Кружка теплой воды

Боря Прохоров

Начало войны

Война застала нашу семью в поселке Куоккала (ныне Репино) на Карельском перешейке. Мы жили там на даче. На самом деле эта «дача» представляла собой эллинг для яхты с большим помещением в центре и четырьмя небольшими комнатами – две с окнами на залив и две с окнами на лес. В самом эллинге стоял запах конской мочи: ещё совсем недавно здесь была красноармейская конюшня. Там поселили маленького козлёнка, которого мне подарили, чтобы я не скучал, так как других детей вокруг не было. Козлик ночевал в эллинге, а рано утром будил всех, стуча рогами то в одну стенку, то в другую. Еще он воровал на кухне у няньки макароны, а когда мы ходили за малиной, бежал впереди всех и срывал лучшие ягоды.

Недалеко от эллинга находилась дача, где жил с семьёй известный артист Николай Константинович Черкасов, с которым мои родители были знакомы с давних пор. И моя семья, и семья Черкасовых получили государственные дачи на Карельском перешейке в аренду на 49 лет от Ленинградского дачного фонда после окончания советско-финской войны. Карельский перешеек после окончания войны и выселения оттуда местных жителей был пустынным местом. Ленинградцы боялись здесь селиться, напуганные слухами, что выселенные финны вернутся и отомстят новым хозяевам их домов.

Когда началась война, мне еще не было и пяти лет, поэтому самые первые дни войны я не ощутил. Но вскоре ее дыхание коснулось и нас. Наш дом стоял на самом берегу Финского залива, напротив находился Кронштадт, который немцы интенсивно бомбили. Хорошо помню самолёты с чёрными крестами, которые летели низко над землей. Мне показалось даже, что я разглядел лицо лётчика. Мама, увидев самолёты, быстро увела меня в густой лесок поблизости от нашего дома. Там мы спрятались под молодыми ёлками.

Помню, как родители отлучились по делам в Ленинград, а меня оставили с няней Марусей на даче. Вечером в дверь раздался стук. На пороге стоял Черкасов в охотничьем костюме и с ружьём. Он сообщил, что финны близко, нужно уходить. Правда, через несколько дней он появился снова и сказал: «Здесь лучше, чем в Ленинграде». И действительно, в Куоккале оказалось лучше: не было бомбёжек и очередей за продуктами, в лесу росли грибы, а к берегу прибивало много глушённой бомбами рыбы, которую собирали голыми руками. Я подбирал ее своей белой панамкой.

Блокада началась

Кольцо блокады сомкнулось вокруг Ленинграда 8 сентября 1941 года. В это время семья собралась в нашей квартире на втором этаже в доме на углу Мойки и Невского. Назывался он «Дом купца К.Б. Котомина». Дом, построенный еще в XVIII веке, был надежен, как хорошая крепость. Даже падавшие вблизи бомбы не могли его поколебать. Он только слегка вздрагивал после очередного разрыва. Дом этот известен тем, что в нем во времена Пушкина располагалась кондитерская Вольфа и Беранже. Здесь в день злополучной дуэли Александр Сергеевич встретился со своим секундантом К.К. Данзасом, и отсюда они поехали на Чёрную Речку.

Всего нас в квартире жило шестеро человек. На момент начала войны папе исполнилось 55 лет, до войны он был директором одного из ленинградских предприятий, в блокаду служил на военном санитарном судне «Профилактик». Маме – 41 год, мама держала на плаву наш утлый семейный челн. Сестре Тане – 22 года, вместе с папой она по ночам добывала дрова, носила с реки воду. Её годовалой дочери и моей племяннице Лялечке не суждено было пережить первую блокадную зиму, истощённый ребёнок умер в больнице от развившейся на почве голода кишечной инфекции. Мне – 5 лет. Моей няне и маминой помощнице по дому Марусе в ту блокадную зиму было около 30 лет. Дедушка, мамин папа, жил неподалёку и в меру сил навещал и поддерживал нас. Первая блокадная зима тоже стала для него роковой.

