Я мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк

Читайте первую часть воспоминаний: Тяжелое «путешествие»

Шли пешком очень долго, по направлению в сторону города Гатчи­на. Ирочку мама везла на санках, а я шёл пешком. Колонна растянулась на несколько километров. Я ревел от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, с обеих сторон нас сопровождали солдаты, вооружен­ные винтовками. В городе Гатчина на аэродроме находился концентра­ционный лагерь для военнопленных. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволо­кой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного со­ломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Эта примитивная печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг печки размещались в основном только тяжелобольные и маленькие дети. Гатчинский аэро­дром во время войны был действующим и каждое утро всех взрослых мужчин и женщин гоняли на взлетную полосу расчищать снег. Всем взрослым, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой ба­ланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Ка­ждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У неко­торых солдат были очень серьезные ранения, они очень мучились и по ночам от боли сильно кричали. Ведь медикаментов никаких не было и лечения никто не проводил.

Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными. Мне был восьмой год и я мог уже подать раненому воды, поправить повязку, укрыть одежкой потеплее. Очень трудно было нау­читься крутить самокрутки для курящих раненых. А закрутки мы кру­тили из опавших прошлогодних листьев, которые собирали взрослые под снегом на аэродроме, приносили в барак, сушили и закручивали во что придется. Закрутить ещё было полбеды, а вот зажечь, прикурить и раскурить оказалось очень сложно и противно.

Много времени и внимания я уделял своей младшей сестренке Иришке, которая постоянно плакала и просила кушать. И конечно мама старалась её накормить в первую очередь. В лагере в основном были многодетные женщины, имеющие не менее 4 детей. Им было очень сложно и, как правило, такие семьи вымирали.

Так продолжалось до конца марта 1942 года. Лютая зима с мороза­ми до 40 градусов осталась позади. Нас, гражданское население, решили переправить дальше в тыл. Колонна создалась очень большая, немецкая охрана шла по бокам и сзади подгоняли отстающих. Никто не знал, куда мы идём. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные — предатели Родины, надзи­ратели, вели себя очень нагло. Они требовали к себе большого внима­ния и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу на соломе. И такими перебежками мы, в конце концов, оказались в Кинги­сеппе. В Кингисеппе нам дали отдых три дня.

Нас гнали в рабство как скот, как каторжников. Гитлеру нужны бы­ли рабы, которые пешком пройдут всю Европу и останутся в живых сильнейшие. Через две недели нас привели к городу Гдов. Но перед ним разлилась широкая река, вода которой с силой и шумом несла куски льдин. Льдины были большие, и маленькие, они то прибивались к бере­гу, то отплывали на середину реки, карабкаясь друг на друга. Немцы и надзиратели силой заставляли идти вперед через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись. Некоторые смогли перебраться на противоположный берег по большим льдинам. Но многие срывались в ледя­ную воду и погибали. Люди растянулись вдоль берега, ища удобного места и способа перебраться в город Гдов. Я видел, как при переходе в брод, многих людей с силой сносило водяным потоком. Я чувствовал, что меня обязательно унесет. Я ревел и кричал, что не пойду в воду. Плакали и кричали все женщины и дети. А нас загоняли силой. Мама перекрестила нас с Ирой, взяла её на руки, а меня крепко схватила за рукав и решилась идти. Мы шли по воде, которая доходила мне до поя­са и чуть выше. Мама, неся на себе Иру, сама своим телом представляла прочную опору для меня, и мы достигли противоположного берега. Но наши вещи, которые мы тащили с собой, остались на том берегу, и мама, оставив нас, рискнула идти за ними. Вещи лежали в санках, которые мы таскали за собой, но на середине реки в бурном потоке сан­ки опрокинулись и вещи поплыли по течению.

