Жить хочется всем

Наши войска, развивая наступление осенью сорок третьего года выходили к Днепру почти на всем протяжении его нижнего течения. «Славутич», воспетый в песнях, грозил стать непреодолимой прегра­дой на пути нашего наступления. Геббельсовская пропаганда трубила о создании на Днепре «Восточного вала, о который разобьются полчи­ща большевиков». Действительно, природа создавала дополнительные препятствия нашей многострадальной армии. Войскам приходилось, переправляясь под огнем через широкую водную преграду с низмен­ного восточного берега, штурмовать с ходу крутой западный.

Советские бойцы форсируют Днепр

Готовился бросок через Днепр, подтягивались войска и тыловые части. Наш госпиталь, осевший надолго в Ростове-на-Дону, перебази­ровался под Мелитополь и был развернут на станции Акимовка, точ­нее в полутора километрах от нее на территории опытной машинно-тракторной станции.

Акимовка встретила нас непролазной грязью. Чернозем под коле­сами автомашин превратился в месиво. Автомобили безнадежно увя­зали в нем по самые ступицы. Наша трофейная «Прага» после оче­редного рейса на станцию, несмотря на свою высокую проходимость, безнадежно застряла, сев в грязь по самое днище. Грязь засасывала, как болото, не давая возможности выбраться с помощью буксира. Нашу «Прагу» попыталась вытащить «тридцатьчетверка» из проходившей мимо танковой колонны. Дело кончилось тем, что танк вырвал пере­дний мост «Праги», и ее пришлось бросить.

Пошел поток раненых, которых везли в основном с левобережья Днепра, из покрытых местами водой днепровских плавней, в которых оставались очаги сопротивления немцев. Условия наступления в плав­нях были крайне тяжелыми. Ведь даже при легком ранении упавший на мелководье мог захлебнуться. Появились раненые с мест форсиро­вания, особенно много из-под знаменитой Лепетихи, где, как потом выяснилось, производилось отвлекающее форсирование с целью об­легчить наступление на Киев. Санитарный транспорт все вез и вез раненых, наскоро перебинтованных, с повязками, пропитанными за­пекшейся кровью и грязью, в шинелишках, задубевших от липкого ила днепровских плавней.

Где-то в конце октября в госпиталь доставили раненых, среди ко­торых был сержант Петр Чумаченко. Этот здоровяк, косая сажень в плечах, под Лепетихой был ранен осколком в плечо. Ранение его не относилось к числу тяжелых, так что вскоре он попал в команду выз­доравливающих и стал исправно выполнять обязанности санитара.

К тому времени я был переведен в связные и стал регулярно отво­зить документы в санитарное управление фронта, получая там почту и служебную переписку. Это управление находилось в Мелитополе, куда мне приходилось добираться попутным транспортом. Иногда мне поручали отвозить и получать материалы, требовавшие охраны. В та­ких случаях в сопровождающие давали кого-нибудь из команды выз­доравливающих, вооружая его трофейным немецким карабином. Чаще всего со мной ехал Петр Чумаченко, с охотой участвовавший в подоб­ных поездках. Мне это сопровождение доставляло немало хлопот. В мои неполные шестнадцать лет я выглядел подростком, которого вой­на одела в шинель, забыв нацепить погоны, и редкая машина проска­кивала мимо моей поднятой руки. Теперь же, видя рядом со мной здорового дядьку с карабином, число желающих нас подвезти намно­го уменьшилось.

Однако покладистость Петра, его исполнительность, граничившая с услужливостью, во многом компенсировала транспортные осложне­ния. С неизменной искательной улыбкой он был ко всем одинаково благожелателен и выражал готовность исполнить просьбу любого, кто нуждался в его помощи. Чумаченко неохотно говорил о доме, о своей Кубани, откуда он был родом. Обычно он умолкал и стремился пере­вести разговор на другую тему.