В нашей квартире, в дальнем от окна углу, находилась белая кафельная печь – голландка. Однажды, после очередного обстрела вернувшись домой из убежища, мы увидели, что на высоте человеческого роста из кафеля торчит небольшой кусок металла – осколок снаряда. В оконном стекле – аккуратная дырка. Смерть навестила наш дом, но никого не застала.

«Полезный» опыт

Став взрослым, я понял: в блокаду нас спасло то, что у родителей был опыт выживания в условиях голода и отсутствия всего необходимого. Мама голодала с маленькой дочкой в Царицыне в 1919–1920 гг. Папа боролся с голодом в те же годы в Петрограде. Когда объявили войну, ленинградцы кинулись в магазины и стали скупать все самые нужные товары. На стенах города появились грозные приказы, что в домах запрещается иметь более двух килограммов крупы, какого-то количества муки и так далее. Нарушителям грозили суровым наказанием вплоть до расстрела. Тогда мама, уже перенёсшая голод и царицынскую блокаду, сказала: «Пусть меня лучше расстреляют, чем опять пережить то, что я пережила». Её расчёт оказался правильным: через несколько дней немцы разбомбили продовольственные склады, и большинство горожан осталось без каких-либо припасов.

Выживание

Для того чтобы выжить, человек должен поесть, выпить чего-нибудь горячего, согреться и заснуть в тепле. В блокадном городе все эти компоненты выживания становились трудно разрешимыми проблемами. Продуктов даже по нищенским карточкам в магазинах практически не было. Их доставали на «черном рынке». За водой к проруби на реке спускались по обледенелой лестнице. Нам повезло: дом наш стоял у самой Мойки. Тем же из ленинградцев, кто жил от реки подальше, приходилось значительно труднее. Пройти пару кварталов с наполненным даже наполовину ведром для замёрзшего и ослабевшего от голода человека было тяжёлым испытанием.

Дрова тоже приходилось добывать самим. Вдоль реки Мойки возвышалась чугунная решетка, укрепленная гранитными тумбами. В мирное время набережная Мойки служила для прохода граждан после окончания демонстрации на Дворцовой площади, поэтому в целях безопасности вдоль чугунной ограды реки соорудили изгородь из мощных деревянных брусьев. Каждую ночь папа и сестра, вооружившись ножовкой, выходили, чтобы отпилить часть этой конструкции на дрова. Небезопасное занятие в городе, где был введён комендантский час. Пока один пилил, другой внимательно смотрел вокруг, не идёт ли патруль. Смелости заготовщикам дров придавало то, что наша подворотня была совсем рядом, и в случае опасности можно было быстро скрыться.

Вполне представляя то, что нас могло ожидать, наш папа уже осенью раздобыл самодельную печку-буржуйку. В квартире имелась, конечно, большая печь-голландка, но при отсутствии дров и угля она, увы, оказалась бесполезной. Те драгоценные щепки, которые мы добывали, гораздо эффективнее было сжигать в металлической печке. Причём жилые комнаты мы топили далеко не каждый день. В основном, вся семья проводила время на кухне, где стояла большая кухонная плита. На ней готовили и всей семьей спали, стараясь впитать в себя остатки тепла, идущего от чугунной поверхности.

Парашютисты

Была ясная теплая осенняя погода, мама, Таня и я проходили мимо Казанского собора. На тротуаре стояла группа людей. Задрав головы, они смотрели вверх – далеко в голубом небе виднелись белые комочки. Кто-то в толпе сказал: «Парашютисты. Десант». Другой ответил: «Дурак, это разрывы снарядов. Стреляют по самолетам». Однако самолетов не видно и звуков выстрелов не слышно. Дома с порога я закричал: «Мы парашютистов видели!». Мама резко меня одернула и объяснила, что я паникер, а паникеров расстреливают. Если паникер – ребенок, расстреляют родителей. Мама хорошо и не понаслышке знала нравы и обычаи тех, кто расстреливает. Урок я запомнил на всю детскую жизнь.

