Как выберемся отсюда и когда?

Читайте первую часть воспоминаний:

Мыслей в голове совсем нет. Не могу связно изложить мысли на бумагу. Если эта жизнь продлится дня три-четыре, она доконает совсем. Это хуже, чем в поезде, хуже, чем под елкой. Там хотя бы еда была. И своя оставалась, и товарищи делились. А сейчас работы нет, еды почти тоже. Хлеба два кусочка на день весом около ста граммов вместе, сахару десять граммов на человека. День проходит так: утром встаем, вчера в семь часов, сегодня — в девять, а завтра, наверное, позже. Умываемся в ручейке, протекающем рядом. Это все пока приятно. Затем опять ложимся. Лежачее положение для нас сейчас самое нормальное. Большую часть дня мы валяемся на полу. Затем пьем чай, если есть…

Общие мысли такие: как сейчас в Москве? Бомбят ее или нет? И второе — как выберемся отсюда и когда? Сегодня ребята хотели пойти к штабу с требованием определить наше положение. Сейчас часть побежала на речку. Вернулись. Из-за жары решили вообще из сарая не выходить. Лерик и Вовка практически из сарая не выходят. Недалеко от них на полу так и стоят в миске недоеденные «макароны». Продолжаются разговоры о еде.

— В Москве в метро на Курском вокзале наесться…

— О, черт, мне бы сейчас и здесь черняшки нажраться.

— Боже мой, совсем недавно мечтал о белой булке, а сейчас только бы черняшки.

Почти потеряли счет времени. Сейчас шесть тридцать. Буханка хлеба висит посреди сарая — одна на тридцать три человека. На нее не смотрят ждут. Обещали еще что-то. В углу тихо переговариваются Вовка с Мишкой Рингом, до меня доносится:

— Теперь нам хана пришла. В сарай вбежал «Ученый» [1]:

— Ребята, Хренов сказал, завтра на работу идем, куда и на какую, неизвестно.

Бурной реакции на это не последовало. Кто-то из глубины сарая мрачно изрек:

— Мы пойдем к Хренову и скажем, хрен пойдем на работу, пока еды вдоволь не дашь.

В восемь часов нажрались так, что не передать словами. И разговоры переменились, появились веселые темы, только сводки не радуют.

— Вот через сто лет напишут, как мы тут все о жратве разговаривали…

Говорят, завтра куда-то выходим, но пока неофициально. Готовясь к отправке, стали собирать монатки, разбили зеркало.

— Это плохая примета, — сказал Мишка, — нужно плюнуть через какое-то плечо.

9 июля

В двенадцать часов стало официально известно, что в два часа ночи выходим на работу. Стали собираться. К двум часам построились. В три тронулись. Шли полями, круглая луна светила сквозь туман, очень красиво. Взошло солнце, и на одной стороне неба болталась луна, а на другой, диаметрально противоположной — солнце. Мы все шли, растянувшись на целый километр. Часть вещей сдали на подводы и пошли налегке. Стало припекать солнце, мы сбросили все тяжелое. Димка вчера во время игры в футбол после радостной еды покалечил ногу. Он шел медленно, я тащил его вещи и ему помогал, поэтому мы отстали от своих на целое поле. Наконец все устали. Устроили привал. Закусили с Мишкой черным хлебом с селедкой, это все сердобольность здешних крестьян. Не дав отдохнуть, нас тронули дальше, а мы были в наивной уверенности, что на привале накормят горячим и дадут отдохнуть до вечера, а там снова идти. Всего предполагалось пройти пятьдесят километров. Стало известно, что мы сделали лишний круг в три километра, а всего нужно идти не пятьдесят, а шестьдесят километров. Но мы были бодры, оптимистичны и на такие пустяки не обращали внимания.