Как-то у нас зашел разговор о власовцах и пленных. На мой мак­симализм, не принимавший никаких оправданий для тех, кто пошел служить немцам, Чумаченко как-то с грустинкой заметил: — Все это так… Но жить-то всем хочется…

В госпитале состоялось небольшое торжество. Приехала концерт­ная бригада. В старом, облезлом клубе опытной станции состоялся концерт. На нем мы впервые услышали «Песню Южного фронта».

Под аккомпанемент старого расстроенного пианино певец из кон­цертной бригады приятным тенорком пел жадно внимавшему залу:

Теплый ветер дует, развезло дороги,

И на Южном фронте оттепель опять.

Снега нет в Ростове, нет и в Таганроге.

Эти дни когда-нибудь мы будем вспоминать…

Песня полюбилась, и на следующий день мы под баян распевали ее сами.

Время шло, сорок третий уходил в прошлое, и нам скоро предсто­яло новое перебазирование вслед за нашими войсками, которые фор­сировав Днепр, продвигались вперед на запад.

Поток раненых из-за Днепра не ослабевал. Нам, санитарам, прихо­дилось иногда в авральном порядке, бросив другие дела, заниматься как приемкой вновь прибывших, так и отправкой раненых в тыл. Мы с Чумаченко в промежутках между очередными поездками в Мели­тополь таскали носилки, мешки с бельем, работали в блоке санобра­ботки, в просторечии называвшемся «вошебойкой».

Как-то утром, придя на работу, я не нашел Чумаченко. Оказалось, его вызвал приехавший накануне старший лейтенант-особист. Вскоре вызвали в штаб и меня. Войдя в комнатку, где расположился при­ехавший «смершевец», я увидел Чумаченко. Он сидел на стуле напротив пустого письменного стола, за которым расположился старший лейтенант. Жестом пригласив меня сесть на стул, стоявший у стола, он, не глядя на меня, будничным тоном спросил:

— Ты знаешь этого человека, а?

— Это Петя Чумаченко, — ответил я. Неопределенно хмыкнув, «старлей» продолжал.

— А он тебе не говорил, откуда он родом?

— Особо об этом не говорили. Но он, кажется, из-под Краснодара…
Задав еще несколько подобных вопросов, «смершевец» отпустил меня, предупредив, чтобы я никуда не отлучался.

Вечером Чумаченко увезли, а через несколько дней пришел при­каз для зачтения личному составу госпиталя «О потере бдительнос­ти». В приказе говорилось об участившихся случаях попадания в гос­питали раненых власовцев с документами наших погибших солдат. Среди приводившихся в приказе примеров фигурировала фамилия власовца Снигирева, взявшего на поле боя документы убитого сер­жанта Чумаченко…

Вскоре пришла пора новой передислокации госпиталя. Оставшие­ся раненые были погружены в санитарный поезд, а мы, в который раз погрузив имущество госпиталя в товарные вагоны, разместились в хорошо нам знакомых теплушках и двинулись вперед за уходящим фронтом на запад.

Летом сорок четвертого наши войска местами вышли на террито­рии сопредельных государств. Четвертый Украинский фронт зани­мал участок в лесистых Карпатах. Наступление в горной местности сопровождалось тяжелыми боями и большими потерями.

Поступил приказ развернуть наш эвакогоспиталь в городе Ста­ниславе (ныне Ивано-Франковск). Госпитальный эшелон, месяц сто­явший на запасных путях станции Коренево, что под Курском, через Нежин, Киев и недавно освобожденный Львов двинулся к месту на­значения. Немецкая авиация практически бездействовала, и мы без задержек добрались до Львова, где движение нашего эшелона неожи­данно замедлилось. Предписывалось не отлучаться и по возможности не высовываться при проезде лесистой местности. Опасались бендеровцев, нередко нападавших на эшелоны и часто обстреливавших их из засад. Проехали Стрый и Коломыю, избежав обстрелов и нападе­ний (хотя рассказов об этом наслушались вдоволь). Вот и Станислав. Госпиталь разместили в здании пединститута, и вскоре он начал при­нимать раненых.