Мы замерзали, надо было двигаться. Мама побежала бегом, она умоляла меня, чтобы я не отставал. Только таким образом можно было согреться. Добежали до хутора. В дом нас не пускали, так как в доме уже было много народу. Но хозяйка сжалилась над нами. Она впустила нас в дом и затопила баню. Эта баня спасла нас. К полудню следующего дня пришел староста из соседней деревни и объявил, что через два часа всем быть на главной (базарной) площади Гдова. Если кто не выполнит при­каз немецкого командования, будет расстрелян. Есть было нечего. Мамочка, молясь и плача, обняла нас, прижала крепко к себе и пригото­вилась умирать. Я понимал, что это конец, слезы и горе душили меня, не давали мне внятно говорить, и я только тормошил маму и умолял её: «Мамочка не умирай! Не умирай…» Через какое-то время пришла наша хозяйка. Увидев такую картину, она сильно растерялась. Но мама будто ожила — Господь Бог вернул её к жизни. Мама достала из укромного местечка своё обручальное кольцо, которое она очень хранила, и отдала его хозяйке. Хозяйка за это колечко принесла много всяких продуктов: два больших хлеба, яиц и сала. Она перевела нас в дом. Дала горячего кипятку, и мы очень вкусно покушали. На следующий день собрались в дорогу. Мама тащила санки, на которых сидела Ира, а я как всегда, шел пешком рядом. Шли мы очень медленно. Мама плохо чувствовала себя, я тоже еле передвигал ноги.

В начале апреля 1942 года мы с сестрой оказались в немецком при­юте города Гдова. Мама очень болела, и её увезли в какую-то больницу. Нас насильно растащили с ней. При прощании мама причитала: «Милые мои дорогие детки, не умирайте!»

В приюте нас кормили очень плохо, но это было лучше, чем ничего. Утром нам давали сладкий чай и кусок черного хлеба 50 грамм. В обед горячий суп из чечевицы, но очень жидкий. Вечером опять чай и столь­ко же хлеба. Но стояла уже теплая погода, мы сбросили зимнюю одежду и ходили почти голые и босые. О маме мы ничего не знали.

Приют переехал на другое место и месяца через два-три нам сказа­ли, что Зубакиных спрашивает какая-то женщина. Когда мы увидели эту женщину, мы не узнали в ней свою маму. Она была страшно худой, в каких-то немыслимых одёжках, похожих на лоскутки лохмотья, и всё это висело на ней. Волосы её были наголо острижены, раньше она все­гда гордилась своими длинными густыми волосами. За период болезни она завшивела, поэтому вынуждена была остричься. Мы с Ирой очень обрадовались маминому приходу. Она была ещё не здорова, но немцы посчитали, что она может уже работать и её отправляли в Германию на принудительные работы в рабство. Оказалось, она пришла с нами по­прощаться. Всё произошло совершенно неожиданно и глубоко ошело­мило нас. Я и сейчас не могу вспомнить, как мы прощались с мамой. Её вдруг просто с нами не стало, и, казалось, мы о ней больше ничего никогда не узнаем и не услышим.

Взрослых на распределительном приемнике грузили в товарные ва­гоны, а детей, тут же грузили в другие товарные вагоны, силой вырывая из рук матерей. Многие матери не выдерживали и падали в обморок, некоторые — буквально дрались с немцами. Были и такие, которые по­крывались на глазах сединой. Детский плач и рев заглушали звуки не­мецких команд и распоряжений, матери доходили до сумасшествия. Немцы как звери, нет, не звери, а хуже зверей. Просто звери и животные не позволяют себе подобного. А эти сволочи силой вырывали ребенка у матери и при этом жестоко избивали свою жертву.

Мы ещё долго надеялись, что мама придет к нам. Мы запомнили, как она билась от отчаяния, будто сама расставалась с жизнью, а мы с сестрой намертво вцепились в её юбку, как за последнюю в жизни на­дежду.

Время шло. Наш приют располагался на берегу Чудского озера. В нашей группе были ребята в основном моего возраста, но Ирочку оставили со мной, так просила мама. Её последние слова при расстава­нии были: «Не разлучайте их друг от друга!» Так я с восьми лет оказал­ся ответственным за судьбу своей младшей сестры.