Обстрел

Хорошо помню ощущение от пролетевшего недалеко снаряда. Мы шли с мамой по улице. Дело было днем. Стояла хорошая погода. И вдруг мама резко толкнула меня между ящиками с песком, которыми закрывали большие витрины магазинов. Втиснувшись в эту же щель, она прикрыла меня собой. Из-за ее спины я увидел какой-то сгусток пыли, песка, который несся вдоль улицы. Потом раздался грохот, звон разбитых стекол. Был ли это регулярный обстрел, который немцы педантично устраивали несколько раз в день, или одиночный выстрел, я не помню. Когда мы вылезли из нашего укрытия, то увидели разбитый дом в конце квартала. Улица была засыпана битым стеклом и штукатуркой.

Несостоявшаяся эвакуация

В конце лета 1941 года происходила массовая эвакуация из Ленинграда. Кольцо блокады еще не замкнулось, и людей, преимущественно детей, вывозили на баржах по Неве и дальше через Ладогу. Однажды дедушка пришел к нам и застал рыдающую маму, которая писала химическим карандашом на белых тряпочках мое имя с фамилией и нашивала их на одежду и самодельный мешочек, в который эти вещи складывала. Видя эту картину, дедушка произнес монолог, смысл которого сводился к тому, что все это мероприятие ни к чему хорошему не приведет, что даже если дети и выживут, их потеряют, и мальчик пропадет для семьи. Держаться следует всем вместе, а если придется умирать, то тоже вместе. Так разрешился вопрос о моей персональной эвакуации.

А баржи с детьми немецкие «гуманисты» топили в Неве недалеко от Ленинграда. Много лет спустя я смотрел документальный фильм о ленинградской блокаде, и мне в память врезался кадр – по Неве плывут детские панамки, панамки, панамки…

«Профилактик»

В блокаду в мою детскую память впечаталось слово «Профилактик». Так называлось санитарное судно, на которое пошёл работать отец. «Профилактик» осуществлял санитарную обработку военных судов и экипажей. Странно, что я запомнил это мудреное слово. Запомнил его сам, так как дома его никто не вспоминал, и о нем никогда не говорили. Думаю, что именно служба на этом корабле помогла нам выжить в самые тяжелые месяцы блокады. Ведь на «Профилактике» давали паек.

Столярный клей

Незадолго до войны родители захотели сделать в квартире ремонт и прикупили кое-какие материалы, в том числе столярный и казеиновый клей. Столярный клей в те годы был натуральным, его варили из костей, копыт и рогов (вспомним «Рога и копыта» из «Золотого теленка»). Казеиновый клей производился из натуральной молочной сыворотки. В дни блокады и то и другое стало считаться пищевыми продуктами. Из столярного клея варили холодец, плитка клея считалась роскошным подарком. Из казеина папа с сестрой готовили какой-то мутный напиток, который тоже как-то поддерживал наши уходящие силы наряду с другими блокадными блюдами типа лепёшек из кофейной гущи или толчёной яичной скорлупы.

В конце 1941 года в осажденном Ленинграде по рабочим карточкам давали 250 г. хлеба, по иждивенческим — 125 г. Вязкую массу с примесью опилок трудно было назвать хлебом, но и за ним люди выстаивали длинные очереди на морозе. Дома хлеб делили, и каждую порцию взвешивали на аптекарских весах. На этой «процедуре» присутствовала вся семья. Мы любили друг друга, но дележ хлеба – дело святое.

