ещё один громадный шкаф.

Как говорится, «спасибо, понравилось». И начали мы эту комнату осваивать, то есть, делать авральную уборку. Навели ма­рафет, вымыли пол, даже стёкла вставили. Я осталась там одна. Ходила по комнате, всё разглядывала. Интересно же! Короче, пока я интерес ко всему проявляла, свет погас. И я осталась по­среди этого хаоса в полной тьме. Что делать?! Не стоять же на ме­сте. Облазила всё и нашла-таки на ощупь диван, легла и заснула. Проснулась от того, что дали свет. Жизнь пошла своим чередом.

Наступил 1943 год. Обстрелы и бомбёжки продолжались, но уже не так сильно. Наша артиллерия грохотала с такой силой, что было ощущение, что воздух лопается, причём лопается со звоном. Канонада продолжалась долго, а город замер в ожидании. Вот-вот свершится! Канонада грохотала, а ленинградцы думали: наконец-то разобьют проклятых. И вот по радио прозвучало: «После семиднев­ных боёв войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда!»

Агриппина Никитична, Вера, Лена, 1945 год

Что тут началось! Люди плакали, целовались, обнимались и кричали: «Ура! Ленинград свободен! Мы победили! Ленинград победил!» Гордый и ве­личавый наш любимый Ленинград за все 300 лет существования не был покорён никем и никогда.

Пролетят над землёй лихие года,
Пронесётся гроза штормовая,
Но не взят Ленинград был врагом никогда,
Блещет слава его боевая!

Милый, родной, ласковый мой Питер! С Победой! «Красуй­ся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия!» Для меня этот город — живой Человек, я очень люблю его, и роднее Ленинграда нет для меня никого на Земле.

Источник — Испытание : воспоминания настоятеля и прихожан Князь-Владимирского собора в Санкт-Петербурге о Великой Отечественной войне 1941-1945 годов / [сост.: Варвара Синицына, Ирина Шкваря ; отв. ред.:проф., протоиер. Владимир Сорокин]. — СПб. : Князь-Владимирский собор, 2010. с. 139-148. Тираж 500 экз.