Дети в приюте ложились спать очень рано, надеясь во сне забыться от вечного голода, болезней. Вшей, блох было столько, что и сейчас вспоминая те ужасы, волосы встают дыбом. Я каждый вечер раздевал сестренку и снимал горстями этих тварей, но их было во всех швах и стежках одежды очень много. Себя я тоже чистил, как обезьянка, от всякой нечисти постоянно. Спать я старался как можно меньше, очень боялся уснуть и не проснуться.

В конце сентября 1942 года приют стали готовить к эвакуации. Нас привезли в Латвию в концлагерь Саласпилс в семнадцати километрах от города Риги. Как потом стало известно, немцы за годы войны унич­тожили в нем сто тысяч человек, в том числе и семь тысяч детей. Лагерь оказался настоящим городом смерти. Дети и взрослые умирали сотня­ми, а пока они были ещё живы, выкачивали из них всю кровь. У нас у всех, даже у годовалых детей, брали из вены кровь. Ежедневно из на­шего лагеря отправлялось множество ящиков с ампулами детской крови в немецкие лечебные учреждения.

К весне 1943 года, все дети, которые ещё не погибли, были изнуре­ны до такой степени, что уже никакой реальной ценности для немцев не представляли. Мы с Ирой спаслись чудом. В это время в лагерь при­были представители международной лиги Красного креста и увидели как уничтожаются тысячи маленьких детей. Кроме того, польский жен­ский монастырь Лидзбарг — Варминьский, настоятельницей которого была монашенка Едзия Ледчинская, заплатил большие деньги нацистам концентрационного лагеря Саласпилса, тем самым выкупив из зверского плена несколько сотен детей, в том числе и нас с сестрой. Самых маленьких детей возрастом до года фашисты так и не отдали — уничтожили всех: вывозили грузовиками и затем сбрасывали в овраг.

В мае 1943 года нас вывезли на подводах, которые выделил мона­стырь. Периодически останавливались для принятия пищи. Кормили нас хорошо и сытно. У некоторых детей истощенные дистрофические желудки не выдержали и они погибли. Многие дети не знали, кто они и откуда. У большинства детей на шее болтались бирки — имя, фамилия, возраст. Но кто может утверждать, настоящее ли имя значилось на де­ревянных дощечках. Ведь дети всегда остаются детьми. Ведь ими меня­лись, кидались как мячиками, снимали с умерших, теряли, и тогда под­бирали первый попавшийся, и вешали на шею себе. Безымянные дети числились под номерами. Мы неделями находились в дороге. Все были совсем завшивевшими. Свирепствовали тиф, дизентерия, чесотка, оспа. Многие не выдерживали страдания и погибали. Хоронили при дорогах.

Так в конце мая 1943 года часть привезли и оставили в городе Шедува, Литва. Остальных повезли дальше. В городе Шедува нас, детей, в количестве 100-120 человек, размес­тили в 2-х этажном кирпичном здании на центральной площади, на кото­рой также находились Любский замок и костел Святой Анны.

Разместили нас по комнатам, где стояли большие кровати с матра­цами и ватными подушками. Нас водили в баню, одели другую одежду, которую по всей видимости собрали у местного населения. Питание было трехразовое и даже давали кусочек булочки на ужин. В столовую водили по группам, а перед принятием пищи нас заставляли читать мо­литву «Отче наш». Дети во все времена остаются детьми. Всё свободное время мы проводили во дворе и на улице. Нас очень интересовала новая обстановка, новый город, новые люди. Мы вслушивались в их незнако­мую речь, наблюдали за их бытом, нравами и обычаями. По всему чув­ствовалось, что это был глубокий тыл, что фронт был очень далеко, здесь не слышались бомбежки и грохот канонад. Здесь был другой мир.