Новый 1942 год

У моей мамы была подруга – Зинаида Давыдовна Габриэльянц. Она была ведущей солисткой Ленинградского театра музыкальной комедии, как бы сейчас сказали, оперной дивой. Театр этот знаменит тем, что его труппа, кажется, единственная из всех театральных трупп города, не эвакуировалась, а полностью осталась в осаждённом Ленинграде. Более того, жанр музыкальной комедии оказался востребованным, и артисты постоянно выступали перед военными моряками. За Зинаидой Давыдовной ухаживал один адмирал. Он принёс ей и двум ее маленьким детям на Новый год настоящую ёлку. Меня с мамой тоже пригласили на этот праздник. Елка была прекрасна, но самое удивительное на ней – огарки свечей, принесённые адмиралом. Он их специально собирал для праздника в своём служебном кабинете. Ярко горящие свечи произвели на всех нас сильное впечатление, ибо декабрьские вечера мы уже давно коротали в темноте. Электричества в городе не было. Дети получили маленькие подарочки, тоже, видимо, из адмиральского пайка.

Чёрный рынок

В городе работал чёрный рынок, где люди пытались что-то продать или обменять. Главной валютой считались хлеб и крупа. На хлеб можно было выменять всё. Я уверен, что в блокаду, обернувшуюся несметными бедами для большинства ленинградцев, нашлись люди, сумевшие в этой ситуации сказочно обогатиться.

В один из зимних дней мама отнесла на чёрный рынок платиновые часы, украшенные бриллиантами. Это была её самая ценная вещь, которая пережила даже блокаду в Царицыне во времена гражданской войны. Часы ей подарил отец на день шестнадцатилетия. Маме повезло, она совершила очень выгодный обмен. Её не ограбили и не обманули. За свои часы она получила 3 килограмма гречки, 2 килограмма сала и буханку хлеба. Такой продуктовый набор в то время означал отсрочку голодной смерти для всей нашей семьи.

Бомбоубежище

Под нашим домом находились глубокие подвалы. Их превратили в бомбоубежище. Когда объявляли воздушную тревогу, мы спускались туда. Брали с собой какие-то вещи. В памяти остались сколоченные из досок скамейки и люди с узлами, тихо сидящие и прислушивающиеся к тому, что происходит снаружи. Дедушка в бомбоубежище не ходил. Говорил, что лучше умереть сразу от бомбы или снаряда, чем быть заживо погребенным. Кажется, через какое-то время и мы перестали во время бомбежек уходить из квартиры. Когда близко падали бомбы, дом вздрагивал, а в шкафу дребезжала посуда. Дом, помнивший Пушкина, был на редкость крепким.

Голодный обморок

Зима. Очень холодно. Стук в дверь. Двое мужчин тащат под руки Таню. Она шла по улице и потеряла сознание. Упала. Хорошо, что это было недалеко от дома. Двое прохожих подняли ее и привели домой. Можно считать, что Тане повезло. Домашние говорят, что на улице лежат трупы, и люди спокойно проходят мимо.

Дедушка

О дедушке Петре Петровиче Петрове, потомственном дворянине, до революции управлявшим Губернским казначейством, у меня сохранилось очень трогательное воспоминание. Уже в пожилом возрасте он приходил к нам в гости с коробкой табака, бумажными гильзами и машинкой для набивания папирос. Разговаривая с родителями или гостями, дедушка методично делал свою работу и складывал готовые папиросы в освобождавшуюся коробку из-под гильз. Дедушка был страстный курильщик и курил эти самодельные папиросы, но, кроме того, он собирал казенные папиросы различных фабрик. Дедушкина табачная коллекция внесла свой весомый вклад в наше спасение. Папа познакомился с морским офицером с одного из кораблей, прикрывавших невские мосты от немецкой авиации. Офицер приходил к нам домой и приносил часть своего пайка, взамен получая папиросы. Отношения сложились не торгашеские, а приятельские. Однажды он принес в подарок пакет свежей рыбы. После очередной немецкой бомбежки Дворцового моста и стрельбы по вражеским самолетам около корабля всплыло много глушенной рыбы, которую собрали матросы. Малая толика этого «подарка небес» досталась и нам. Вообще, моряки очень хорошо проявили себя в борьбе против немецкой авиации – ни один из ленинградских мостов не был разрушен, хотя фашистские асы регулярно пытались это сделать.

