Эвакуация

Ираида Васильевна Старикова

Теперь расскажу о своей работе в госпитале. Ходила я туда к 9 часам утра, пешком. Раненых было много. Что я могла делать в те дни? Заниматься лечебной физкультурой? Это большая работа, требующая сил и от бойцов, и от сестры. А мы были еле-еле живы. Это потом, уже после эвакуации я работала в госпиталях по-настоящему, меня даже посылали на курсы по повышению квалификации на 3 месяца в Томск. Потом переаттестацию я сдала на «отлично». А в то время я просто приходила в гости к больным, рассказывала им что-нибудь, или писала и читала письма, кормила тех, кто не мог есть самостоятельно. Иногда раненым давали чечевичную похлёбку, которая изредка доставалась и нам – высшее лакомство, но потом эта радость закончилась. Иногда просто посидим, поговорим с ранеными. Вот и все, в этом и заключалась моя работа там.

Бывало, мы начинали рассказывать в ординаторской, кто бы чего съел. Этим мы сами себя поддерживали. Раненые с фронта, их кормили получше. В этом госпитале я из нашей группы работала одна, а всего нас было по госпиталям с рабочими карточками человек 6-7. Из продуктов еще можно было что-то обменять или купить на рынке. …Как-то солдат подарил мне пачку папирос, и мы ее на рынке поменяли на продукты. Там на рынке было практически все необходимое из еды.

Были и страшные вещи, например, можно было видеть, как на рынке продавали котлеты, но их никто не покупал, потому что все догадывались, из чего их готовили… Однажды я пришла в ЖЭК, там сидела женщина, она говорила то ли милиционеру, то ли домуправу:

« Делайте со мной, что хотите, у меня муж умер, я обрезала мясо, делала котлеты и кормила ими детей» – все это я слышала своими ушами!

Конину ели… Вспоминается такая картина. Невский проспект, по нему еле-еле двигается лошадь, рядом идет возница. Поодаль, за ними, идут человек семь. Лошадь упала, все люди сразу на неё набросились, стали резать. Возница плачет: « Не надо, не трогайте!» Куда там!.. Ужасная картина…

Или еще воспоминание. Иду в техникум отмечать карточку, далеко, на Дворцовую площадь, затем к Мариинскому театру. По Аничкову мосту двое везут фанеру, везут 3 трупа на Пискаревское кладбище…

Зимой 1941 года снегу было очень много, сугробы в рост человека. Один раз шла по тропинке между сугробами, не видя, за что-то зацепилась, а это оказалась рука умершего, занесенного снегом…

Из Ленинграда я выезжала так: эвакуировалось несколько человек от нашего госпиталя, и я должна была их сопровождать. Папа с мамой оставались дома. Мне, как уезжающей, дали талон на 2 кг хлеба, который я оставила родителям. Для мамы с папой это большое подспорье, а мне потерпеть совсем недолго, ведь там, как нам говорили, сразу будет продпункт.

Мама пошла меня провожать. Пришли мы на Финляндский вокзал. Поезд должны были подать к 10 часам утра, но его не было ни в 10, ни в 12, ни в 16 часов. А ведь мы шли от дома пешком… Потом объявили, что железнодорожная ветка на Борисову Гриву подверглась бомбежке. Маму я отправила домой, ведь ей нужно было вовремя вернуться, а сама осталась ждать поезда. Уже сутки я ничего не ела… И только после полуночи поезд был подан.

Приехали мы на станцию Борисова Грива. Народу – полный состав, со мной мои больные, их всех нужно посадить в машину. Помогала им устроиться, сама осталась – самая последняя. Это было вечером, и снова не удалось мне поесть. В пять часов утра я подошла к проводнице, чтобы узнать, где здесь находится продпункт. Она ответила, что до пункта питания нужно идти около километра и отсоветовала мне это делать, ведь в таком случае был очень большой риск отстать от своего поезда.

На этой станции впервые подали состав из классных вагонов, до этого ходили только в теплушке. Проводница нам объявила, что мы получим продукты по приезде в Волховстрой. Но когда мы доехали до этой станции, началась бомбежка и поезд, конечно, не остановился. Вот так и получилось, что я не ела уже третьи сутки.

Тихвин мы опять проехали, не останавливаясь, потому что и здесь станцию бомбили. Когда приехали в Бабаевскую, ходить я уже не могла, лежала. Меня хотели выбросить из вагона, полагая, что я уже мертвая. Я лежала на нижней полке в вагоне и слышала, что говорят, до меня долетали слова, но их смысла понять уже не могла — все слова сливались в один звон… А речь как раз и шла о том, чтобы выбросить меня на Бабаевской из вагона, так как я не подавала никаких признаков жизни. Сил чтобы меня поднять ни у кого не было, и люди надеялись, что на Бабаевской им помогут местные жители. Мёртвых не возили, потому что боялись эпидемий.

