Как прожить день?

Другие части воспоминаний: Микрожизнь блокадников

Мария Васильевна Машкова

1 мая 1942 г. Пятница.

На праздник мало похоже, хотя день теплый, мягкий, висят флаги, не­которое оживление на улицах. Так же, как и ноябрьские праздники, рабо­таем. Я, раздраженная и усталая, к вечеру еле доплелась в очаг за ребята­ми. Бессильны ноги, от небольшого напряжения теряешь силы на весь день. Утром субботник: откачивали воду из газоубежища: занятие безна­дежное и бесконечное. Сильный артиллерийский обстрел из тяжелых орудий по нашему району, снаряды рвались где-то недалеко, кажется, на Гороховой, я безучастно отнеслась к этому, фрицы чуть не каждый день вызывают воздушные тревоги. Это неприятно, так как надо являться в штаб по сигналу тревоги, а во время артиллерийского обстрела, если у нас стекла не сыплются, можно придумывать из чего, на чем и как сварить обед.

Последним я сегодня и занималась, плюнув на работу в Отделе комплекто­вания. Создать обед было не из чего, так как крупа накануне была съедена, а ближайшая выдача не ранее 6-го мая, сварили голову и хвост судака (пер­вомайский подарок!) и с отчаяния истратили неприкосновенный запас аварийного риса (принесен был Ольгой). День прожит, а завтра может быть что-нибудь придумаем.

Всеволод лежит, ему даже хуже стало: конца ревматическим болям не видно, я нервничаю, беспокоюсь и дергаю его своими сварливыми жало­бами на жизнь.

Утешают дети: у них установилась нормальная детская жизнь, питани­ем их я довольна, Вадик лихо катается вечерами на самокате (все-таки уда­лось порадовать его к празднику подарком), даже подобие праздника у них было — торжество традиционное в очаге, Вадик декламировал стихи, были ко всему прочему подарки: тощие, жалкие пакетики с подарками. У Гальки особенно трогательна была радость. Она боялась выпустить из рук пакет, десятки раз выкладывала и укладывала несколько конфет, два пече­нья, несколько изюминок и маленькую коврижку. Дети перестали думать о еде, а мне это не удается, я неотвязно думаю о хлебе.

Чуть ли не все сотрудники библиотеки направлены комиссией поли­клиники на усиленное питание в специальные столовые. Об этом только разговор, целый день во всех углах слышишь подробное перечисление ме­ню завтрака, обеда и ужина. Весь рабочий день уходит на эти столовые, мои старушки из отдела после обеда даже не уходят и сидят там в ожида­нии ужина, а утром затрачивают несколько часов на получение завтрака. На работу являются на два часа, да и те употребляют на разговоры: кто, где, что съел, что променял на что, где и при каких обстоятельствах кто еще умер. Тоскливо. Я Всеволода уговаривала пойти и получить направление на усиленное питание, но уговаривала без особой настойчивости, потому что сама я не в силах бы была простаивать часами за манной кашкой или чашкой сладкого чая. Дистрофики очень довольны, этим питанием охва­тывается по Ленинграду одновременно 100 000 человек.

А я сердита и не растрогалась даже первомайскими подарками, из ко­торых даже обеда сварить невозможно. Население ошалелое поднималось с 3-х ночи и до поздней ночи стояло в длинных хвостах, задыхаясь от ужаса, как бы что не пропало, как бы все успеть выкупить до 1-го мая, ибо сроки были жесткие, горячка достигла сумасшествия 30-го апреля, люди теряли голову, карточки или талончики. Я мокрая и измученная вылезла из Ели­сеевского в 12 ночи, получив баранину из рук совершенно пьяного про­давца и тут же узнала, что срок выдачи продлен до 5-го мая. Это ли не глумление? Многие продали или отдали свои карточки, полагая, что сил и времени не хватит выдержать эту скачку с препятствиями. Подарки были следующие: дополнительно рабочим мяса – 300 гр, детям – 100, соленой ры­бы — 500 гр. рабочим, детям — 250, сыра всем — 100 гр, сухих фруктов всем — 150 гр, 1,5 литра пива, 0,5 литра вина, 50 гр. табака рабочим и слу­жащим, чая 25 гр, детям какао с молоком — 50 гр, клюквы — 100 гр, крах­мала — 100 гр. Кроме того, на первое мая давалось 50 % нормы хлеба бул­кой. Мясо будем варить без крупы, к сыру не было хлеба, к клюкве нет саха­ра, к водке нет закуски, все очень неразумно всеми уничтожается, остается только раздражение. Но утешает табак, он даже без гильз и мундштука доставил большую радость.

