Японский плен: лагерь военнопленных в Сурабайе

После войны Р. Слоун остался на военной службе; вышел в отставку в 1960 году в звании подполковника. Сразу после окончания военной службы начал учебу в университете с целью получить университетский диплом историка, рассматривая это как часть подготовки к написанию книги воспоминаний «Свет за облаками». В течение многих лет он изучал вопрос о том, какие просчеты военного командования привели к тому, что артиллерийский батальон, в котором он служил, оказался в плену, продлившемся 1260 дней.

В условиях плена погибли около четверти бойцов батальона и более половины выживших в этих условиях умерли от последствий плохого обращения и недостаточного питания в годы плена. Здесь публикуется перевод отрывков из книги Р. Слоуна «Свет за облаками».

Военные действия и сдача в плен частей союзных войск
в Сурабайе (Индонезия, остров Ява),
февраль-март 1942

Днем нашего боевого крещения стало 3 февраля 1942 года. Ранним утром этого дня японские бомбардировщики атаковали Сурабайскую гавань. В 11:00 группа из семнадцати бомбардировщиков в сопровождении истребителей подлетела к авиабазе Сингосари. Два истребителя Р-40 поднялись навстречу бомбардировщикам, но у японских истребителей «Зеро» было численное превосходство. Два «Зеро» маневрировали на низкой высоте над укрытиями авиабазы, намереваясь с бреющего полета обстрелять два бомбардировщика В-17, которые стояли на ремонте.

Я был в тот день дежурным офицером; когда прозвучал сигнал воздушной тревоги, я проверял посты боевого охранения. Один «Зеро» пролетел над нами на высоте около 300 метров, у меня возникло ощущение, что летчик смотрит прямо мне в глаза. На самом деле он атаковал те два В-17 и, вероятно, меня вообще не видел.

Мои два солдата и я спрятались в укрытиях. Я оказался внутри невысокого куста, в муравейнике. В течение нескольких секунд не шевелился, предпочитая муравьев пулям.

***

6 февраля я отправился доставлять пищу стрелкам орудийного расчета, расположенного к югу от подъездного пути к базе. Сигнал воздушной тревоги застал нас на пути к другой огневой позиции. Мы с моим водителем остановили наш джип и нашли место для укрытия в овраге. Увидели семнадцать бомбардировщиков, летевших в южном направлении, к Малангу. Долетев до города, они повернули к авиабазе Сингосари. Когда открылись двери бомбового отсека, стало ясно, что они намереваются бомбить огневые позиции с южной стороны бараков.

Когда я увидел падающие бомбы, то вспомнил, как читал статью о бомбардировках в Европе. Автор статьи разъяснял: «Когда вы видите падающие бомбы, которые выглядят, как сигары, вы в безопасности. Если же они выглядят, как бейсбольные мячи, то вам лучше зарыться в землю”.

Я внимательно следил за бомбами, старясь убедить себя, что они похожи на сигары. К счастью, ни одна не была похожа на бейсбольный мяч. Одна упала метрах в пятистах от нас. Несколько бомб упали на огневые позиции и на пустой барак. Одна из них упала около орудия и накрыла одного из солдат тоннами грязи. Его товарищи по расчету быстро вызволили его из-под грязи, и он не пострадал. Когда тебя атакуют и нет возможности защищаться, возникает чувство беспомощности.

Из радиопередач и донесений летчиков с наших бомбардировщиков мы получали информацию о продвижении японцев в направлении острова Ява. К середине февраля они овладели Малайей, Сингапуром, островом Борнео и большей частью Филиппин. Началась высадка на соседний с Явой с восточной стороны остров Бали.

***

Понеся тяжелые потери, 19-я группа бомбардировщиков больше не могла совершать боевые вылеты с Явы. 20 февраля генерал Бреретон, командующий частями Дальневосточных ВВС на Яве, приступил к планированию эвакуации личного состава и оборудования на базу в Австралии.

В последних донесениях сообщалось, что японский флот уже вошел в Яванское море и в течение недели займет позиции для высадки на Яву. Круглые сутки были слышны взрывы, организуемые командами подрывников. Голландцы уничтожали склады боеприпасов, грузохранилища, запасы нефти, нефтезаводы и многие другие объекты, которые могли оказаться полезными для врага.

Поступили письменные приказы, в которых, в частности, предписывалось: «…Второму батальону 131-го подразделения полевой артиллерии остаться на острове Ява; прикомандировать данный батальон к Ост-индской армии Нидерландов в составе частей, осуществляющих оборону острова Ява».