Дедушка умер 12 января. Тихо, ночью, будучи у нас в гостях. В таких случаях ленинградцы обычно зашивали своих мертвых в простыню или покрывало и выкладывали около подъезда. Днём по городу ездили специальные машины и отвозили покойников на кладбище, где зарывали в траншеи, вырытые экскаватором. Сил провожать их в последний путь, копать могилы у большинства людей не было.

Родители решили не выносить дедушку на улицу, а похоронить его сами, в отдельной могиле, но зимой это было сделать нереально. Зашитого в самодельный саван, его положили в промёрзшей ванной комнате, надеясь дождаться весны.

Кружка теплой воды

Зимой 1941-42 года в ледяном, как арктическая пустыня, Ленинграде при полном отсутствии любого транспорта люди передвигались короткими перебежками – от одного места, где можно хоть немного согреться, до следующего убежища. Так в один из морозных дней появился у нас дома Борис Алексеевич Медведев – знакомый сестры Тани и мамы. До войны известный кинорежиссер, франт и бонвиван, в этот свой визит выглядел он весьма убого, как, впрочем, и большинство жителей блокадного города. Свои когда-то холеные руки он прятал в рукавах пальто, но мама заметила, что они очень грязные и покрыты какой-то коростой. Мама предложила ему кружку теплой воды, чтобы помыть руки. На буржуйке стоял горячий чайник, мама налила в эмалированную кружку кипяток, разбавила его холодной водой и над тазом стала поливать на руки, а гость мылил их и блаженно улыбался. Элементарная история. Но в блокадном городе не работал водопровод, почти не было тепла, и поэтому кружка теплой воды для замерзшего человека – настоящее чудо. Через много лет, приехав из Западной Германии, где он работал представителем Госкино, и сидя у нас в гостях, Борис Алексеевич вспоминал этот эпизод как один из счастливейших за время блокады.

Через Ладогу

В конце февраля 1942 г. днем был сильный обстрел. Дом вздрагивал, сыпалась штукатурка. Папа пошел посмотреть, что происходит, нет ли вблизи пожаров. Под аркой он увидел офицера, засыпанного известковой пылью. Было видно, что человек пережидает обстрел под мощными стенами старинного дома. Папа предложил ему подняться в квартиру, чтобы согреться. Капитан сказал, что разыскивает инженера Прохорова. Проблема с адресом: по Невскому проспекту наш дом 18, а по набережной Мойки – 57. Папа сказал: «Прохоров — это я. Какое у Вас ко мне дело?». «Я с поручением от Вашего сына. Несколько офицеров Бронетанковой академии в Ульяновске, у кого в Ленинграде остались семьи, организовали спасательную экспедицию. Погрузили на платформу грузовик и доехали до Ладожского озера, до «Дороги жизни». В дороге Владимир Борисович заболел, а он, капитан Горовой, на машине переехал через Ладогу и собирает родственников ульяновских офицеров. К сожалению, многие не дожили до этого дня. Короче говоря, собирайтесь. Через два дня выезжаем». Действительно, мой старший единокровный брат Владимир, до войны бывший преподавателем Ленинградского лесотехнического института, специалист по гусеничному транспорту, был направлен преподавателем в бронетанковую академию в Ульяновск.

Начались срочные сборы. С окон снимали плотные шторы и шили из них мешки. Мама и папа имели большой опыт подобных переездов. Они хорошо представляли, что ждет семью в трудной дороге и жизни у чужих людей. О том, что при переезде через Ладогу на пороге весны и при постоянных бомбежках автоколонн запросто можно погибнуть, не говорили. Погибнуть в те дни можно было, где угодно.