Записать следовало бы многое, накопилось много мертвецов для пере­числения. Но я устала, раздражена, кроме того, Всеволод сделал замеча­ние об однобокости впечатлений. А где найдешь героику и пафос, когда люди продолжают дохнуть от голода?

28 мая 1942 г. Четверг.

Прошел целый месяц, много событий произошло, многое безвозврат­но пропало для дневника, что помню — постараюсь записать. Работаю много, особенно после бездеятельной зимы. Сейчас есть возможность ком­плектовать ГПБ широко и щедро: много владельцев библиотек вымерли и завещали свои сокровища в дар. Библиотеки большей частью расхищают­ся и приходится торопиться с перевозкой. Есть и интересные покупки, вроде библиотеки покойного профессора Н. О. Лернера, у которого со­вершенно исключительно представлена литература по Пушкину, Лермон­тову и т. д. Устаю так, что о дневнике трудно думать. А главное, произошло крутое изменение в настроении, и это мешает думать, читать и записы­вать. Ушла радость жизни и крепко поселилось отчаяние: не выжить, не выжить, не дотянуть, впереди страшная зима, и совершенно неизбежно караулит смерть. Надоело с ней бороться и хитрить.

Одна радость: поднялся Всеволод, работает с прежней бодростью.

Народ продолжает вымирать и довольно заметно. По нашей квартире можно видеть разрушительную работу голода. Много черных, изъеденных цингой бродит, опираясь на палку, еще больше лежит, ожидая смерти. Мучительнее всего для меня было перенести смерть Игоря Климашевского, вспомнить тяжело, записать трудно, да вряд ли я это забуду. Смерть це­ликом на совести матери, которая, озверев от голода, столкнула в могилу единственного, горячо любимого сына, потерявшего карточку. Смерть бы­ла мучительна и трагична, мне ее не забыть. Климашевская омерзительна, но можно ли ее обвинять, если в психике великолепных людей происходят под влиянием голода чудовищные изменения. Чудесный человек Зинаида Николаевна Дмитриева, самая нежная мать: все до капли и до крошки отдавала нежно любимой Дине. Схоронила мать (последняя у меня работала в период эвакуации), сама дошла до ужаснейшего истощения. Л. М. Филиппова нашла ее в безнадежном состоянии, с трудом помес­тила в больницу. Зинаида Ник[олаевна] безнадежна, ей больница не помо­жет, человек умирает позорной смертью от голода, а главное, умирает не человеком, а животным, которое кричит исступленно на ребенка: «Сво­лочь, ты жрешь больше меня и еще поглядываешь на мой кусок!» Дину Филиппова устроила в детский дом. И таких детей, у которых матери с pуганьем и проклятьем ушли в могилу, великое множество. Я ежедневно прохожу мимо одного из детских домов, ежедневно вижу детей с острыми синими лицами, с тонкими ножками, с тоскующими глазами. Всех их по­добрали около трупов, у всех у них позади страшная драма. Можно ли жить после этого?

Умер Биснек (надо подобрать его библиотеку), библиофил, исключи­тельный знаток книги. Вымерла семья Пресс, тоже страшная история. Лю­ди обеспеченные не хотели за бесценок мотать фамильные драгоценности, бриллианты. Вначале вымерли старики (мать, отец), затем дяди, тети (од­на из тетей — лучший консультант Детского Коллектора), осталась в жи­вых Зина Пресс — работник Отдела комплектования. Она постепенно слабела и слегла, за ней взялась ухаживать какая-то добрая знакомая, кото­рая, собрав все фамильные бриллианты и золото, захлопнула дверь и уш­ла, оставив в запертой комнате Зину Пресс. Конечно, та умерла от голода. Когда через некоторое время вскрыли комнату, нашли в квартире доста­точно трупов. Таких много. Все есть, вплоть до людоедства. Писать больше не могу. Тошно.

Источник: Публичная библиотека в годы войны 1941-1945 гг. — СПб., 2005. С. 50-53.