***

Когда мы подошли к зданию, меня потрясло то, что я увидел. Наши солдаты разоружались и бросали свое оружие в ящик. Я схватил Гильяма за руку и потребовал объяснения. Он поспешно стал оправдываться: «Сэр, голландский майор приказал нам сложить оружие. Ява капитулировала, и весь личный состав должен сдать оружие, в противном случае — расстрел». Гильям видел, насколько я был разгневан. «И еще, сэр, — продолжал он, — майор сказал, что мы находимся под стражей и нас сдадут япам».

«Черта с два», — сказал я и бросился к майору.

Додсон перехватил меня и стал объяснять: «Я тоже протестовал, но эти приказы поступили от правительства Нидерландской Ост-Индии. Мы ничего не можем с этим поделать».

Лагерь военнопленных в Сурабайе; допрос в японском штабе в Сурабайе,
апрель-июль 1942

Наш новый лагерь находился в складском здании на площадке бетонного дока в Сурабайской гавани. От каждого края здания до конца дока была протянута изгородь из проволочной сетки в два с половиной метра высотой, ограждая территорию, на которой содержались пленные. Над краем дока нависал туалет. В дневное время мы без определенных занятий слонялись по огороженной территории.

Пространство, предназначенное для ночного сна, было несоразмерно количеству людей: в лагере было свыше 1400 солдат и офицеров голландской Ост-Индии, плюс 50 солдат и офицер из Австралии, плюс 75 солдат и три офицера нашего дивизиона. Складское здание было частично разрушено японскими бомбардировками. Мы использовали эти обломки и материалы, доставляемые строительными бригадами, для постройки нар.

Большинство военнопленных спали на циновках, положенных впритык друг к другу, голова к голове. Двойные ряды нар разделялись проходом шириной менее метра. По проходам ходили охранники, проверяя, не нарушаются ли правила; нарушения могли быть не только действительные, но и воображаемые. Нередко по ночам охранники изматывали пленных, расхаживая по проходам, — пинали их или ударяли по головам прикладами винтовок.

Над нарами и койками была натянута проволока, чтобы над постелями можно было повесить москитную сетку. Все наше спальное помещение кишело клопами, вшами и москитами. Индонезийцы не выражали недовольства по этому поводу. Помещение проветривалось плохо, из-за вони от насекомых и потных тел почти невозможно было дышать. Один голландец измерял температуру воздуха, в период затемнения при закрытых занавесях термометр показывал 35-38 градусов Цельсия.

***

1 июля в лагерь прибыли другие японские охранники, отличавшиеся от прежних. Эти были старше; некоторые были, по-видимому, инвалидами. Позже майор Дормсдорф узнал, что некоторые из них служили в Китае и физически были уже не годны для службы в условиях боевых действий. Их отношение к пленным было более враждебным. Они были настроены мстительно, и, казалось, испытывали удовольствие, изматывая нас. Вначале они мучили нас в темное время суток. Но вскоре обнаглели и стали терзать нас и при свете дня. Иногда они без всякого повода могли бить и пинать человека вне спальной зоны.

Незадолго до того как прибыли новые охранники, я упал в открытый люк и повредил правое колено. После этого, если мне надо было ночью пойти в туалет, я брел туда с палкой, освещая путь карманным фонариком. 8 июля я играл с голландскими офицерами в бридж, когда замигали огни, извещающие о том, что настало время выключения света — 22:00. При выключенном свете я спешно поковылял к туалету, направляя свет фонарика под ноги, чтобы не споткнуться.

Внезапно дорогу мне перегородила фигура человека, который начал что-то кричать по-японски. Я осветил его фонариком и увидел капрала из охраны. Он ударил меня по лицу, стал пинать по голеням и громогласно ругать. Удар по лицу был так силен, что мои очки свалились, и я услышал звон разбитых стекол.

Капрал выхватил у меня фонарик и снова стал кричать по-японски. К сожалению, я понял очень немного из его тирады. Но этого было достаточно, чтобы понять, что я попал в беду. Покричав и потыкав мне пальцем в лицо еще несколько минут, охранник ушел.

Я захромал обратно в спальное помещение, отчаянно пытаясь сдержать ярость. Сжимал зубы, стискивал кулаки и бил себя по лицу. Когда, наконец, добрался до постели, сел, обхватив голову руками, стараясь принять как факт то, что со мной случилось. Принять оскорбление никогда не бывает легко, особенно когда не можешь защищаться. Мы пришли к выводу, что любая попытка бросить вызов охраннику поставит под угрозу не только жизнь того, кто бросит вызов, но и жизнь других.

