Знали и были готовы

Мошков Юрий Александрович — кандидат исторических наук, профессор. Окончил исторический факультет МГУ. В 1963 г. защитил кандидатскую диссертацию на тему «Зерновая проблема в годы коллективизации сельского хозяйства». Заслуженный преподаватель Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, сотрудник кафедры источниковедения исторического факультета МГУ. Председатель Совета ветеранов войны и труда.

Прошло много десятилетий с начала войны – а ведь это целая большая человеческая жизнь. Память человеческая все-таки очень и очень уязвима, многое забывается, и поэтому ты иногда сам начинаешь думать: «Вот ты помнишь это, но было это на самом деле или это миф, который сложился за ту долгую жизнь, которая прошла после окончания Великой Отечественной войны?» И нам, историкам, специалистам должно быть это понятно. Мы хорошо знаем, что такое мемуары, что такое мемуарная литература и какая критика, существенная критика, должна исходить от историков, которые собираются пользоваться этим материалом. Поэтому я хотел бы предупредить об этом и сказать, что некоторые вещи врезались в память, как общее. Детали, к сожалению, забываются, но поделиться тем, что было в прошлом, я все-таки хочу.

Перед войной я жил в трудкоммуне № 2 НКВД, где работала моя мама (была еще трудкоммуна № 1 в Болшеве под Москвой). Что такое трудкоммуна №2 НКВД, вы можете приблизительно представить себе, если вспомните то, о чем писал Макаренко в «Педагогической поэме» и «Флаги на башнях», есть у него два таких произведения. Надо сказать, романтические произведения. На самом деле, может быть, это было не столь романтично. Если Макаренко собирал беспризорников, которые остались после гражданской войны, то сюда собирали тоже в основном беспризорников, которые остались после коллективизации и других процессов с конца 20-х и до середины 30-х годов. Они сначала были в колонии, некоторые из них были арестованы за мелкие воровские дела, а потом их собрали здесь. Я должен сразу предупредить, что никакой колючей проволоки вокруг не было. Это был бывший и ныне существующий Николо-Угрешский монастырь. Город Дзержинский. Там еще живут мои друзья по средней школе, которую мы кончали. К сожалению, их осталось очень мало. Вообще говоря, жизнь в этом самом месте – отдельная тема. Я жалею, что сейчас, когда раскрыты архивы НКВД, некому написать, как там было, как перевоспитывали и так далее, а это любопытное место. Туда очень любил приезжать Горький, например. Он приезжал туда с Ромен Роланом. Ходят слухи, что в это время у Ромен Ролана там кто-то утащил часы. После этого собрали авторитетов, как сейчас их называют, — людей, которые могли знать, кто это сделал, и часы были возвращены владельцу. Горький очень гордился этими самыми трудкоммунами: и в первую коммуну приезжал, и сюда приезжал.

Воспитательная система там была налажена очень хорошо, я считаю: четыре часа ребята работали, четыре часа – учились. В спортивном отношении там было все, что угодно – по тем временам. Хочешь на лыжах ходить – пожалуйста, футбол – пожалуйста, хоккей с мячом – тогда с шайбой еще не было — были мужские команды и были женские команды хоккея с мячом. Там был клуб, и воспитанникам выдавались абонементы на ежедневное посещение мероприятий в этом самом клубе – собственно, доме культуры. Туда приезжали лучшие московские артисты — всех пересмотрели, фильмы, которые только что выходили, тоже там показывались. Короче говоря, в этом отношении было здорово. Это был какой-то анклав, мы так и сейчас рассуждаем с ребятами – из тех, кто остался жив: что это такое было, как мы там жили в этих условиях. Во всяком случае, мы с сестрой и многие мои друзья учились в средней школе — как раз тогда была перестройка школьного образования, учились в десятилетке и, знаете, в общем, подобрался хороший состав учителей за некоторым исключением, конечно. Например, я никак не могу вспомнить свою учительницу истории, которая нам преподавала историю новейшую по краткому курсу. Ничего другого тогда не было, но, во всяком случае, вот так. А другие учителя были очень хорошие. Математик был отличный, отличный был преподаватель русского языка и литературы, пушкинист Сироткин, который долго там жил и преподавал.