Когда мы выезжали из Ленинграда, я видел горящие дома по обе стороны от дороги – последствия обстрела или бомбардировки. Переправу через Ладогу я, едущий ночью в накрытом брезентом промёрзшем грузовике, не помню. Грузовик благополучно добрался до станции, где нас сгрузили на платформу. Там накормили печеньем и шоколадом и после этого помогли разместиться в теплушке. Поезд шел медленно. На больших станциях мужчины из нашего вагона брали два ведра и шли к блоку питания, откуда возвращались с неизменным густым гороховым супом и буханками хлеба. Начинался дележ настоящего хлеба. Кто-то отрезал большие ломти и спрашивал «Это кому?», а сидящий к нему спиной отвечал: «Марии», и Мария получала свою долю. Так в лагерях за колючей проволокой поддерживали справедливость. Зековские обычаи вошли в быт простых людей.

Поезд шел много дней. Каждое утро дверь теплушки отодвигалась, и в открывшуюся щель всовывалась голова с традиционным вопросом: «Мертвые есть?». У нас их, к счастью, не было, а вот в соседних вагонах были. Изголодавшиеся дистрофики не могли удержаться и объедались жирным гороховым супом. Для многих это была их последняя в жизни трапеза.

Так закончилась моя блокадная зима. Потом я узнал, что это была самая трудная из трёх блокадных зим, выпавших на долю ленинградцев. Она забрала наибольшее количество человеческих жизней. Специалисты считают, что за первый блокадный год от голода, обстрелов и бомбардировок погибло около 1 млн. человек.

Борис Прохоров

В 1949 году мы вернулись в Ленинград, где я поступил в 7-й класс. С аттестатом о семилетнем образовании попытался поступить в Мореходное училище, потом в школу при Академии Художеств, но по объективным (букет болезней после блокады) и субъективным (сомнения родителей в талантах сына) причинам пришлось возвращаться в школу.

В 1954 году школа осталась позади. Я стал студентом Ленинградского санитарно-гигиенического медицинского института. Сказалась семейная традиция – дед земский врач, отец всю жизнь конструировал медицинскую технику. Жизнь была нелегкая. На старших курсах пришлось работать на «Скорой помощи». Наиболее яркое впечатление студенческих лет – поездка на освоение целины (целинных и залежных земель, как писали тогда в газетах). От Ленинграда до Казахстана через Урал, Сибирь в товарном вагоне через необъятную степь на открытой машине. Что может быть лучше и увлекательней!

В 1960 году я окончил Институт по специальности эпидемиология и гигиена. Всю свою жизнь я посвятил развитию двух родственных наук – медицинской географии и экологии человека. Много это или мало, не мне судить. Было сложное время для жизни и для развития науки. Тем не менее, я доволен прожитыми годами. Я занимался любимым делом, встречался с хорошими и интересными людьми. Осуществилась детская и юношеская мечта о путешествиях. Я бродил в горах Забайкалья и Восточного Саяна, поднимался к ледникам Заилийского Алатау, пересекал степи Монголии, был на Ямале и Таймыре, жил и работал на Байкале, видел Аляску и Квебек, гулял вокруг Белого Дом в Вашингтоне. Мне посчастливилось бродить по залам Музея Родена в Париже, о чем я даже и мечтать не мог, стоя перед его творениями в Эрмитаже. В 1985 году я вместе с группой медико-географов (Б.В. Вершинский, Е.И. Игнатьев, А.А. Келлер, О.П. Щепин и др.) получил Государственную премию СССР за научные разработки по медицинской географии и их внедрение в практику народного хозяйства.

Итак, подведем итог. Все в жизни было гораздо лучше, чем представлялось в сложные и тяжелые годы войны, блокады, эвакуации. Надеюсь, что еще несколько лет мне удастся поработать. Эта надежда и определяет мою дальнейшую жизнь.

Москва
Апрель, 2014 г.

Материал доработан и подготовлен для www.world-war.ru
Екатериной Горшковой, Санкт-Петербург.