Судьба санитаров моего возраста была неожиданно решена поли­туправлением фронта, рекомендовавшим ребят допризывного возраста отпустить на учебу в местах дислокации (надо понимать, с перс­пективой в дальнейшем пополнить военные училища). Учиться меня отправили вместе с таким же допризывником, работавшим, как и я, в госпитале санитаром Юркой Рушиным. У него в госпитале служила мать, так же, как и моя, овдовевшая на войне. Мы жили по соседству, снимая комнаты в обширной квартире преподавателя лицея. На двери его квартиры висела бронзовая пластинка с надписью, украшенной витиеватой гравировкой: «Профессор Ростыньский».

Школа, в которую нас определили, размещалась в здании старой гимназии и была неплохо оборудована. Преподавание велось на рус­ском, при обязательном изучении украинского. Директор школы, быв­ший комиссар партизанского отряда, молодой, голубоглазый, носил армейский китель с орденами Отечественной войны первой степени и Красного Знамени. Он преподавал украинский язык.

Прием в школу отличался полным демократизмом и основывался на доверии. Завуч выяснял, в каком классе ты должен или хотел бы учиться, и это твое заявление являлось основанием для зачисления. По возрасту мне полагалось быть в девятом, но пропустив, скитаясь с госпиталем по дорогам войны, седьмой и восьмой, я сомневался, что осилю программу девятого. Мой решительный напарник уговорил меня не терять года и… «поднатужиться в девятом».

На первых же занятиях мы оскандалились, так как не знали мно­гого, что изучалось в седьмом и восьмом классах, а диктанты на укра­инском писали с рекордным числом ошибок. Оценки в школе выстав­лялись по-украински: «Видминно» («отлично»), «добрэ» («хорошо»), «посридне» («посредственно»), «погано» («плохо»), «дуже погано» («очень плохо»). Наши с Юркой тетради пестрели от оценок «погано» и «дуже погано», повергая нас в уныние. Спасала терпеливая благожелатель­ность директора и учителей. Постепенно мы «вырулили» сначала на «посридне», а потом и на «добрэ» и даже «видминно»…

Жизнь в Станиславе, долгое время бывшим ближним фронтовым тылом и одним из центров украинского национализма, была довольно беспокойной. Ночная стрельба, нападения из-за угла, похищения на­правляемых в часть после выписки. Случались кровавые наскоки лесных банд на воинские части и учреждения. Усиливался гарнизон. Улицы патрулировались в ночное время. Но бендеровцы продолжали беспо­коить город. От их налетов удалось избавиться только после оконча­ния войны, прибегнув к силе.

К зиме сорок четвертого, наши войска, освободившие значитель­ную часть Польши, вышли к Висле. Госпиталь должны были переба­зировать поближе к зоне боевых действий. Готовилась передислока­ция. А что оставалось нам: продолжать учебу или, вернувшись к своим обязанностям санитаров, ехать с госпиталем на новое место? Конечно с госпиталем, ставшим для нас родным домом. Нам удалось уговорить директора школы отпустить нас и дать нам справки о том, что мы учились в девятом. Опять мы стали санитарами и отправились вместе со всеми грузить госпитальное имущество в поданный эшелон.

Великая Отечественная война, унесшая жизни двадцати шести миллионов соотечественников, шла к концу. Наши войска в тяжелых боях добивали фашистский вермахт, неся большие, в конце войны особенно обидные потери на подступах к Берлину. Шел непрерывный поток раненых, оседавший в госпиталях, рассредоточенных по неболь­шим городкам только что освобожденной Польши. Наш госпиталь, раз­вернутый в лицее небольшого провинциального городка, расположен­ного в живописной долине юго-западных Карпат, принимал часть этого потока.

Госпиталь был перегружен и страдал от перебоев в снабжении. Горные дороги, удаленность складов и плохо скрываемая недоброже­лательность местных крестьян, напуганных слухами о колхозах и не желавших продавать продукты даже госпиталям, ставили перед ко­мандованием серьезные снабженческие задачи. Начальник госпиталя Юрий Петрович Левитский, седовласый врач из Харькова, побывав на совещании в санитарном управлении фронта, вернулся с «накач­кой» — изыскивать местные источники снабжения. Для закупки про­дуктов ему, в частности, рекомендовали наведаться через близкую границу в Чехословакию, где не было Армии Крайовой и ее враждеб­ной пропаганды и где наших воинов действительно встречали как ос­вободителей.