11 июля

Вчера весь эшелон раскинулся лагерем на берегу Десны. Когда стемнело, мы снова построились и двинулись к Варшавскому шоссе. Затем на дороге провалялись часа полтора и погрузились на машины. Тут-то мы поняли, какое счастье выпало на нашу долю. Мы не смогли бы прошагать всю оставшуюся дорогу после вчерашнего ночного марша. Ехали по красивому лесу, по ухабам. Приехали к утру. Нас выгрузили, привели в школу и предложили спать до утра. Чистый пол и вообще — ничего. В постели отоспимся в мирное время. Я скинул на пол рюкзак с хлебом и мисками, сбросил лыжную куртку, растянулся сам и мгновенно уснул. Проснулся поздно, когда солнце изрядно припекло нас. Осмотрел стены и потолок. Они частично повреждены, наверное, осколками. Я вспомнил сон, приснившийся этой ночью. Почти такой же сон мне приснился год тому назад с теми же действующими лицами (Юрка, Наташа, Кучер).

Мы покинули школу, нас расквартировали в огромном сарае. Затем был митинг с речами. Покупались в Десне. Пообедали, ели до отвала. Еле-еле добрались до сарая и заснули мертвым сном.

Командир сказал, что в восемь часов сегодня приступаем к работе. Работать будем по четырнадцать часов в сутки, дисциплина военная, иногда обед будет запаздывать, тогда не роптать.

— Вот тут только началось, — сказал в задумчивости Димка.

Можно писать письма.

Десятым июля датирована открытка, посланная родителям в Москву:

«Здравствуйте, папа и мама. Я опять в пути, переходим на место работы, а где оно, я не знаю. Живу хорошо. Все благополучно. Не беспокойтесь. Как приду на место, если будет адрес, сообщу. Будьте здоровы. Целую. Боба»

12 июля

Вчера предполагалось выйти на работу, но не вышли. Вещи еще не привезли, спать неудобно. Под голову приспособил полбуханки общей черняшки, накрылся лыжной курткой, все руки и ноги через носки искусали комары. Утром вымылись в речке. Обедали. С обедом опять дрянь: двести граммов черняшки и каши ложки по три на каждого. На всех не хватило. Ложек не было. Ели по-китайски. День жаркий, большая часть ребят валялась в сарае. Лучший способ проведения времени — сон. Написал письмо Наташе. Был прораб, сказал, что, может быть, начнем работать сегодня, но уж завтра обязательно, потому что закончить все должны к двадцать пятому июля. После ухода прораба Зщерман потянулся и сказал:

— Эх, в Москву бы сейчас смотаться.

Никто не откликнулся, наверное, он выразил общую мечту или просто все устали.
Хорошо помню этот день прошлого года. [2] Интересно, как он пройдет в будущем году.

Сейчас по полу сарая в самых разнообразных позах валяются ребята. Вечером, когда совсем стемнело, что-то сварили. Перед этим выдали солонину. Все были голодны. Кто-то выдвинул идею — раздать каждому его долю соленой свинины.

13 июля

Утром получили вещи. Сегодня ребята словно чувствовали, что выйдем на работу, и с самого утра спали до четырех часов. В четыре вышли на работу. Наша задача: окопать берега Десны с такой целью, чтобы вражеские танки не смогли взобраться на них. Первые мозоли.

14 июля

Работали одиннадцать часов.

15-17 июля

Каждый день работаем по четырнадцать часов. Много времени уходит на ходьбу до работы, спим по четыре-пять часов. В работу втянулись, но иногда случались задержки с едой. По этому случаю пятнадцатого была забастовка на два часа.

18 июля

Недосыпание. Иногда не совсем сытный обед, 12—14-часовая работа постепенно выработала у некоторых отвращение к ней. Правда, это касается преимущественно уже известных лодырей. В лагере много остаются в качестве больных, некоторые симулируют — отвратительное свинство. Жизнь стала каторжно однообразной. Сон, вставание, дорога, работа. Разговоры только о возвращении:

—А что бы ты сделал, если бы предложили два дня ехать без всякой еды?
— Сколько бы ты дал, чтобы уехать отсюда?

