"Хочу хлеба спросить"

У жителей города положение с хлебом тоже было тяжелое, получали его по карточкам. Неподалеку от места, где мы работали, был хлебный магазин. Люди выходили с хлебом, и у многих были еще маленькие кусочки, так называемые довески.

Подойдешь к часовому и скажешь: «Комрат! Ихь виль брот». Это значит: «Солдат, я хочу хлеба спросить», – и покажешь рукою на хлебный магазин. Некоторые – вот именно некоторые, а не все – разрешали пойти к магазину и стоять с протянутой рукой.

«Тётенька, не будет ли у вас хлебушка?» Дадут кусочек хлебушка, поблагодаришь, а прежде чем его кушать – поцелуешь этот кусочек. Да не в хвалу сказать, мне подавали хорошо, я даже кой-кому пленным давал от своей милостыни. Но долго стоять было нельзя: немец, когда пускает, то показывает на часы, а если вовремя не придешь, то он таких людей больше не пускает, а иных и ни разу не пускал, на кого как взглянет.

Читатель! Представь себе состояние пленного солдата – грязного, заросшего волосами, и вместе с грязью – сплошная вошь. Курице, как говорится, негде клюнуть, чтобы не было искусанного места. Но укусы вшей нам были не чувствительны, мы уже привыкли, наверное. Да и, пожалуй, еще хуже – то, что попали в плен в летней форме и так приходилось зиму, необыкновенно морозную, зимовать.

В обратный путь в Ивановку

В городе Каховка нам пришлось пробыть недолго, почему-то половину из нас погнали обратно. Когда прибыли на прежнее местожительство, то оказалось, что туда много поступило новичков, которые недавно попали в плен. С великим трудом нас разместили в лагере. Некоторые пленные говорили: мол, «яма-то еще не полная нашим братом, вот будем дополнять теперь».

Когда всех соединили вместе, мы стали между собой интересоваться: «Кто? Откуда ты?», нет ли земляков или же знакомых из своих воинских частей. Кричали вслух: «Кто из Ростова?! И кто откуда?» Мне пришлось найти двух земляков: один из г. Чистополя – Коршунов Василий, проживающий по ул. Вахитова, другой был из Бугульмы. Мы обменялись друг с другом адресами.

Меры наказания за овес-ячмень

В лагере положение ухудшилось из-за многолюдия, да и весь конвой сменился. Порядки жестокие, человека убить как муху для них ничего не составляет. Смертность в лагере пошла еще больше, ежедневно умирали, и так же существовала та проклятая «камера смерти».

Каким-то образом пленные нашли небольшую щель в стене, где с другой стороны хранился конский корм – овес и ячмень. Нашли проволочку и согнули ее – и таким путем в щель посыпался овес. И стали выкачивать из этой щели конский корм. Все наложили в карманы, и шелушат его в руках и едят. Также и я был соучастником этого дела. Всеми ночами занимались этим овсом – всё же корм питательный, лошади с него работают хорошо, – и у пленных появилось настроение. Может быть, с неделю точили этот овес, очищали и чистое зерно ели.

На работу стали брать небольшими артелями, ходили в лес за дровами для кухни. Однажды и мне пришлось попасть на работу за дровами; нас было человек двадцать, а остальные остались в лагере. И вот когда мы подошли обратно, то смотрим – что-то необыкновенно: всех выстроили и у всех выворачивают карманы. И у многих обнаружился овес. Тогда немцы решили по пять розгов каждому дать у ворот при входе в лагерь. Били большими палками и считали вслух, пока не получит пять ударов, и только тогда пускали на территорию. Мы увидели такое дело – и стали заранее выворачивать карманы и топтать в снегу этот овес, чтобы показать, что мы, якобы, не погрешные в этом деле.

Немцев и полицейских было много, они от такой тяжелой работы часто подменялись. Один рыжий немец взял валик, или по-украински «барка» (то, что, когда пашут на лошадях, зацепляют крючком за плуг, – короче говоря, деревянный очень прочный валик), и вот он всё ударял им, многих убил насмерть, а иные долгое время лежали без сознания от такого зверского удара.