***

Переводчик вместе со мной прошел к джипу. Проехав немного, автомобиль остановился перед военным зданием, полным японских солдат.

Мой сопровождающий передал меня капралу-клерку, сидящему за канцелярским столом у входа в комнату. Капрал усадил меня на стул. Осмотревшись, я разглядел на стене справа большую карту, ближе ко мне справа дверь; напротив меня были окна. В центре комнаты стояли два канцелярских стола.

Я просидел минут 15 в тишине, в недоумении размышляя о том, что все это может значить. Наконец, открылась дальняя дверь и в кабинет вошли сержант-майор и сержант низшего звания; они сели за столы в центре. Увидев меня, сержант-майор встал и начал расспрашивать капрала.

Он резко говорил что-то по-японски капралу и мне. Я встал и сказал: «Вакаримасен» («Я не понимаю»). Он передразнил меня и, крича по-японски «Смирно!», жестом велел мне стать у стены напротив карты, Затем два сержанта подошли ко мне и стали тщательно осматривать мою одежду и ценные вещи, которые были при мне. Сержант-майор осмотрел мой комбинезон и поставил ногу рядом с моей, чтобы сравнить размеры. Моя и его обувь оказались одного размера. Другой сержант исследовал мои часы и кольцо, и я почувствовал, что вспотел. Мне пришло в голову, что они хотят убить меня и разделить мои личные вещи между собой.

Пока я пытался осознать смысл происходящего, вошел еще один сержант и сообщил что-то сержанту-майору. Судя по всему, они обсуждали меня, но те единственные слова, которые я смог распознать, принесли мало утешения. «Утцу» — «стрелять» и «ши» — смерть. Вероятно, меня намеревались казнить, непонятно почему.

От мысли о близкой смерти я ощутил слабость, тело пронизала дрожь. Я старался стоять неподвижно, навытяжку, но меня шатало, я боялся, что рухну на пол от слабости. Я поморгал, чтобы скрыть слезы, вызванные страхом, и стал молиться: «Милостивый Боже, помоги мне, пожалуйста, справиться с эмоциями. Не дай мне умереть со страхом и ненавистью в сердце. Эти люди — язычники, они не знают Твоей силы. Пожалуйста, помоги мне проявить христианское достоинство».

Когда мне было двенадцать лет, один человек, которого я очень любил, попал в трудное положение и поддался обстоятельствам. Я рассказал об этом своему отцу, и он дал мне совет: «Этот мир полон бед и несправедливостей. Человек может успешно справляться с этими проблемами только одним способом — полагаясь на мудрость от Бога. Если веришь в это, то в самые мрачные моменты всегда ощущаешь, что Христос — это как свет за облаками». При этой мысли дрожь в моем теле прекратилась, страх исчез.

Японские сержанты перестали обращать на меня внимание и вернулись к канцелярской работе. Не знаю, сколько времени я простоял по стойке смирно, ноги онемели. Я медленно приподнял ногу, расслабил пальцы, колени и лодыжки. Незаметно слегка отодвинул руки от тела, делая ими вращательные движения. Эти упражнения постепенно восстановили кровообращение и помогли удерживать тело в вертикальном положении.

Чтоб выдержать происходящее, надо было переключить мысли на что-то другое. Я стал думать о моей семье. Когда я уезжал, моя младшая сестра Голда была серьезно больна, у нее была острая ревматическая лихорадка. Я надеялся, что она не забудет обещание, которое мы дали друг другу: бороться за жизнь, чтобы мы снова могли быть вместе. Мысли о Голде усилили мою решимость пережить испытание. Затем я стал думать о солдатах нашего дивизиона. Как они воспримут мое отсутствие? Я искренне верил, что эти люди достаточно сильны, чтобы не растеряться в любой трудной ситуации.

Обе ноги у меня опять онемели. В глубине живота появился какой-то ком, было трудно дышать. Я испугался, что меня стошнит. Расправил грудь, стал энергичнее делать упражнения для ног, это помогло преодолеть тошноту, и я снова стал молиться Богу.

О времени суток я мог только догадываться, не решаясь посмотреть на часы, чтобы не привлекать внимания. По улице поползли вечерние тени.

***

Наконец, оба сержанта закончили работать с бумагами. Перед тем, как они ушли, сержант-майор что-то сказал капралу, на меня не посмотрел ни один из них. Вскоре после их ухода капрал жестом указал мне на стул.