И т.д.

Ребята стараются услышать сводки, и, если плохие, наступает уныние.

27 июля

Прошел и этот день, на который возлагалось столько надежд, все тщетно. Мы столько думали об этом дне, что, в конце концов, устали. А, черт с ним, с отъездом, когда-нибудь уедем. С утра даже принялись усердно работать, что не всегда бывало в последнее время. Даже Абашкин-младший взялся за лопату, это уже совсем что-то исключительное.

По трассе в свите десятника и учетчицы прошел прораб «На оборону». [3] Абашкин не преминул воспользоваться этим. Он запел недавно сложенную песенку.

Рано утром на рассвете

Просыпаются ребята…

— Ладно, не надо, — уговаривали его самые трусливые.

Но Мишка разошелся. Он с каким-то остервенением вгонял лопату в глину, разворачивался, выбрасывал грунт наверх и пел:

Но трава еще сухая,

И работать нету мочи,

И ребята отдыхают

От утра до самой ночи.

Далее включаются все остальные:

Не работают ребята,

Нет работы и у баб…

Дальше должны были идти строчки, где в рифму упоминается прораб, и эти строчки Мишка обычно выговаривал с особенным смаком, но в это время сверху послышалось гудение.
— Ребята, самолет!

Лопаты воткнулись в землю. Все задрали головы кверху. Высоко в чистом нежно-голубом небе медленно плыл самолет.

—Двухфюзеляжный!

— А, черт возьми, опять двустволка, значит, вечером опять бомбардировочка.

Обед, дележка и все прочее. В половине третьего опять были у рва. После обеда полагается отдых. Ребята разлеглись на травке вверх животами. Мне почему-то захотелось побыть наедине с собой. Я взял кастрюльку и пошел за водой к тоне. Обратно шел медленно, стараясь не расплескать воду. В голову все лезли Москва, дом, каким-то милым местом теперь кажется Ильинский бульвар, улица Куйбышева, наш с Юркой маршрут. Из столь задумчивого состояния меня вывел адский грохот. Где-то совсем близко били орудия, раздавались бомбовые взрывы и трещали пулеметы. Было впечатление, что пулеметов много и бьют они из разных мест. «Неужели прорвались танки? — пронеслось в голове. — Надо сейчас же ребятам сказать». Я почему-то не подумал, что ребята тоже слышат этот грохот. В это время над головой послышалось гудение, летели три бомбардировщика, к шуму моторов примешивался короткий треск пулеметных очередей. Треск шел сверху и еще где-то в стороне. Я понял — бомбежка и ответный пулеметный огонь. С непонятным после для меня спокойствием я продолжал осторожно, чтобы не разлить воду, шествовать под треск пулеметов. И вдруг что-то завизжало, жестяной, хватающий за сердце визг с завыванием, словно сирена. «Бомба», — лениво констатируется в голове. Разрыва я не слышал, я сделал какой-то неестественный рывок в сторону, пролил почти всю воду и, оглянувшись, увидел высокий столб взметнувшейся земли метрах в ста от себя. Еще завизжало, еще. Ото рва во все стороны бежали ребята. Тут и я подорвал, благо рожь близко. Вбежал, прополз немного, лег на спину. Гудение моторов и треск пулеметов снова стали приближаться, снова завизжали бомбы. Приподнявшись на колено, я увидел в стороне от шоссе столбы земли. Замолчали зенитки, несколько звеньев бомбардировщиков пронеслись над головой: три, три, три, два — автоматически отсчитывалосъ в голове. Внезапно наступила тишина. «Так, пролетели, надо выползать». Со всех сторон бежали ребята. «Куда вы?» — «Бери скорее лопату, рожь горит!» Схватил лопату, побежал, но оказалось, что тревога была ложной, ничто не горело. Вернулись к своей ямке.

— Ну, я дал деру, — говорит Абашкин, — еще одна такая, и я подорву в Москву.

— Ребята, идите работать, — услышали мы призыв.