А раненые все прибывали. Среди вновь поступивших была группа офицеров Войска Польского, к нашему удивлению, свободно, без ха­рактерного акцента говоривших по-русски. Молодой хорунжий Олег Бескоравайный объяснил это просто. Из личного состава наших войск откомандировывались в Войско Польское военнослужащие с польскими или похожими на польские фамилиями. Сам он до войны жил в Росто­ве-на-Дону, работал водителем, и считался по паспорту украинцем, а после «назначения поляком» стал со своим взводом ходить в костел и осваивать польский язык.

Наличие в госпитале раненых из Войска Польского не улучшило снабжения из местных источников, хотя по городку и окрестным се­лам слушок о «своих раненых» прошел.

Решено было отправить в пограничный район Чехословакии ма­шину и на выделенные деньги попытаться купить муки, круп и про­чего съестного, что продадут.

Был произведен обмен полученных злотых на кроны, и начальник госпиталя с замполитом стали определять, кому ехать. На потрепан­ной госпитальной полуторке решили отправить четверых. Кроме во­дителя, добывать продовольствие направили энергичную и пробив­ную старшую сестру-хозяйку Берту Михайловну Теплову, которую за взрывной характер прозвали Бертолетой. Для выполнения погрузо-разгрузочных работ, по ее рекомендации, назначили меня, служив­шего в госпитале вольнонаемным санитаром. Возглавлять «экспедицию» доверили начпроду, пожилому капитану административно-хозяйствен­ной службы Николаю Ивановичу Кремневу.

Ранним утром, имея весьма приблизительное представление о том, как попасть в Чехословакию, мы выехали из городка по давно не ре­монтировавшейся дороге, которая, по словам местных жителей, вела к границе с Чехословакией. Машина, переваливаясь на ухабах, стала взбираться по крутому подъему и, преодолев невысокий перевал, выб­ралась на шоссе, петлявшее вдоль речки. Свернув вверх по течению (нам говорили, что надо преодолеть два перевала, чтобы выбраться к границе), мы двинулись по шоссе, приведенном в относительный по­рядок руками наших горемык — военнопленных. Дорога вскоре вышла к развилке, где отсутствовали какие-либо указатели. Съехав на обо­чину, мы в растерянности остановились. Николай Иванович, сидев­ший на скамейке в кузове (место в кабине он галантно уступил Берте Михайловне), неуклюже перевалился через борт и спрыгнул на землю.

— Надо посмотреть, нет ли поблизости валяющихся, сбитых ука­зателей, — сказал он водителю.

Но нет, на развилке не было ничего, что могло бы ориентировать водителей, и нам оставалось гадать, по какой из дорог ехать дальше. Повинуясь общим представлениям о том, что нам следует двигаться в южном направлении, мы свернули влево. Полуторка побежала по на­катанному асфальту шоссе, что позволило прибавить скорость. Скоро шоссе вывело нас к живописному ущелью с крутыми лесистыми скло­нами, и мы въехали под сень уже зазеленевших буков и грабов, образовывавших местами сплошной шатер. Наконец шоссе перешло в кру­той подъем. От поворота к повороту оно поднимало нас все выше в горы и, наконец, вывело на перевал, с которого открылась панорама какого-то курортного городка. «Криница» — прочитали мы у въезда… Да, это был знаменитый польский курорт «Криница», в который мы отнюдь не собирались заезжать… Похоже, курорт избежал участи многих городков, попавших в зону боев. Здесь работали рестораны, магазины со сверкающими стеклянными витринами и даже плава­тельный бассейн. Правда, на улицах, с декоративными посадками, характерными для престижных европейских курортов, людей было мало. Мы подъехали к зданию, фасадом выходившему на централь­ную площадь. Его первый этаж занимал ресторан, по соседству с ко­торым расположился продовольственный магазин, зазывавший свои­ми богатыми и красочными витринами. Одна из витрин демонстрировала забытые с довоенной поры кондитерские изделия. Пирожные, покры­тые узорами нежно-розового крема, слоеные, фруктовые, песочные. Ассоциация с полузабытыми витринами наших довоенных магазинов сопровождалась естественной реакцией.