Зверская расправа нас миновала

Конвоиры, которые ходили с нами за дровами, повели нас прямо ближе к кухне и заставили распилить и расколоть дрова и поднести их на кухню – туда, где готовят немцам и полицаям. И вот мы до самого вечера разрабатывали эти дрова. И всё думали, что, наверное, немцы покормят нас. А на кухне чего только нет: и жареные котлеты, и всякие пироги – запах на кухне был чудесный. Немцы грабили у мирного населения домашний скот, так что мясо ели как картошку. А народ и картошки-то не ел досыта: было голодное время.

Под конец дня нас собирают и под конвоем хотят вести в лагерь. И вот один повар немецкий выносит ведро супа и большой поднос с кусками мяса, говорит: «Ком хер, ком хер», – и показывает: дескать, берите и сами, делите на всех. Мы стоим и не уверены в такой милости – думаем: обманет, собака, не даст. Потом он наколол на вилку большой кусок мяса вареного и подходит ко мне, и опять говорит: «Ком-ком», – и сделал серьезный вид, как будто он и в самом деле хочет дать нам такой обед за труды наши. Я хоть и не уверен был, но всё же протянул руки, хотел взять. Тогда он другой рукой поднес под самый нос фигу, или по-украински «дулю». И тут же раздался общий смех фашистов, смеялись, как говорится, до слез. А нам до слез было обидно. И повели нас обратно в лагерь.

Но мы всё равно остались довольными: ведь избавились от физической расправы за овес. Когда вошли к своим – смотрим: все лежат чуть живехоньки, у некоторых изо рта-носа шла кровь. А щель та была забита досками и большими гвоздями. Да и вообще никто больше и не подходил к тому месту. Иначе забьют насмерть за этот корм.

По сбору милостыньки для военнопленных

Связь со своей «сестрой» я потерял, потому что нас на некоторое время угоняли в Каховку.

Потом снова стали посылать на ремонт дорог, ведущих в Крым. На работу брали отдельными группами по 15-20 человек. Вот солдаты и стали просить конвойных немцев, чтобы они разрешили пустить одного человека по сбору милостыньки у населения. Но не всякий часовой может это разрешить: они тоже опасались своего начальства.

Как-то пленные уговорили своего конвоира, чтобы он отпустил одного человека за хлебом в деревню. Думали-думали, кого послать. Один говорит «Я не смогу», другой говорит, что «мне не подают». И решили: «А ну, если вот этого самого молодого послать – ему, может быть, и подавать будут получше», – показали пальцем на меня. «Ну, как ты на это смотришь? Можешь просить? Ходить по селу и просить кусочек хлеба для пленных?» Я говорю: «Кто ее знает, как будут подавать. Принесу – скажете «мало». Кто-то говорит: «Ну, это, конечно, никто не знает. Сколько сможешь – всем по кусочку, итого надо пятнадцать кусочков. Так что валяй, братишка!»

Немец показал на часы: чтобы в 4 часа я был на этом месте, – и указал на дорогу, где работали пленные. Он дал всего три часа. И говорит: «А если убежит и не явится? Что будем делать? Кто будет за него отвечать?» Все молчат. Тогда он говорит: «Нихт брод». Это значит – «не надо за хлебом». Тогда пленные стали просить меня: «Ну, браток, ты этого не сделаешь? А то кто-то должен голову положить, если ты не явишься». Я, конечно, дал слово, что никакого побега не совершу. Да и куда побежишь – кругом одни фашисты, в момент заберут. Тогда один дал за меня расписку, где говорится: «Если он не явится, то пусть меня расстреляют». Во всех лагерях был такой закон: один убежит – одного расстреливают. Так и решили послать меня за хлебом в село Красный Подол. Дали вещевой солдатский мешок и убедительно просили, чтобы не вздумал куда-то бежать.

Старался побыстрее добежать до села. В голове только одно: как бы не попасть к моей «сестрице», а то как-то стыдно будет, что собираю кусочки. А ведь она говорила, что из самого этого села Красный Подол. Сам себя успокаиваю: «Что же особенного: ведь я это для людей собираю. Подумаешь… Она же знает всю нашу жизнь. Как-нибудь… А может, я к ней и не попаду». Конечно, другой бы специально пошел прямо на дом в гости, а мне всё же как-то неудобно. Короче говоря, был я уж очень стеснительный. 