Что я хочу сказать: мы, конечно, все знали и были готовы, что война будет и что нам придется в этой войне участвовать. Понимаете, я думаю о нынешней нашей молодежи: как они в этом отношении, когда стремятся «откосить», скажем, от армии? Совершенно не было такого настроения. Все знали, что надо идти воевать, что все воевать будем, и, скорей всего, эта война будет именно с Германией – несмотря на все пакты, договоры – но воевать придется, и именно с Германией. Поэтому готовились к этой войне по-настоящему. Четыре значка: «Готов к труду и обороне», «Готов к противовоздушной обороне», «Ворошиловский стрелок» и т.д. Это считалось нормой для каждого молодого человека – и не только парня, но и девушки, поэтому все к войне были готовы, но тут получилось так, что за день до начала обучения в десятом классе, это было 30 августа 1939 года, Сессия Верховного совета приняла новый закон о воинской обязанности, когда отменялись все отсрочки, всех студентов забирали из ВУЗов. Все инженеры и представители других специальностей, которые имели отсрочки, шли в армию, и численность армии сразу выросла колоссально. По-моему, она к 5 миллионам приближалась. Короче говоря, армия сразу выросла. Не хватало, конечно, офицерского состава. Здесь срочно принимались меры, чтоб готовить людей.

Мне пришлось сначала служить в Забайкалье, там была тяжелая обстановка. Потом, когда началась война, наши части перебросили в Приморский край. Немного полегче стало, знаете, когда? В декабре 1941-го года. Знаете, с чем это связано? С нападением на Пёрл-Харбор японцев. Вот когда они напали на Пёрл-Харбор, на Дальнем Востоке наступило какое-то облегчение: Ну уж теперь-то они к нам не полезут. А то ведь сидели в окопах, понимаете? Уже ждали наступления, уже несколько раз был сигнал, что вот-вот они будут. Короче говоря, мне пришлось попасть сюда, на Западный фронт, только летом 1942-го года, и попали мы на Калининский фронт 30-го июля, там началось наступление. Это время, когда наши войска отступали в районе Сталинграда, Украины. Сталинградская битва уже назревала. И вот в это время было предпринято наступление, надо сказать, неудачное. Это у меня самое первое и самое тяжелое впечатление о войне. Все это усугублялось еще тем, что среди войск Калининского фронта, которым командовал тогда будущий маршал Конев, было много войск, подразделений и соединений, которые формировались в республиках Средней Азии – Казахстане, Узбекистане и т.д. Вы знаете, это невозможно себе представить! Я с ужасом вспоминаю. Это люди, которые родились в степи и которые никогда не видели Калининских болот и Калининских лесов и боялись там потеряться. Они не знали русского языка, они не были обучены строю военному, они не умели обращаться с оружием, вы понимаете? Это была еще толпа. Толпа, которую сюда призвали, и они были в ужасе, они не понимали, как мне кажется, что происходит, и вообще, что им предстоит делать. Некоторые части, которые там были, в основном, были укомплектованы русскими – их посылали, чтобы они командовали взводами – хотя бы с русским языком. Каким-то образом можно было команды понимать. Это было тяжко.

Наступление еще усугублялось тем – неудача наша тогдашняя – что перед этим в течение недели шли дожди проливные, а тот, кто бывал в Калининской, Псковской области, Новгородской знают, что это такое. Новые дороги, которые были построены при подготовке наступления – все было размыто. Маленькие ручейки превратились в реки, сообщение было прервано и, тем не менее, приказ о наступлении не был отложен, наступление началось, и здесь было страшное зрелище. Не на чем было раненых вывозить. Специально отрядили тогда части, чтоб помогать раненым своим ходом до лошадей добираться, до повозок, чтобы их потом отправляли в тыл. Это тяжелое самое впечатление от войны – неудачное наступление. Не знаю, мог ли, скажем, Конев позвонить Сталину и сказать: «Иосиф Виссарионович, давайте перенесем на недельку – подсохнет немножко, мы тогда, может быть…» Говорили, что где-то там, в стороне, были танки, танковое наступление, но мы не видели. Нам рассказывали, что они завязли в этих болотах и не могли далеко пройти, и немцы их расстреляли. А немцы ведь там сидели очень прочно, там же была оборона заранее оборудованная. Там были не только окопы, там была колючая проволока в несколько рядов, заминировано все было. Короче говоря, наступление это, наверно, не могло быть успешным. Хотя сейчас говорят, что даже Жуков, который координировал действия Калининского и Западного фронтов и наше наступление, он, вроде бы, не знал до конца целей этой операции. Но тем не менее, сейчас появляется литература о Ржевских битвах, в частности, о битве 42-го года, где говорится о том, что все-таки удалось отвлечь несколько германских дивизий, которые наступали Сталинград, на этом направлении и, таким образом, положение Сталинградских войск в какой-то степени было облегчено, хотя, конечно, тяжелые бои там были – в мире еще такого не бывало. Это первое тяжелое впечатление. Дальше были Великие Луки…