— Хорошо бы попробовать!..

Ресторан сиял мрамором ступеней и полированным стеклом две­рей. Как в сказке, мы попали из суровой, пусть тыловой, но военной обстановки в царство света и благополучия, не ведающего или не же­лающего ведать ничего о войне, гремевшей всего в паре сотен кило­метров.

Время перевалило далеко за полдень. Возбуждавшие аппетит вит­рины магазина и соблазнительные запахи ресторана сделали свое дело. Николай Иванович принял решение зайти «подкрепиться». В ресто­ране народу было мало, за столиками сидело несколько парочек, по-видимому, из местных. Мы выбрали свободный столик и заняли его не без робости не столько из-за необычности обстановки, сколько из-за опасений за свою слабую кредитоспособность.

За соседним столиком сидели с кружками пива трое. Двое моло­дых парней в польской форме без знаков различия. Один из них, вы­сокий, рыжеватый, другой — среднего роста, темноволосый. Третий — мужчина средних лет, в цивильной куртке. На ногах его были польские офицерские сапоги с высокими задниками. Наше появление не про­шло незамеченным. Парни из-за соседнего столика настороженно ус­тавились на нас, прекратив беседу, а мужчина в галифе, мельком взгля­нув в нашу сторону, наоборот, отвернулся и, сказав что-то резкое, закурил. К нам подошла официантка и, с холодным равнодушием про­тянув меню, стала ожидать заказа. Цены, как мы и предполагали, были сумасшедшие, и мы, с нашими ограниченными ресурсами, смог­ли заказать только сравнительно дешевые зразы по-польски и кофе. Берта Михайловна, взявшая на себя роль хозяйки, заказала Кремневу и водителю еще по кружке пива, а себе и мне по пирожному и чашечке кофе.

Наши соседи, обмениваясь краткими репликами и поглядывая в нашу сторону, по-видимому, хотели о чем-то спросить. Наконец ры­жеватый поднялся и подошел к нашему столику.

— Пше прошем, Панове. Панове е советски жовнэжи, так?
Кремнев, немного говоривший по-польски, ответил, что мы из гос­питаля, занимаемся закупками для раненых продуктов питания.

— Кстати, среди раненых, для которых мы запасаем продукты, много польских солдат, — закончил Николай Иванович!

— Пше прошем, то не е польски жовнежи, то, пся крэв, москали! — брезгливо сказал рыжеватый и вернулся к своему столику.
Вернулся и стал что-то рассказывать, по-видимому, сообщая полу­ченную информацию своим коллегам. Тем временем нам подали за­каз. На возвышении, за стеклярусной занавеской появились оркест­ранты. Оттуда послышались звуки настраиваемых инструментов. Оркестр начал с исполнения штраусовских вальсов и попурри из оперетт, прерываясь на короткие паузы после каждого исполнения. В
одну из таких пауз рыжеватый поляк подошел к дирижеру и о чем-то
его попросил.

Мы с Бертой Михайловной уже расправились со зразами и, отку­сывая небольшие кусочки от пирожных, запивали их жиденьким кофе. Кремнев и водитель допивали пиво. Надо было скорее ехать.

Вдруг оркестранты, по-видимому, выполняя просьбу нашего сосе­да по столику, грянули польский гимн. Все встали, и мы тоже. Рыже­ватый, повернувшись лицом к залу, запел под аккомпанемент гимна хриплым баритоном:

Ще Польска нэ сгинэла, алэ сгынуть мусыть.