Осенью 1943 года в наш приют стали приходить посторонние дяди и тёти, которые внимательно всматривались в лица ребят, как будто изучая их. Оказалось, они приходят выбирать себе ребёнка. И с этого момента на моих глазах стали разыгрываться страшные сцены.

Помню такой случай. Какие-то супруги выбрали себе мальчика че­тырех лет. Он был так рад, так счастлив, что тут же стал называть их папа и мама. А потом очень гордый повернулся к девочке, такой же крохе, как и сам, и хвастливо сказал: «Вот за мной пришли мама и папа, а за тобой никто не пришел!» Девочка сильно расплакалась и чтобы отомстить обидчику, подбежала к другой супружеской паре, которой непременно был нужен мальчик, и проронила сквозь слезы: «А вот мои папа и мама, и я тоже пойду домой!» Видимо такими горькими были её слёзы, столько надежд вложила она в слова МАМА и ПАПА, что дрог­нуло сердце супругов, и они взяли девочку. Дети каждый день с нетер­пением ждали прихода взрослых. Каждый мечтал о семье. Однажды ут­ром в приют пришли две пожилые женщины. Все дети, которые были в помещении, наперебой закричали: «Тётя, возьми меня, тётя, возьми ме­ня!» Я тоже мечтал о счастливой жизни хоть на один денёк и поэтому вместе с другими орал и я. Обе тёти с серьезным видом стали обходить наши ряды и внимательно вглядываться в наши лица. Наши нянечки и воспитатели старались нас успокоить, но это им удавалось плохо. Отто­го ли, что я кричал громче всех или по другой неведомой мне причине, но женщины остановились около меня и я понял, что выбор пал на ме­ня. Одна из них подошла ко мне, взяла меня за руку и отвела в сторону. Шум и крик сразу прекратился. Все с большим любопытством и зави­стью смотрели на меня и на двух женщин. Женщина, которая держала меня за руку, стала разговаривать со мной и старалась освободить свою руку от моей. Но я так сильно вцепился в её руку, что она еле-еле её освободила. Мне казалось, что освободи я свою руку, то я навсегда по­теряю то, что больше никогда не приобрету. Первая женщина немного говорила по-русски, и она стала объяснять мне и воспитателям, что они хотят меня усыновить, и просят оформить соответствующие документы. Узнав об этом, прибежала моя сестра Ира из младшей группы и броси­лась мне на шею, рыдая. Удивленные женщины хотели уже отказаться от меня и выбрать себе другого мальчика. Но тут подошла воспитатель­ница тётя Валя и успокоила женщин, сказав, что эту девочку скоро тоже возьмут в семью и увела Ирочку в другую комнату. Мы с Ирой с самой войны не расставались, особенно когда не стало нашей мамы с нами, но желание жить в семье и понимание, что вдвоем нас не возьмут, было на тот момент сильнее других чувств.

С появлением меня в доме новых хозяев жизнь круто изменилась. Если в приюте мы целыми днями были предоставлены сами себе — иг­рали, хулиганили, кто-то пытался воровать, то здесь у меня появилось столько обязанностей по дому, что и взрослый не каждый справится. Моя новая мама пыталась меня кормить вкусной и разной пищей, но меня бесконечно рвало, мой организм не принимал пищу. И так про­должалось с неделю. Через несколько дней хозяева пригласили мне док­тора, который внимательно меня осмотрел, назначил лечение лекарст­вами, а главное питание — понемногу, хотя я постоянно просил хлеба.