Вызывают размышления некоторые вещи. В 1944-м году, вы знаете, была начата Белорусская операция, когда наши войска успешно и в течение сравнительно короткого срока смогли освободить Белоруссию. Наш Калининский фронт наступал с севера в районе Витебска и Полоцка и перед нами был такой город – назывался Городок, он до сих пор существует. Там пришлось наблюдать некоторые вещи, о которых мне сейчас хочется вспомнить. На нашем факультете училась студентка Полина Гельман, которая стала Героем Советского Союза – летчица. Летала на «ночных бомбардировщиках», в кавычках называемых – то есть, на У-2 или ПО-2, на вот этих самых самолетах, и ночью бомбили. У нее, представляете, 860 боевых вылетов! Вы должны представить, что летали-то только ночью, днем невозможно было. Тихоходная машина, которую сбивали чем угодно – котелком можно было. Летали только ночью, причем, это самолет, который легко горел, потому что у него были баки с бензином, каркас, перкалью обтянутый – всё горело. 860 вылетов боевых! Вы представьте себе это количество – это же невозможное дело! А я вспоминаю события 44-го года, когда началось наступление в Белоруссии. Как раз пришлось там, на передовой, видеть, как при подготовке наступления, когда наступление началось, работала наша авиация – и вот наши штурмовики, ИЛ-2, штурмовали немецкие окопы. Вы знаете, что такое штурмовик – это самолет, довольно хорошо оборудованный. У него две пушки, два пулемета, он нес примерно четыреста килограммов бомб. Вес у него был большой для такого самолета такого класса — пять с половиной тонн, в то время как истребитель, скажем, ЯК-3 две с половиной тонны всего весил. И вот как они работали: летит группа этих самолетов, они заходят над немецкими окопами, летали они на высоте сто пятьдесят, двести, триста метров –летчики-штурмовики не брали с собой парашютов, им некогда было этот парашют раскрывать. По сути, если с самолетом что-то случалось, прыгать было уже поздно, не было времени, и вот пришлось видеть, как там работают наши штурмовики. Там была сложная вообще авиационная обстановка. Там летали наши штурмовики, бомбардировщики в тыл к немцам летали и одновременно немецкие самолеты летали уже на среднем эшелоне, бомбили наши порядки. И вот, ты смотришь: летит этот штурмовик, и вокруг него облако взрывов. Это «Эрликоны» — скорострельные зенитные пушки, которые буквально его ведут и, если попадают ему, скажем, в крыло – а мне приходилось видеть такие вещи – он опрокидывается и моментально рушится на землю. Здесь уже, как говорится, спасения нет. Ведь этим людям, штурмовикам, давали Героя Советского Союза за восемьдесят вылетов, представляете? А я вспоминаю Полину Гельман – 860 вылетов на этих самых бомбардировщиках! Представляете себе, какая отвага, какое мужество, сколько нужно все-таки иметь в себе силы для того, чтобы вот так вот воевать, как воевали наши товарищи.

Я хотел бы рассказать еще об одном человеке. Человек этот, которого на факультете нашем хорошо знали — Иван Дмитриевич Ковальченко. Когда началась война, он только что окончил школу и попал в десантные войска, причем в этих десантных войсках он служил в артиллерии, он был командиром пушечного расчета. Все это я знаю по его рассказам — к сожалению, не было записано то, что он говорил. Сначала они воевали как наземные войска и, конечно, ему пришлось испытать очень много. Я очень жалею до сих пор, что все-таки мы тогда, когда он выступал перед студентами и рассказывал о своих военных днях, собственно, не записали этого каким-то образом. А были интересные вещи. Ну, например, такое. Он говорил: «Вот мы уже знаем, что если, скажем, я прохожу по этому полю один, то в меня стрелять немцы не будут из артиллерии. Ну какой смысл стрелять в одного человека. Если идет группа, то здесь опасность возникает гораздо более тяжелая. Если идет какая-то машина или танк, конечно, немцы начнут расстреливать». Человек, привыкший к военной обстановке, знает, как себя вести в этой обстановке, и в каких случаях надо прятаться, а в каких случаях прятаться не надо. Случаи у него были, конечно, тоже тяжелые. Однажды, это было уже за границей, их пушка стояла рядом с разрушенным домом. Стена этого дома обвалилась, и он был погребен под кирпичами. И пролежал он там долго и, наверно, так бы его и не откопали, если бы случайно кто-то не увидел, что торчит сапог из этих развалин. Вынули человека оттуда. Он продолжал воевать.