То цо нэ зибралы нимци то зиберут руссы…

 Находясь в Польше уже довольно длительное время, мы научи­лись понимать многое из того, что говорилось по-польски, и эти прово­кационные слова, положенные на музыку польского гимна, мы поня­ли сразу. Темпераментная Берта Михайловна, потерявшая совсем недавно при форсировании Одера своего единственного сына, вскочи­ла, как подброшенная пружиной. Лицо ее покрылось пятнами, и она решительно направилась к соседнему столику.

— Да как вы смеете! — трясясь от негодования, обрушилась она на сидящих. — Сотни тысяч наших солдат отдали и продолжают от­давать свои жизни за освобождение Польши. А вы смеете распевать такое. Наши делятся последним…

У нее на глазах навернулись слезы, и она грузно опустилась на подставленный ей стул.

Старший, сделав знак рыжеватому, который сразу, прекратив пе­ние, направился к своему столику, встал и, склонив слегка голову в полупоклоне, обратился к Берте Михайловне.

— Прошу пани! В советах сгинули тысячи поляков. Где они? Но мы ценим помощь, и слова той песни не вам в упрек…

Положение становилось двусмысленным. Оставив недопитые пиво и жиденький кофе, взяв под руки плачущую Берту Михайловну, мы вышли из ресторана. Вместе с нами суетливо выскочил ресторанный мэтр. Догнав нас, он извинился за выходку молодых, как он выразил­ся, «байстрюков».

— Це жовнежи з Армии Крайовой, — сказал он вполголоса, при этом неодобрительно хмыкнув. — Приходят развлечься, но шкоды не делают, — добавил он.

Мы решили расспросить его, как нам ехать дальше, и он разъяс­нил это водителю. Мы тронулись в путь. Опять пошли подъемы, сер­пантины и спуски. На нашу беду испортилась погода, полил дождь, от которого в кузове мы с Николаем Ивановичем укрылись брезентом, потеряв представление о месте и времени. Стало смеркаться, а на­званный «ближайшим» населенный пункт так и не появлялся. Нако­нец мы выбрались на равнину, не заметив, где и когда пересекли гра­ницу с Чехословакией. Машина побежала быстрее. Вот в сумерках показались первые дома небольшого городка с труднопроизносимым названием Брдеев. Измученные, основательно промокшие и продрог­шие, мы остановили машину у крайнего дома и постучали в ворота…

Прошло уже столько лет, а в благодарной памяти сохранился тот теплый прием, который нам оказали незнакомые люди из провинци­ального чешского городка. Как только вышедший за ворота хозяин увидел советскую военную форму, весь дом пришел в движение. Кто-то отпирал ворота, кто-то готовил комнату и топил печь, чтобы обо­греть и обсушить гостей. На кухне ставилась на плиту громадная ско­ворода, на которой для прибывших незнакомых русских людей жарили яичницу, достойную книги рекордов Гиннеса. Хозяин дома помог заг­нать машину во двор и послал сынишку за бочонком вина.

Обогревшись, сытно поужинав, мы переночевали на воздушных чешских перинах, любезно предложенных хозяевами, а утром при­ступили к реализации своей задачи. Хозяин, пожилой чех, узнав, что мы хотим купить продукты для раненых советских солдат, съездил с нами в соседнюю деревушку, помог купить муки, круп, сала и вдоба­вок подарил для раненых целый бочонок меда. Мы уезжали, проща­ясь с хозяевами, как с родными людьми. Провожать нас пришли сосе­ди, принеся в подарок еще и бочонок вина. Дорога в Польшу была теперь досконально изучена, и никаких крюков и незапланированных заездов мы больше не делали. Продукты в госпиталь были доставле­ны и оказались как нельзя кстати…

Май сорок пятого принес, наконец, долгожданную Победу, которую в нашем госпитале, как и везде, отметили радостью пополам с печа­лью о неисчислимых жертвах. Вот тут-то и пригодился, подаренный чешскими друзьями бочонок вина. Было чем поздравить и… помянуть.

Читайте также: Великая Отечественная глазами подростка-санитара

Источник: Не ради славы: воспоминания ветеранов Великой Отечественной. — Спб.: Пальмира, 2002. с.186-195.