У меня дядю так выбросили. Он был депутатом Ленинградского городского совета, орденоносец, рабочий, сорок три года отработал на «Красном треугольнике», уважаемый человек… Они с тётей Нюшей тоже поехали в эвакуацию, и дядя в дороге умер, не доехал буквально две остановки до места назначения. Тетя приехала на станцию одна с дочкой, а до того места, где жила мать тети Нюши, нужно было еще добираться 25 километров. Сил идти, конечно, уже не было, и она послала дочку Нину вперед, для того, чтобы кто-нибудь приехал за ней. Но когда за тётей пришли, то увидели, что она как сидела в ожидании на станции, так и умерла, от голода…

Я не подавала никаких признаков жизни. На Бабаевской в вагон вошел красноармеец, пассажиры стали его просить вынести меня. Он взял меня за плечи. Я всё слышу, хочу открыть глаза, хоть слово им сказать, что я жива. Красноармеец, видимо, заметил, что стараюсь открыть глаза, веки дрогнули, поднёс к моему лицо зеркало – стекло от дыхания моего запотело. Тётя Маня говорит: «Конечно, она бы пришла в себя и выжила бы, если ей что — нибудь сейчас в рот положить, ведь больше трёх суток не ела». Солдат на это ответил: «Давайте воды».

Принесли воды, красноармеец размочил в ней сухарь и этой кашицей меня из ложечки накормил. Благодаря ему доехала живой до следующей станции, где был продпункт. Там давали зелёные и жёлтые талончики – в столовую. Давали и хлеба два килограмма. Я ходить не могла, и меня пришла кормить девушка. Налила мне в кружку гречневого супа, покормила и не отходит от меня, спрашивает: «Вам ещё налить?» А у меня слёзы на глазах появились. Как же это?! Неужели такое возможно?! Я съела свою порцию, а мне ещё предлагают!!!

Девушка улыбнулась, налила мне ещё порцию, потом положила гречневой каши с котлетой. Вскоре принесли и хлеб. Только я за ним потянулась, слава Богу – хлеб у меня отняли. Ведь изголодавшемуся человеку нельзя сразу давать много есть, он может из-за этого погибнуть. Хлеб был мягким и теплым. Так я доехала до Иванова, где меня сняли с поезда и положили в госпиталь, выделили мне продуктовый паек. А мои спутники и подопечные все разъехались. Стала я думать, куда же мне ехать потом, после лечения, и решила, что надо ехать в Новосибирск, там ведь находились моя сестра Валя с мужем, Георгием Степановичем.

Когда мне стало полегче, я решила сама сходить на вокзал и купить билет, но не рассчитала своих сил. Войдя в помещение кассы, потеряла сознание. Меня отнесли в медпункт, потом купили мне билет, дали паёк в дорогу, посадили на поезд, и я благополучно доехала до Новосибирска.

Я покинула Ленинград в апреле 1942 года. Тогда уже потеплело, выросла зелень. Мама с папой остались в городе. Они тоже должны были уехать, но в самый день отъезда у папы на вокзале украли все документы и карточки. Без карточек они жили в Ленинграде до июня, прокормиться было очень трудно, выручало то обстоятельство, что маме удавалось выменивать что-то из вещей на продукты.

По приезде в Новосибирск я сразу поступила в госпиталь, очень хороший, а самое главное, — там была замечательный главный врач и прекрасный человек Мария Генриховна, которая очень радушно меня приняла.

Я долго не могла привыкнуть к тому, что нахожусь в тылу, в трудовой, но мирной обстановке сибирского города. Когда я приехала, то быстро нашла дом, где живет сестра, и мы встретились. Валя сразу повела меня в санпропускник, там провели санобработку, выбросили мою старую одежду, я переоделась во все чистое, и мы вышли на улицу. Мы шли по направлению к дому, и вдруг я, что было сил, рванулась в сторону, оставив сестру в полном недоумении. «Что с тобой?» — спросила она. Когда я объяснила причину такого своего поведения, она засмеялась, а потом с состраданием посмотрела на меня. Дело в том, что где-то недалеко раздался фабричный гудок, а мне показалось, что это сигнал тревоги.

Спустя какое-то время наш госпиталь переехал на станцию Инская. Я уехала от сестры, получила в новых краях комнату. Там я очень тяжело заболела дизентерией, было это в сорок третьем году. Хорошо, что начальник госпиталя сразу же положил меня в изолятор. Он мог запросто меня не класть в госпиталь, так как в госпиталь людей с таким заболеванием нельзя было брать, но не сделал этого, за что я была ему очень благодарна. В изоляторе я постепенно пошла на поправку. Проработали мы какое-то время, поскольку госпиталь был эвакогоспиталем, то его перевели в Ярославль. Вот так получалось, что мы все время вместе с госпиталем продвигались ближе к фронту. Наших больных мы оставили в помещении госпиталя; так мы поступали всегда. Перевозили с собой только оборудование, а те медработники, кто занимал наше место, привозили свое. Оборудование чаще всего перевозили, конечно, мы, девчонки, а оно было тяжелым…