29 июля

Продежурив два часа, я разбудил сменного и моментально уснул. Проснулся поздно. Где-то вдалеке глухо бухало, словно падали тяжелые мешки. Эти звуки не столько слышались, сколько ощущались каким-то другим чувством, как удары по всему телу. Била артиллерия. Сообщили новый распорядок работ: начало в семь часов, перерыв три часа и конец работы в восемь. Кучка ребят, живущих со мной в одной землянке, разбирали последний вариант отъезда. Уезжаем тридцать первого. А почему? Вот почему. Кухня разбирается к тридцать первому. Отдан приказ — тридцать первого обед готовить в четыре часа утра. Тридцать первого ревизия. По всему по этому решили, что тридцать первого уезжаем. А вместо нас здесь будут работать беженцы и заключенные. Мне надо быть первого августа в Москве — приемные испытания в институт. Так что тридцать первого — ничего бы.

31 июля

Всю ночь и день доносилась с фронта артиллерийская стрельба. Ночью снилась бомбардировка Москвы, и канонада служила прекрасным звуковым оформлением сна. Опять опоздали на этот раз на тридцать пять минут, поэтому десятник грозил страшными карами свыше. Работали с прохладцей, больше валялись на траве или кидались комьями глины. Особенно интересно было дразнить Вовку Брауна. Тот, словно дачник, разляжется в ямке и только начинает дремать, как ему по голове — бац — комок. Он недовольно повернется на другой бок, а здесь ему в спину второй — хлоп. Вовка в бешенстве вскакивает, но никого, кто бы бросался, не видно, все мирно возлежат на травке, один только Мишка Равикович сидит, но сидит совсем с другой стороны, а не с той, откуда кидаются, и вообще, ничего подозрительного в нем нет, а на самом деле он является наводчиком. Браун ложится, здесь изо рва приподнимается голова Ринга, Равикович тихо говорит: «Можно», и комок перелетает через Вовку. Наводчик советует: «Тише, так, теперь правее, верно, хватит, так, чуть-чуть влево, точно».

— Ну, довольно, — бурчит Вовка.

Стрельба не прекращается.

— Я же серьезно говорю, хватит!

Метко направленный комок ловко ударяет его в голову, тот вскакивает….

Вечером, не дав окончить ров, нас перевели на точку. Это хорошая примета, значит, скоро уезжаем. На первом участке так же, не дав закончить, начали гонять с места на место. Уезжаем, но куда?

Итак, под грохот канонады московских школьников срочно погрузили в вагоны и вернули в Москву. А в это время совсем близко от них… Впрочем, предоставим слово немецким генералам.

«… В середине июля 2-я танковая группа, выйдя к реке Сож, частью сил резко повернула на север и 16 июля ударом с юга овладела Смоленском. 3-я танковая группа продвинулась на во¬сток до Ярцева и, повернув частью сил на юг, соединилась в районе Смоленска с передовыми частями 2-й танковой группы. Окруженные войска оказывали упорное сопротивление. Круп¬ные силы противника нанесли ряд мощных контрударов с юга, востока и северо-востока по внешнему фронту окружения. Но эти атаки были отбиты. 3 августа в районе Рославля немцы окружили и уничтожили ударную группировку противника, шедшую с юго-запада на помощь окруженным войскам. «Котел» под Смоленском был окончательно ликвидирован к 5 августа. В этих боях войска группы армий захватили около 350 тысяч пленных, свыше 3 тысяч танков и столько же орудий». [4]

[1] Вероятно,  кличка.

[2] В деревне, куда мы ездили каждое лето, престольный праздник — Петров день. Местные жители отмечали его очень широко.

[3] Кличка.

[4] Мировая война, 1939-1945 годы. Сборник статей группы генералов Вермахта. Перевод с нем. М.,1957.

Источник: Наша война. Сборник СПб.: Изд-во «Звезда» , 2005. с. 241-250 (Тираж 2000 экз.)