Фрагменты Имре Кински

Имре Кински родился 10 марта 1901г. в Будапеште, в интеллигентной семье ассимилированных евреев. Его дед Жигмонд Шиллер, ботаник и журналист, был сотрудни­ком, а затем ответственным редактором немецкоязычного издания «Пештер Ллойд». Уже начало жизненного пути Кински было ознаменовано сильными интеллектуальными амбициями, будучи учеником гимназии пиаристов, он публикуется в прогрессивном жур­нале «Хусадик Сазад» (XX век).

Окончив первый курс медицинского факультета, затем, в силу распоряжения о снижении численности евреев, он перешёл на биологический, но закон numerus clausus, в конце концов, закрыл перед ним двери университета. В после­дующие годы его статьи по натурфилософии и общественной психологии появлялись в журналах «Нюгат» (Запад), «Синтезиш» (Синтез), позже он также не терял живой связи с актуальными течениями общественной жизни. Одним из доказательств этого служит оставшаяся после него записная книжка, содержащая имена наиболее знаковых лите­ратуроведов и учёных того времени. Его свобода действий была ограничена поисками работы. Он поступил на службу, архивариусом в национальную ассоциацию текстильных промышленников, где и познакомился с будущей женой, Илонкой Гардони. Они снимали квартиру в будапештском районе Зугло, который стал их родным уголком. Здесь роди­лись и выросли их дети Габор (1927) и Юдит (1934).

Первый маленький фотоаппарат он получил от жены в подарок по случаю рожде­ния первого ребёнка. На смену ему пришли более серьёзные устройства, в том числе и разработанный самим Кински аппарат КИНСЕКТА для макросъёмки. Съемка фрагментов растений, мелких, подчас микроскопических живых существ, стала одной из его излюбленных тем.

Затем Кински серьёзно заинтересовался Будапештом. Часть его фотографий были сделаны прямо из окна его офиса, чуть ли не в рабочее время, но это неболь­шое отклонение от рабочего графика прощалось ведущему переписку на пяти язы­ках, известному своей педантичностью клерку. Ранним вечером, закрыв последний документ, Кински начинал «вторую смену»: он гулял по городу с камерой в руках и охотился за узорами светотеней. Его фотографическое наследие чётко отображает географические границы этих экспедиций: набережная Дуная, улицы района Эржебетварош, чаще же всего, места по соседству с домом, только начавшая застраиваться доходными домами местность в Зугло, которая в то время ещё был окружена домами и садами болгарских иммигрантов, улица Роны и ближние окрестности речки Ракош.

Новаторство Кински таится не в выборе тем, а в том новом изобразительном языке, с помощью которого он составлял композиции объектов, зарисовки из жизни улиц, как использовал игру света и тени, придавая особое значение новой „оконной пер­спективе». Он увековечил будни омытой дождём или светом, пульсирующей уличной жизни мегаполиса, его занятых делами или просто глазеющих обывателей.

Имре Кински становился всё более успешным фотографом. В 1931г. он вступил в Национальный Венгерский Союз Фотографов-любителей (MAOSZ), членом кото­рого оставался до 1936 г. В январе 1937 г. со своими единомышленниками он осно­вал Группу Современных Венгерских Фотографов. Стал постоянным сотрудником журналов „Тюкёр» (Зеркало) и „Бувар» (Исследователь), в числе других редактировал книгу о современной венгерской фотографии. По будапештской моде того времени он был вхож в литературные круги, постоянно посещал кафе „Централь», где собира­лись художники и писатели.

Фотоснимки Кински попали и за границу, они публиковались в «Нэшнл Джиографик» и «Америкэн фотографи». Опираясь, в том числе на данные связи, он старался полу­чить для себя и ближайших родных возможность эмигрировать, когда последствия антиеврейских законов стали всё более угрожающими. Однажды у них на руках уже были новозеландские паспорта, но, в конце концов, им не достало сил оторваться от дома и прочих членов семьи, в итоге они также разделили трагическую участь сотен тысяч.

С 1943 г. Имре Кински неоднократно призывался на трудовую повинность. Послед­нее письмо семье он отправил в ноябре 1944 г. с вокзала Ференцвароша. В 1945 г. он погиб на марше, на пути в концлагерь Заксенхаузен. Только что достигший совер­шеннолетия сын был замучен в Бухенвальде. Жена же и дочь пережили опасное время в пештском гетто. Среди небольшого количества вещей, которое им позволили взять с собой, была и коробка негативов, которые Кински доверил им сохранить, в надежде после тяжёлых времён продолжить свою деятельность.

Жена Имре никогда не остав­ляла надежду, что муж однажды вернётся. Каждый день она ходила на вокзал и ждала его. А дочь, Юдит Кински, вплоть до сегодняшнего дня делает всё возможное, чтобы образ отца, его художественное наследие не исчезли в тумане забвения. Винтажные снимки Кински находятся в именитых американских и европейских галереях и в част­ных коллекциях.