Я не чувствовал своих онемевших ног, только поврежденное правое колено пульсировало. Я снова обратился к Богу с молитвой, попросив дать мне сил, и подвинул левую ногу по направлению к стулу. Ничего не ощутил. Стал смотреть вниз и внимательно следить за ногой, чтобы иметь возможность лучше управлять движениями.

Стул стоял на расстоянии всего лишь четырех нормальных шагов от меня, но я подумал, что мне придется сделать по меньшей мере восемь-десять шагов, чтобы преодолеть это расстояние. Второй и третий шаги дались легче, чем первый, и я почувствовал больше уверенности в том, что смогу добраться до стула и не упасть. Четвертый шаг оказался еще легче, и, сделав еще три шага, я уже сидел на стуле. С облегчением вздохнул и закрыл глаза. Никогда в жизни я еще не испытывал такого наслаждения оттого, что сижу.

Капрал продолжал работать с бумагами, как будто он меня не замечает. Каким-то образом я ощутил: он знает, что я борюсь с трудностями, и сочувствует мне. Он предложил мне чашку горячего чая и сигарету. От сигареты я отказался, а чаем подкрепился и утолил жажду. Как только выпил чай, сразу посмотрел на часы. Оказалось, что я стоял по стойке смирно больше трех часов.

***

В начале девятого вечера в кабинет вошел лейтенант. Капрал и я встали по стойке смирно. Лейтенант что-то приказал капралу и вышел. Минуты через две до моего плеча дотронулся солдат и жестом показал, чтобы я встал. Он сковал мои руки наручниками у меня за спиной и провел меня в соседнюю комнату. Как только мы туда вошли, он связал мне ноги, толчком свалил меня на пол и ушел.

***

Чтобы переводчику было легче меня понимать, я говорил медленно и четко. «Я не понимаю. Пожалуйста, повторите». В конце концов они вроде бы договорились между собой о процедуре перевода. Когда лейтенант что-то произносил, японский гражданский переводчик переводил с японского на малайский. Затем два яванца переводили на английский.

Лейтенант передал яванцу какой-то документ, написанный на японском. Переводчик стал держать документ так, чтобы я мог его видеть, и сказал: «Вы подписать».

Я спросил: «Что это?»

Он повторил: «Вы подписать».

До чего все это было смешно. Я не умел читать по-японски, а даже если бы и умел, то ничего не мог бы подписать руками, скованными наручниками за спиной. Вероятно, это была проверка моей реакции.

Я покачал головой: «Это по-японски. Я не умею читать по-японски. Я не подпишу что-то такое, чего не могу прочитать».

Когда лейтенант услышал перевод, он бросился ко мне, размахивая дубинкой размером с биту для игры в софтбол, и стал бить меня по спине. От первого удара я испытал только шок, а не боль. Но он продолжал избивать меня, и острая боль появилась в спине и в боках. С мрачной улыбкой он бил меня и бил, что-то крича по-японски. Устав, он вернулся на свой стул и выпил пива. Я тихо лежал на полу, отчаянно надеясь на то, что Господь даст мне сил выдержать все это. Переводчик опять стал держать бумагу у моего лица, повторяя: «Вы должен подписать».

Не желая спровоцировать еще одно избиение, я попросил: «Переведите этот документ, пожалуйста. Пожалуйста, прочтите мне его».

Не дожидаясь перевода, лейтенант опять поднялся со своего стула и стал бить меня по спине, бокам и плечам.

Я не думал, что он пытается меня замучить. Вероятно, он старался заставить меня подписать признание вины, что послужило бы смертным приговором. Возможно, он полагал, что если я виновен, то с готовностью подпишу это без дальнейших протестов. Он, разумеется, не знал, что я ощущаю Божью силу, которая сильнее, чем угрозы его дубинки.

Переводчик опять посмотрел на меня со страхом и смущением и предупредил: «Вы подписать документ или лейтенант вас убьет».

«Пожалуйста, переведите документ», — я старался выглядеть отчаявшимся, чтобы лейтенант не подумал, что я бросаю ему вызов.

Переводчик еще раз посовещался с лейтенантом и объяснил: «Японский капрал в вашем лагере говорить вы посылать сообщение в город фонариком».

Теперь я знал, в чем меня обвиняют. В ответ на обвинение я произнес медленно и четко:

«Я-не-знаю-как-посылать-сообщение-фонариком». Я был очень осторожен, чтобы не назвать капрала лжецом. Это могло сыграть роковую роль. Я старался дать лейтенанту понять, что капрал мог нечаянно ошибиться, неверно истолковать ситуацию. Лейтенант снова начал меня избивать.