Моя жизнь в новой семье началась с того, что хозяин заставил меня ухаживать за домашними животными, а в свободное время я заготавли­вал ему деревянные шпильки — гвоздики для пошива обуви, которую он делал, в том числе и для немецких офицеров. Хозяин сильно пил и часто в его доме собирались пьяные компании. Во время очередной пьянки он заставлял меня петь, плясать и веселить его пьяное общество. Выдав весь свой репертуар, какой мог, я останавливался, чтобы отдышаться и отдохнуть, но меня заставляли плясать снова и снова, доведя меня до слёз. Тогда пьяный хозяин вставал, снимал со стены широкий, толстый кожаный ремень и начинал меня им охаживать. Защитить от своего му­жа-деспота меня не могла даже хозяйка. Однажды мы с ней пошли на рынок, и я набрался смелости, попросив её зайти в приют, повидать свою сестру. И она согласилась. Мы купили на рынке всякой еды и по­шли в приют. Через какое-то время нам привели Ирочку. Она была ху­денькая и совсем не похожа не себя. Она бросилась ко мне в объятия и всё рыдала. Моя хозяйка так растерялась, что не знала, что с нами де­лать. Наша дорогая тётя Валя стала уговаривать мою приемную маму оставить меня в приюте, уверяя, что нам нельзя расставаться. Тогда моя хозяйка приняла решение взять Ирочку к нам домой в гости. Погостив у нас целый день, к вечеру хозяйка отвела её в приют. С этого дня Ирочка стала сама приходить ко мне по выходным дням.

Прожив почти всю зиму у своих хозяев, терпя постоянные униже­ния, оскорбления и издевательства со стороны хозяина, я не выдержал и, выбрав удобный момент, ушел из дома. Дни стояли уже теплые, солнечные и я целый световой день шел пешком как можно дальше от этого дома. По ночам я забирался в стог сена или в заброшенный сарай, а днём шел всё дальше и дальше. Выручало меня знание языка, так как говорил совсем чисто по-литовски, даже без акцента. Мне с удовольст­вием подавали хлеба, яиц, молока, а иногда даже кормили обедом мест­ные жители, потому что я придумал себе легенду, что родители у меня умерли, а я скитаюсь. Через неделю я оказался не только в другом горо­де, но и в другой стране. Здесь все говорили на непонятном мне языке. Оказалось, что это Польша.

Тогда я направился в обратный путь, но где-то сбился и забрёл в другую страну. Это была немецкая территория — Восточная Пруссия — Курляндия. Не зная языка, мне было очень сложно общаться. Милосты­ню почти не подавали, и я стал сильно голодать. У одного немецкого помещика я стал просить еды и заговорил по-русски. Помещик так ис­пугался, что спустил на меня целую свору собак. Я кинулся бежать, но свора догнала меня и стала рвать на части. Я отбивался, как мог. Одеж­да на мне была вся порвана, а из ран текла кровь. Когда собаки отстали, я от обиды разревелся. Через какое-то время я наткнулся на хутор и по­просился на ночлег. Хозяевами оказались литовцы, они оказали мне врачебную помощь, перебинтовали меня всего, накормили и уложили спать. Утром они мне сказали, какой дорогой идти в город Шедува и я отправился в путь.

Я решил вернуться в приют, где находилась Ирочка. В небольших городах я ночевал на вокзалах и в других местах, где придётся. Скитал­ся я примерно месяц и на одной из станций меня забрала полиция. Оказывается, меня давно разыскивают, так как мои хозяева сразу заяви­ли о моём исчезновении. Вскоре меня привезли и вручили супругам Спрутисам. Хозяйка очень обрадовалась и стала приводить меня в порядок. Я очень боялся, что хозяин начнет меня бить, но этого не слу­чилось. Он стал относиться ко мне лучше. Вскоре я оправился и теперь самостоятельно ходил к Ире в приют и носил ей гостинцы. В приюте тоже знали о моем побеге и были рады тому, что я нашелся.

Однажды днем к нам в дом пришли тётя Валя, Ира и, кто бы мог подумать, моя настоящая мамочка. Я так растерялся и не знал, что мне делать. Я даже не мог двинуться с места. И только через несколько ми­нут, придя в себя, я с рёвом радостно бросился к ней. Когда до хозяина дошло, что у него сейчас отбирают усыновленного мальчика, он устро­ил скандал, кричал, что будет жаловаться в городскую управу на то, что его обманули, и я оказался не сиротой. Не знаю, чем там дело кон­чилось, но мы все четверо ушли в приют.