Жизнь в гетто. Из воспоминаний Юдит Кински

Во время войны мы с мамой попали в будапештское гетто. С тех пор я никогда не возвращалась ни в тот дом на улице Акацфа, откуда нас забрали, ни в тот, что на улице Кирай, куда нас привезли. Проходя мимо, я останавливаюсь на углу дома. Вот тот самый дом: тот самый двор, где мы когда-то стояли, где нас разлучили; где кричали нилашисты, что у нас пять минут на сборы; где были слышны выстрелы на верхних этажах — стреляли в тех, кто спрятался, но был найден. Нет, туда я не могу войти.

В первое время я боролась с рабством и заточением. Дядя Гоби, дедушка Хильды Гобби, был домоуправляющим в тот доме, куда нас привезли. Они очень любили меня, и я все время говорила им, насколько я ненавижу комендантский час. Дядя Гобби назначил меня курьером, и я получила нарукавную повязку с зеленым крестом и могла тем самым снять желтую звезду. Дядя Гобби всегда отправлял меня за чем-нибудь в город, что означало, я могла ходить по городу, хотя евреи не могли выходить за территорию гетто. Он учил меня, что при бомбежке надо вставать под высокие двери домов. Это было непросто, двери держали закрытыми. Когда папа был на трудовой повинности, мы всегда пытались принести ему шоколад или что-нибудь вкусное. Какое-то время я не могла прихо­дить к нему, и он резко похудел. Однажды, когда только у меня была возможность выходить за пре­делы гетто, я подумала, что вот тот момент, когда я войду в магазин и куплю 100 грамм шоколада. Продавец посмотрел на меня и спросил: «Девочка, а ты не еврейка?» И я, как заяц, бросила все там же, деньги и все-все, и я убежала, спасая свою жизнь. Я не могла знать, что придет ему в голову в сле­дующий момент. Позвать нилашистов?

Моя бабушка по отцу (бабушка Паула) тоже была в гетто, но в другом месте. Когда мы пошли с мамой к ней, нам сказали, что она умерла. Мой отец был сильно привязан к матери и вбил себе в голову, что мы непременно должны найти ее. К тому времени двор дома, где находилась миква (ритуальный бассейн), был уже заполнен телами, поэтому мы искали тело бабушки в помеще­нии магазина, куда к тому времени стали складывать тела. Они лежали как дрова в поленице. Была очень холодная зима, трупы были практически раздеты догола, ведь одежда была на вес золота. Мы с мамой пытались найти бабушку, перебирая трупы. Мама держала окаменевшее от холода тело за плечи, а я — за ноги. Я не чувствовала отвращения. Мне казалось, что мы перекладываем доски, настолько эти тела были окоченелыми. Так мы перебирали трупы очень долго и наконец, сдались. Мы не нашли ее, и, конечно, ее никто не похоронил.

Папа отбывал принудительную трудовую повинность в Деве (город в Трансильвании, Румыния) и Целлдёмёлке (город на западе Венгрии), затем в Будапеште на какой-то мельнице. Он был таким худым, но таскал мешки, у них была своя газета. Они создали литературный кружок. Все они носили белые нарукавные повязки (белые нарукавные повязки носили евреи, перешедшие в христианство). В 1943 году моего брата прикрепили к пожарной части. Как только по радио объявляли воздушную тревогу, он сразу же садился на велосипед и мчался в пожарную часть.

Я никогда не видела на отце желтую звезду. Раз он перешел в христианство, он носил белую повязку, что ничего, по сути, не меняло. Отчетливо помню брата с нашитой желтой звездой, как он стоял на коленях в церкви. Хорошо помню мамину и свою звезду. Моя была из желтого вельвета, един­ственный отрез нужного цвета, который нашла мама среди наших вещей.

Мой папа не особо рассказывал мне про принудительную трудовую повинность (для мужчин-ев­реев в Венгрии в 1938-1944 гг. была введена обязательная трудовая повинность).

Может быть, маме рассказывал, я все-таки была еще маленькая. Знаю одно, что вместе с ним были образованные люди — инженеры, врачи… Сочиняли стихи на знакомые стихотворные формы и музыку. Когда папа приходил домой, он мне напевал их. Например, помню один стишок, тогда он работал в Будапеште, таскал мешки с перцем:

«Перец, перец, какой тяжелый / перец, перец, я как моряк, / который на маленькой лодочке уплывает в дикие воды, / качается шустрый носильщик перца с мешком на плечах».

У них было невероятное количество таких коротких стишков, но я дру­гих, кроме этого, увы, не помню.

Дом в гетто, в котором мы расположились, был подвал. В конце 1944 года начались регулярные налеты, и мы практически не выходили из подвала. Однажды бомба попала в соседнее здание, и прорвало трубы. Поток воды хлынул в подвал, что вызвало невероятную панику. Мы побежали наверх, вода прибывала. А ведь это был декабрь. И мы остались в квартире, окна были уже заколо­чены досками. Через щели пробивались скупые лучи света, и тогда я заметила, что нас человек 30 в этой довольно большой комнате. По периметру стен был высокий стеклянный шкаф с неимовер­ным количеством книг. Мне больше ничего и не надо было. Весь день я читала. Так шло время. На всю комнату у нас был один каравай хлеба. Моя мама, как только услышала, что все стихло, выбежала на улицу и получила немного хлеба и шоколадку от русского солдата.