Закончив третье по счету избиение, он поднес дубинку к моей голове и стал выкрикивать какие-то угрозы.

На этот раз он плюхнулся на стул, тяжело дыша. Выпил еще пива. Он выглядел разъяренным, но я не был уверен, что он сердится именно на меня. Он ткнул в мою строну пальцем и закричал: «Вы лгать. Америка очень передовой в радио. Каждый американец знать как посылать сообщение в шифре».

Этот перевод вселил в меня новую надежду и бодрость. Я не знал, каким именно образом в его мысли затесалось «радио», но почувствовал, что побеждаю в схватке. «Это не так», — сказал я спокойно и четко. Он понял, что бумагу я не подпишу.

Наконец, все четверо вышли из комнаты; вошел солдат и развязал мои ноги. Он помог мне встать и, казалось, был удивлен, что я могу идти прямо. Я и сам был этим удивлен. Я поблагодарил его по-японски, он усмехнулся и отвел меня к ожидавшему меня полицейскому.

Молодой полицейский подвел меня к велосипеду и шнуром привязал меня за надетые наручники к велосипедному рулю. Мы пошли по улице, каждый со своей стороны велосипеда. Мое тело быстро отозвалось на движения, и вскоре боль стала уходить из распухших мышц. Мне были видны часы полицейского, — было 3:30 утра.

Наконец, меня привезли в автомобиле к тому же зданию, где ранее происходил допрос. У входа меня ожидал другой переводчик.

Ко мне обратился лейтенант «Прошу прощения за то, что бил вас. Мой долг — выяснять правду, а в Японии принято выбивать правду из подозреваемого».

***

Мы поехали к другому зданию, в другой части города. Солдат провел меня в комнату для заседаний, в задней части здания. Было сюрпризом увидеть в комнате за столом человека, который выглядел, как кавказец. Он встал и приветствовал меня рукопожатием.

«Я консул Швейцарии здесь в Сурабайе», — объяснил он. В комнату вошел японский лейтенант. Консул повернулся ко мне и сказал» «Вы свободны, можете вернуться домой».

При этих словах я на секунду испытал потрясение. Неужели лейтенант отправляет меня домой, чтобы я не мог разгласить здесь сведения о том, как жестоко со мной обращались? Должно быть, консул заметил, что я сбит с толку, и быстро пояснил: «Вы можете вернуться в свой лагерь».

***

Конвоир передал меня часовому у кабинета коменданта лагеря. Когда я вошел в кабинет, капитан Исидо немедленно занялся мной. Он послал за переводчиком и жестом пригласил меня сесть. Наклонился над столом и предложил мне сигарету. Один из служащих лагеря принес мне чашку горячего чая.

«Что они делать с вами?» — спросил Исидо на ломаном английском.

Я не был уверен, как мне следует ответить, чтобы не это не послужило свидетельством против меня самого. Подумал, затем ответил: «Меня допрашивали по поводу карманного фонарика». Исидо произнес, тщательно подбирая слова: «Карманный фонарик не хорошо для пленные».

Я поклонился, при этом сжав кулаки, чтобы сдержать гнев. «Почему же вы не забрали наши фонарики, когда мы сдались в плен?» Повисла пауза; ее нарушил вошедший переводчик.

Исидо торжествующе заявил: «Много фонариков с пленные. Пятьдесят мы брать от пленные». Переводчик перевел, а Исидо, продолжая говорить на своем ломаном английском, спросил: «Фонарики против японские правила. Они били вас?» Я знал, что надо сказать правду, но постарался, насколько возможно, смягчить формулировку.

«Да, но со мной все в порядке». Я надеялся, что мой ответ окажется приемлемым, хотя был уверен, что они в точности знают все, что происходило на допросе.

Затем я попытался найти слова, которые помогли бы закончить эту беседу. Встал и поклонился. «Можно мне теперь идти в жилое помещение? Мне надо помыться и побриться». Капитан ответил, переводчик перевел: «Вы можете идти». Я поклонился и вышел.

Материал печатается в сокращении.

Читайте также продолжение:
Японский плен: лагерь военнопленных у залива Нагасаки

 

Источник: Reuben Slone. The Light Behind the Cloud. Texan Press: Waco, Texas. 1992.

Перевод для сайта www.world-war.ru Марии Шеляховской

www.world-war.ru