Я стал круглым сиротой

Виктор Валентинович Смирнов, полковник

Будучи рожденным 8 ноября 1931 г., в 1941 г. я еще только оканчивал начальную школу. Сражаться с фашистами мне не пришлось, но война жестоко затронула всю мою семью. Скажу сразу, что случившееся с нами не было из ряда вон выходящим событием. Подобное пережили в блокаду большинство ленинградцев. Итак, до начала войны в семье инженера городской службы «Ленэнерго» Валентина Ивановича Каменского (эту фамилию я носил до 1943 года) и его жены Елены Францевны было двое детей. Сын Виктор, то есть я, и дочь Валерия — сестренка, младше меня на полтора года.

Война непосредственно коснулась нас в конце июля — начале августа 1941 года. В это время отец, возглавлявший отряд ленинградских энергетиков, строил оборонительные укрепления на южных подступах к городу. В один из очередных приездов в Ленинград он забежал на несколько минут домой, попрощался со всеми и уехал. Как оказалось, навсегда. Со слов его сослуживцев, вышедших из окружения, он и несколько бойцов, бившихся с фашистами до последнего патрона, были схвачены и казнены. Мама, узнав об этом, тяжело заболела. У нее стали проявляться признаки психического расстройства. В начале 1942 года они повторялись все чаще и чаще. Постепенно повседневные семейные заботы легли на мои плечи.

Стояла лютая зима. Немецкая дальнобойная артиллерия и бомбардировщики постоянно бомбили город. Пережить самый пик голода нам во многом помогли дрова, которые были припасены папой не как обычно осенью, а почему-то еще ранней весной. Именно они обеспечили постоянное тепло в нашем доме, отсутствие которого уносило жизни многих ленинградцев в самую страшную зиму 1941-1942-го. Возможно, папа предвидел тяжелые времена, или это была просто счастливая случайность — не знаю.

Зато теперь могу с определенностью сказать, что одной из причин небывалой стойкости ленинградцев стал опыт прифронтового города, полученный во время советско-финской войны 1939-1940 годов. Хорошо помню мобилизацию средств противовоздушной обороны, в которой активно участвовали жители и нашего дома на 6-й линии Васильевского острова. Среди них была наша мама — заведующая домовым бомбоубежищем.

Помимо тепла в нашем доме, точнее, в необычной для Ленинграда малолюдной коммунальной квартире, в которой кроме нас жила всего одна семья, у нас был приличный запас столярного клея. До войны папа использовал клей для изготовления и ремонта мебели, что было одним из его увлечений. Суп, приготовленный из коричневых плиточек клея, был едва ли не основным продуктом в нашем рационе.

Я не очень верю нынешним историкам, исследовавшим ленинградскую блокаду и утверждающим, что обитатели Смольного в голодные времена баловали себя фруктами и тортами. Однако я был свидетелем одного печального случая. Это произошло в феврале 42-го. В нашу коммуналку нежданно-негаданно нагрянули незнакомые нам мужчина и женщина, упитанные и хорошо одетые — в отличие от нас. После непродолжительных переговоров мы отдали им за стакан чечевицы единственную дорогую вещь в доме. Это был старинный буфет из красного дерева, бабушкин свадебный подарок моим родителям.

Вскоре к визитерам присоединился молодой человек явно призывного возраста. Втроем они вынесли из квартиры тяжеленный буфет — видимо, не последнюю вещь, приобретенную ими у умирающих с голоду людей. Не хочется верить, что эти, сегодня уже пожилые люди носят на груди почетный знак «Житель блокадного Ленинграда».

Был и такой случай — противоположный описанному. Однажды утром, когда мы с мамой шли в булочную за хлебом, около нас остановилась машина. Из нее вышел капитан первого ранга Москаленко (имени и отчества, к сожалению, не помню), бывший наш сосед по многосемейной квартире на 10-й линии Васильевского острова, где мы жили задолго до войны. Капитан, видимо, сразу оценил наше состояние и предложил помощь в срочной эвакуации, которая, учитывая состояние мамы, стала бы единственной для нее возможностью выжить. Через несколько дней за нами пришла крытая брезентом полуторка — двубортная грузовая машина (что-то вроде нынешней «Газели»).

Завернув в большую простыню нужные и ненужные вещи, одевшись потеплее, мы с помощью матроса, сопровождавшего машину, расположились в кузове. Там уже сидели женщины и дети. Машину отчаянно трясло на заваленных снегом улицах. Ночью нам предстоял длинный путь по льду Ладожского озера.

Сквозь одолевший меня сон я слышал, как водитель инструктировал взрослых, что нужно делать в случае бомбежки и непредвиденных ситуаций. Все слушали советы как-то отрешенно. Ленинградцы настолько привыкли к налетам авиации и артобстрелам, что некоторые не только не могли физически, но и не считали нужным укрываться в бомбоубежищах. Тем более, когда до счастливого спасения оставались считанные километры. Скорее всего, никто в эти часы не думал о смерти, во всяком случае, не хотел. Тогда я не знал, что самое страшное ждет нашу семью именно на Большой земле, и блокада еще не раз напомнит о себе.