Затем мы вышли из гетто, я сказала маме, пойдем, мол, обратно на Площадь Ференца Листа, в дом, который находился под защитой Ватикана, откуда нас увели в гетто. Там остались наши вещи — мебель, постельное белье, посуда. Мы вернулись и узнали, что в ту комнату, где мы были в гетто, попала бомба, и все, кто там был, погибли. Как только мама узнала об этом, она стала смотреть на меня как на взрослую. «Юдитка, я всегда буду делать то, что ты мне говоришь. Юдитка, в какую партию мне вступить?» Ну, в социал-демократическую. Тогда моя мама вступила в партию. Вскоре мама снова спросила: «Ох, Юдитка, что мне делать, вступить в коммунистическую партию?» «Не вступай, оста­вайся, — сказала я ей. — По слухам все равно эти две партии объединятся». Она не вступила в Комму­нистическую партию, но ее понизили в должности в социал-демократической, что пошло на пользу — от нее ждали меньших объемов работы. После 1956 года она не вступила обратно в партию, но со старыми товарищами продолжала общаться.

Будучи в гетто, мы ничего не знали об Аушвитце и принудительной трудовой повинности. Нам и в голову не приходило, что отца больше нет в живых. Мы ходили на Восточный вокзал и рас­спрашивали всех приезжающих. Однажды моя мама нашла человека, с которым вместе работал мой отец. Тот вспомнил отца, сказал, что поезд, на котором они ехали, направлялся в Германию. Где-то они остановились и дальше шли в сторону Заксенхаузена пешком — маршем смерти. На ночь они остановились в немецкой деревушке, в хлеву на соломе, и у него (того человека, который вер­нулся) настолько была серьезная рана на ноге, что он просто не мог идти дальше. Тогда он решил, что рискнет и спрячется в соломе. Ему повезло — его не нашли. Он ничего не знал о судьбе осталь­ных.

Мы больше никого не встречали, никого из тех, с кем был мой отец. Вероятнее всего, на пути из этой деревушки в Заксенхаузен их всех расстреляли. Но мы надеялись, что мой отец тоже вернется. О брате тоже долгое время не было известий, но вскоре моя мама отыскала юношу, с которым мой брат отбывал трудовую повинность. Тот парень рассказал, что когда они приехали зимой в Бухенвальд, высадились из вагонов, их стали спрашивать: «У кого какое образование?» Мой брат сказал тогда, что он студент. У кого не было специальности, тех раздели и поливали холодной водой до тех пор, пока не замерзнут. Тогда в моей маме что-то надломилось. Отца она ждала всю оставшуюся жизнь, до последнего вздоха, не хотела признавать его умершим, поэтому не получила пенсию вдовы, а я — сироты. Брата мама перестала ждать после слов того юноши.

***

Галерея Классической Фотографии представляет выставку венгерского классика фотографии Имре Кински (1901-1945). Посетители смогут увидеть последние снимки мастера, погибшего в концлагере в годы Холокоста.  Экспозиция под названием «Имре Кински. Фрагменты» открывает зрителям Будапешт 20-30-х годов прошлого столетия. На выставке представлено более 40 чёрно-белых снимков, большинство из которых выставляются в России впервые.

Мост Эржебет. Будапешт. 19 ноября 1929 г.

Скауты. Около 1930 г.

Тень. Ракош, Будапешт. 17 февраля 1930 г.

В повозке. Будапешт 1936 г.

Ремонт машины под окнами кабинета Кински. 1936 г.

Площадь Ференциек и Дворец Клотильды.

На улице Кирай, Будапешт. 1938 г.

Укладка брусчатки на улице Ракоци, Будапешт. Будапеште

Тени, Будапешт. 1931 г.

Уличное освещение в районе Зугло, Будапешт.

Императрица Эржебет и беседка, Будапешт, площадь 15-го марта. 1933 г.

Публика, Будапешт.

Будапешт, сентябрь 1930 г.

Снос здания. Будапешт.

Улица в центре, Будапешт.

Кински не был профессиональным фотографом. Он сочетал своё увлечение с работой офисного клерка. Однако его называют «лидером новой венгерской фотографии». Эксперты ставят его работы в ряд с Брассаем, Робертом Капой, Андре Кертесом и Ласло Мохой-Надем. Он с необычайной лёгкостью передавал повседневные картины городских пейзажей. Глядя на них, можно почувствовать себя частью той реальности. Новаторский подход Кински просматривается в городских и жанровых фотографиях, в пейзажах и макроснимках. Он заключается не в выборе тем, а в свежем «языке форм» – умелой композиции предметов, уличных картин и бытовых сцен, игре света и тени и особой любви фотографа к «оконной перспективе». 

Экспозиция работает до 10 января 2016 года.

Время работы: с 12:00 — 21:00, 
Выходные – пн.-вт. 
Тел: 8-(495) 510-77-13.

Материал подготовлен www.world-war.ru