Как же жила наша мамочка эти два года и что с ней произошло?

Из города Гдов её повезли на работы в Германию. В немецком го­роде Кенигсберге всех стали пересаживать на пароходы для отправки дальше через Балтийское море. Мама была очень худенькая и нездоро­вая, и её просто выкинули на улицу умирать прямо в Кенигсберге. Кое-как, найдя в себе последние силы, она добралась до вокзала, не зная, что делать дальше. Кроме того, не было никаких документов. В глубоком отчаянии она сидела на тротуаре с протянутой рукой и просила мило­стыню. Перед ней остановился немецкий офицер со своей женой. Они оба на русском языке стали расспрашивать маму кто она, откуда родом и как сюда попала. Мама как смогла, объяснила всё, что с ней произош­ло. Они пригласили её работать в своё имение. Мама ещё больше рас­плакалась, понимая, что работник из неё никакой. Но они её успокоили, посадили в машину и отвезли в ближайшую больницу. Оформив все формальности, и заплатив врачам вперед за лечение, они уехали, обе­щав, что через две недели приедут. Мамины спасители приехали за ней, как и обещали, и увезли её в имение.

Ей выделили небольшую комнату вместе с утварью. В её обязанно­сти входило кормить и ухаживать за скотиной. Стадо было большое — 50-70 голов. Кормили её хорошо. Никаких выходных дней ни у неё, ни у других работников не было. Часто тайком она плакала, но вида стара­лась не показывать. Однажды барыня, которая хорошо знала русский язык, стала расспрашивать маму о её прошлой жизни. Рассказав ей о потере своих детей, мама опять расплакалась и долго не могла успоко­иться. В один из приездов барыня сообщила маме, что её дети Толя и Ира Зубакины, живы и находятся в немецком приюте города Шедова. Они позволили маме съездить в приют и повидаться с нами.

Мама на свой страх и риск забрала нас с собой в барское имение. Она переживала, как отнесутся к такому повороту событий её хозяева. Узнав об этом, барыня подошла к маме и сказала: «Я тоже мать. Слу­чись со мной такое, я бы поступила также. Живите, работайте, хлеба у нас хватит и на Вас и на ваших детей».

Так мы жили до июля 1944 года до прихода Советских войск. За не­делю до прихода наших войск все помещики зашевелились. Хозяева ежедневно возами увозили куда-то своё добро и ценные вещи. Мамины господа теперь стали приезжать в имение чуть ли не каждый день. От них мы узнавали о событиях на фронте, но вскоре уже сами слышали день и ночь артиллерийскую канонаду. Однажды в один из приездов хозяева зашли к нам в комнату и стали прощаться, сказав, что больше они не приедут, что русские войска совсем близко и скоро будут здесь. И действительно, часто в небе появлялись самолеты с красными звезда­ми на крыльях. Ночью, числа 17 июля 1944 года, послышался грохот и рёв проходящих наших танков. Мы, все мальчишки, счастливые, бежали к танкистам, обступали танки и забирались на них. Вскоре за танками появились наши солдаты. На машинах везли пушки, войска двигались несколько дней и ночей. Все дороги были забиты машинами и повозка­ми. Тихо, без боёв прошли наши передовые части на запад. Нас освобо­ждал 82-й Гвардейский полк.

В нашей усадьбе организовали военный госпиталь. Мама и мы как могли помогали ухаживать за ранеными. Умирало очень много боль­ных. Все валились с ног от усталости. Есть поговорка: «На войне детей не бывает». И это верно. О том, что окончилась война, мы узнали только 15 мая.

Великая Отечественная война не должна быть забыта не только для того, чтобы не случилось более страшного, но и чтобы люди помнили, что человек способен на многое, а главное, чтобы никогда не терял веру в себя.

Источник: Как это с нами было: воспоминания бывших малолетних узников фашистских концлагерей.
— СПб.: Серебряный век, 2008. — Часть 2.