Он также рассказывал много о том, как во время боёв за Вену их бригаду – тогда уже они именно действовали как бригада, которую сбрасывали с самолетов, уже как десантная бригада – эта бригада, состоявшая из девятисот человек, была сброшена западнее Вены, чтоб задержать отход противника. И вот он был сброшен тоже со своей пушкой, причем он говорил, что это была пушка пятидесятимиллиметровая, или даже больше, на лафете сорокапятки – это чтоб полегче было. Он говорил, что когда их даже сбросили, они уже спускались на парашютах, то по ним снизу открыли ураганный огонь. Им пришлось, уже спускаясь, гранатами забросать тех, кто в них стрелял. Там была железнодорожная насыпь, ему пришлось ставить пушку так, что ствол лежал на этой насыпи. Они прятались за этой насыпью и стреляли. Три дня они держались там. Из девятисот человек осталось целых и невредимых пятьдесят человек. За эту операцию он должен был получить Орден Ленина и был представлен к нему, но когда они вошли в Вену, они там встретились с американскими солдатами. Нашли там вино, винные склады. И те, и другие хорошо набрались, и получилась драка. Очень крупная драка между нашими и американскими солдатами. Наши говорили: мы-то воевали, мы взяли Вену, мы потеряли столько людей, а вы пришли сюда и хотите тоже тут устанавливать свою администрацию. В общем, была драка. И речь шла о том, чтобы людей отдать под суд военного трибунала. По слухам, дело дошло до Верховного Главнокомандующего – это событие международного плана. Он сказал, что никого не надо наказывать, но зато Ковальченко получил вместо Ордена Ленина Орден Красного знамени. Я думаю, что вы знаете этого человека, и студенты его знают, потому что читают книги его о количественных методах, принятых в исторической науке. Мы с ним учились в одной группе, и думаю, что и я, и другие мои коллеги и студенты от него восприняли для себя очень много. Потому что это такое вот упорство, настойчивость, глубина.

Я уже говорил об этом как-то: для преподавателя важно, когда у него на семинаре появляются двое людей, двое студентов, которые ведут, что ли, за собой, которые серьезно относятся к своей учебе и серьезно готовят доклады по тем темам, которые они берут для семинаров. Это очень важно, потому что они тянут за собой всю группу, и преподаватель получает очень большое удовольствие от того, что разворачиваются серьезные научные разговоры, и, так или иначе, хочется подражать и другим вот тому человеку, который так умеет вести свое дело. И вот Иван Дмитриевич относился к этой категории людей. Он ко всему относился серьезно, и поэтому все доклады, которые он делал в семинаре, невольно заражали, невольно привлекали к себе, и хотелось подражать тому, как это делается, хотя далеко не все мы умели учиться.

Это ведь тоже большое свойство – уметь учиться. Мы многое растеряли за время войны. Я семь лет прослужил в армии, и когда уже в 1947-м пришел в Университет, честно говоря, мало что знал. А главное, не было навыка, как надо заниматься. С нами были ребята, девочки, которые только что окончили школу, и у них все это было еще в руках, в голове. Так что, приходилось трудновато. И вот Иван Дмитриевич в этом отношении был примером, как относиться надо к делу. Я вспоминаю, как он защищал дипломную работу на кафедре «Капитализм». Руководитель у него был Сергей Сергеевич Дмитриев, и мы всей группой пришли на защиту, потому что он первый защищался, по-моему, из наших сверстников. Разгорелся спор, причем на уровне защиты не дипломной работы, а какой-нибудь кандидатской, потому что оппонентом у него выступал Зайончковский, который ну никак не соглашался с тем положением, которое выдвигал Ковальченко. Были жаркие научные споры, мы сидели, разинув рот, и смотрели, как все это происходит. Недаром Иван Дмитриевич с его упорством, с его настойчивостью, с его умением потом стал работать академиком и, вообще говоря, организатором нашей кафедры. Так что, действительно, то военное прошлое, которое ему пришлось испытать, было, конечно, связано со свойством его характера. Недаром он был артиллеристом. Артиллерист каким-то образом, так или иначе, связан с математикой. Хотя он был профессиональным историком высочайшего уровня, тем не менее, математика тоже была ему очень и очень близка. Недаром он является основоположником внедрения количественных методов в историческую науку.

Есть одно замечание: как-то мы из всей советской истории выделяем только одну Отечественную войну, а это не свойственно профессионально истории как науке, потому что она должна брать все факты в совокупности. И выделять только одну Отечественную войну и, скажем, отрывать каким-то образом войну от Октябрьской революции, от тех событий, которые следовали за ней и так далее, — это невозможно. Это искажение исторического процесса и искажение истинности исторического подхода. Мы обязаны так или иначе все-таки отмечать как профессионалы, как специалисты выделять все те моменты, которые свойственны нашей истории – и до Отечественной войны, и после нее. А то ведь мы забываем. Иногда вспоминаем, что мы полетели в космос, что мы создали атомную бомбу, а ведь это же эпопея целая, о которой стоит нам тоже поговорить. Колоссальные усилия советского народа были приложены для того, чтобы создать вот такой паритет, чтобы мы удержались, скажем, от угрозы быть разгромленными в результате атомной войны, которая была в 50-е годы вполне реальной. И это надо знать, это надо понимать и этому надо отдавать должное. Я хотел бы пожелать успехов всем, особенно молодежи, которая в этом очень и очень нуждается.

Записала: Ксения Сак
Фото: Ксении Сак для www.world-war.ru