И вот стала я работать в Ярославле. Надо сказать, что везде, где бы я ни работала во время войны, я всегда участвовала в организации концертов самодеятельности. И здесь, в Ярославле, тоже, и сама вместе со всеми читала, плясала, и пела в хоре. Больные всегда приходили на такие концерты, ведь это доставляло им большую радость…

Однажды Валя прислала мне из Новосибирска письмо. В нем сестра написала, что получила весточку от мамы и теперь пересылает ее для меня в своем письме. Это были те труднейшие для родителей времена, когда у папы украли документы, и они уже не надеялись остаться в живых. Мама в письме прощалась с нами, наказывала сестре: «Валенька, я тебя очень прошу, присмотри за Раей, потому что ты старшая, ты уже семейный человек, все у тебя в жизни определилось…»

Меня родные звали Раей, это тоже маленькая история, почему у меня было такое имя. Когда после крестин меня привезли из церкви, сестра выбежала на улицу поиграть с детьми, и ее спросили, как назвали сестренку. Она ответила: «Ирочка». Дети стали насмехаться, дразнить: “ Ирка – дырка! Ха-ха-ха!” Она пришла домой и горько плакала от обиды, но дядя Степа ее утешил. У нас праздновали крестины, обстановка была радостной. Он сказал: «Да брось ты, Валя, плакать, мы ее Раей будем звать, не будут сестричку дразнить”. Вот и стали меня называть Раей.

Не передать, что думаешь, что чувствуешь, читая последнюю, как тогда казалось, весточку от моих папы с мамой…

Слава Богу, родители остались живы!..

Но тогда очень тяжкие это были для нас дни. Знать о том, что там, в Ленинграде, тяжко страдают, умирают от голода самые дорогие люди на свете, и не иметь никакой возможности им помочь!.. Мысли одна горше другой терзали меня, не давали покоя, особенно в свободное время, в госпитале я дежурила с восьми утра до четырех часов дня… Но, слава Богу, вскоре я стала работать библиотекарем, так как штатного библиотекаря не было. Эту работу нужно было выполнять с пяти до семи часов вечера. Она была бесплатной и заключалась в том, что я ходила в библиотеку выдавала и приносила книги для лежачих больных нашего госпиталя.

Мне часто приходилось проходить с книгами мимо офицерской палаты. И вот однажды, когда я бежала в библиотеку, двое больных из этой палаты меня остановили: «У нас ведь тоже есть лежачие, а Вы к нам не заходите, не приносите нам книжки» Я говорю: “Но вы же можете прийти и взять сами”. “Да, но у нас есть такие, которым нельзя вставать, они бы назвали Вам те книги, которые хотят прочитать, и Вы бы принесли для них тоже». Разве я могла не пойти?..

Мой будущий муж, Степан Андреевич, хотя и был среди всех самым младшим по званию, но отличался твердым характером, был очень серьезным человеком. Полтора месяца он не говорил и не слышал, стал абсолютно облысевшим, все это вследствие контузии. Его привезли к нам в госпиталь и хотели ампутировать ногу, потому что началась гангрена – слишком долго пришлось добираться с фронта до госпиталя. Нога до колена была фиолетовая, опухшая.

В то время, когда Степана Андреевича привезли, я выступала в концерте на сцене, и поэтому знаю о том, что произошло в операционной, только по рассказам свидетелей.

Когда его положили на операционный стол, он спросил у сестры: “Что будут делать?” Из ее жеста он понял, что отрежут ногу, и всеми силами воспротивился этому, тем более, он знал, что совсем недавно в госпитале уже была проведена ампутация ноги одному раненому, и он умер.

Вся палата, все раненые, кто мог ходить, собрались около операционной, чтобы поддержать Степана Андреевича, очень ребята за него переживали. Сам человек сильной воли, да еще видя такую поддержку, он еще больше укрепился и стоял на своем: «Не дам резать ногу!» Оторвал от бинтов руку, привязанную к операционному столу, сопротивлялся, как мог…

Действительно помощь Божия, милость Божия видится в том, что случилось дальше. В это время по коридору проходила комиссия во главе с генералом медицинской службы. Тут уже все ребята зашумели, и комиссия остановилась возле двери в операционную. Генерал спрашивает: «Что за шум?» И тогда раненые наперебой стали ему говорить, что один человек уже погиб из-за такой операции, теперь другого ждет та же участь. Генерал открыл дверь в операционную, подошел к столу, где лежал Степан Андреевич: «Ну что, молодой человек?» А Степа сказал прямо: «Умру, а ногу резать не дам». «Тогда терпи», — ответил генерал. — «Сколько угодно». И вот ему стали делать операцию – разрежут ногу, выкачают и заливают новую кровь. Так ему делали три раза, и нога у него сохранилась.

Подготовка материала: Марина Дымова,
Роман Игнатов, София Зеленова.  

www.world-war.ru