Я с интересом и в то же время с долей страха наблюдал за происходящим. Ясное зимнее утро застало наш многочисленный караван машин на другом берегу Ладожского озера. Помнится, первое, что я увидел: в голубом с белоснежными облаками небе барражировал краснозвездный «ястребок». И еще — был сильный мороз.

Всех прибывших разместили в теплом помещении и начали кормить. Затем стали выдавать в дорогу продуктовые пайки. Мы с сестренкой, поев немного супа, сразу уснули. Мама же по недосмотру то ли врачей, то ли персонала эвакопункта поела очень плотно, что было недопустимо для истощенной женщины. Ослабленный организм не смог переварить такого количества пищи и не выдержал.

Ночью в товарном вагоне-теплушке мама в страшных муках умерла у меня на руках. Наш поезд катил уже куда-то на юго-восток. Утром на станции Череповец две женщины, наши соседки по вагону, переодев маму в ее единственное праздничное платье, передали ее санитарам.

Для нас с Лерой это стало ужасным ударом. Мы, как могли, поддерживали друг друга. Наверно, никогда до потери родителей мы с сестрой не чувствовали такой близости и не заботились друг о друге с такой самоотверженностью.

Через несколько дней мы оказались в Уфе, но не в эвакопункте, а в больнице, куда с брюшным тифом попало большинство людей из нашего эшелона. В отличие от сестры, которая обладала хорошим здоровьем, я всегда был подвержен всякой детской хвори. Чем только я не переболел до войны. Кроме кори, скарлатины и дифтерита, постоянно страдал воспалением легких, причем с подозрением на туберкулез. И именно это обстоятельство, по заключению врачей, помогло мне перебороть тяжелую форму тифа.

Сестренка же не смогла перенести эту ужасную болезнь. И пока я боролся с недугом на больничной койке, она умерла. Похоронили ее где-то рядом с больничкой. Но об этом я узнал значительно позже, когда выздоровел. Вот так завершилась для меня ленинградская блокада. Я стал круглым сиротой.

С этих пор меня ждало много неожиданных событий. Пожалев мальчишку-сироту с сединой на висках, начальница эвакопункта не передала меня в детский дом, а устроила работать на кухню. Там я в основном чистил рыбу.

Осенью я в очередной раз пошел на уфимский вокзал, куда меня постоянно влекла какая-то неведомая сила. Там мне повстречались офицеры, назначенные преподавателями в Подольское артиллерийское училище, которое из Подмосковья перевели в Узбекистан. Узнав о моей судьбе, они взяли меня с собой.

Так я оказался в городе Бухаре как воспитанник легендарного училища, курсанты которого прославились в героической битве под Москвой. А через полгода меня усыновили заместитель начальника училища полковник Виктор Андреевич Смирнов и его жена Елизавета Николаевна. С тех пор я и ношу фамилию Смирнов (и отчество моего родного отца — Валентинович)…

Победу мы встретили в Ташкенте. Сообщение по радио о разгроме фашистов вызвало бурю эмоций. Нашими преподавателями были, как правило, боевые офицеры, получившие ранение или увечье, они имели право на ношение боевого оружия. Офицеры выскочили во двор и устроили пальбу из пистолетов и ракетниц. Курсанты же оседлали училищных лошадок монгольской породы и понеслись по городу. Это была неповторимая радость, эйфория.

Уже после войны в возрасте 17 лет я окончил среднюю школу. Вместе с аттестатом зрелости получил свидетельство об окончании летных курсов — почти полтора года ходил в местный аэроклуб. В 1957 г. завершил обучение в Москве, в Военно-воздушной академии им. Н.Е. Жуковского.

Прослужил в авиации вплоть до ухода на пенсию 35 лет. Параллельно с этим преподавал и занимался социальной работой, стараясь поддержать людей, которым в жизни приходится непросто. Ведь когда-то я сам был на их месте, и в те времена мне помогли многие: от капитана Москаленко и ставшей мне родной семьи Смирновых до встретившихся на пути простых солдат, врачей, шоферов…

На заслуженный отдых я был уволен в звании полковника. Но до сих пор отдыхать как-то не получается. Сейчас работаю помощником председателя Совета ветеранов Юго-Восточного административного округа столицы, помогаю решать вопросы, связанные с воспитанием молодежи. С удовольствием встречаюсь со студентами и школьниками, с так называемыми «трудными» детьми и подростками. Искренне надеюсь, что никому больше не доведется пережить то, через что прошли дети и взрослые жители блокадного Ленинграда.

Материал для публикации передала Татьяна Бадя

www.world-war.ru