Добегаю до села и давай подряд из дома в дом чуть не бегом по сбору милостыньки. Отшлифовал свой язык как получше, чтобы мои слова проникли в душу человека и чтобы ни одна хозяйка не могла отказать. Вхожу в дом, головной убор снимаю и говорю: «Милая тётенька, не дашь ли кусочек хлебушка для пленных, они умирают с голоду, спаси душу человеческую, и тебе за это неплохо будет от Бога, да сохрани тебя Господь за доброту твою». А когда кусочек получишь – перекрестишься, поцелуешь его. И быстрым ходом планируешь в следующий дом. А пока в дверях и двором бежишь – всё благодаришь хозяйку. Таким путем, у меня в вещевом мешке прибывало хорошо.

И вдруг со мной произошло такое, что и «не знал, куда двери открываются». Как хохлы говорят, «зробылось со мною лыхонько». Забегаю в дом, как обычно, и жалобным голосом стал просить хлебушка чуть не нараспев: «Милая хозяечка, подай кусочек хлебушка для пленных, не дай им помереть с голода», и так далее.

И надо же тому быть – попал я к своей «сестре», или к «невесте». Я ее и не узнал, а она сразу пошла в чулан и говорит: «Мама! Мама!» И потом стала тихо говорить: «Ведь это Васыль! Он! Он!» Тогда они обе из чулана выходят, и мать стала предлагать: «Раздевайся, пообедаешь у нас. А то давно, наверное, не приходилось деревенских щей кушать. Где вы зараз находитесь? Вас угоняли куда, чи що?»

Я кой-что рассказал. И говорю: «Ой, мне уж очень некогда, время ограниченное. А то запоздаю – тогда будет делов». Тогда она опять говорит: «Давай по-быстренькому покушаешь и зараз пидэшь». Я говорю: «Ой, простите, под расписку пустили, не могу». А у самого от волнения пот градом идет, как кто водой облил. Думаю: как бы быстрее убежать из этого дома. А что касается деревенских щей, то прямо слюни текут, как вспомнишь. Наконец, они, видимо, поняли, что я уж очень «горю», и мать тогда сразу дала половину каравая хлебушка. Как мог поблагодарил. А как только вышел на улицу – чуть не бегом побежал, да еще рядышные дома пропустил. Ну, думаю, опасность миновала, теперь смело можно в любой дом заходить.

Набрал полный вещмешок, и еще несколько кусочков хороших отдельно припрятал для себя. Часов нет, кто ее знает, сколько я бегал. Наверное, пора бежать на ту дорогу, где работают пленные. Так и решил, направился к той самой дороге. Но до нее надо было еще идти около трех километров. Как мог, так и бежал. А вечернее время быстрее меня бежало. Прибегаю на то самое место, а там, как говорится, «петух пропел»: ни одной души нет. Вот тут я и ахнул – дело до слез: «Что теперь мне будет? И что тому человеку за меня? Как быть? Горе мое, горе». Залился слезами и побежал по направлению к лагерю. Пока бежал, стало уж темно. Ну, думаю, наверное, к своей смерти бегу.

Добегаю до лагеря. Охрана сменилась, заступила другая, но они, видимо, тоже знали, что одного человека нет. Как увидели меня, что я подхожу к лагерю, – сохватали, как звери овцу, и хотят бить. Ну, думаю, убьют теперь, ничего не хотят слушать. Один немец говорит: «Алес капут». Это значит: «Сейчас убью». А другой говорит: «К коменданту. Алес капут или розги». Вполне понятно, что «поведем к коменданту. Или убьем, или же розги – что решит немецкий комендант». И повели меня на расправу к коменданту. Ну, думаю, ждать хорошего нечего, все эти кусочки пойдут на помин моей души. Пот и слезы заливают лицо, и не вижу, куда ведут меня.

Привели к главному коменданту, а он с кем-то был занят. На стене висят плети, и видать на них засохшие пятна человеческой крови. Рыжий немец, который еще около лагеря кричал «Алес капут!», сразу стал перебирать висящие плети: какая ему поудобнее. Когда освободился комендант, немцы стали в два голоса докладывать ему обо мне. Я стою как мокрая курица, жду их решения. Комендант выслушал, встает, выходит из-за стола и направляется прямо ко мне.

Ну, думаю, последние секунды остаются, мне жизнь или смерть. Ведь и розгами они тоже не одну душу отправили на тот свет. Комендант протягивает руки и щупает мой мешок, говорит: «О! Брот гуд! Гуд-гуд». Это значит, что «хлеба хорошо набрал». Далее спрашивает: «Школько табе лет?» Я говорю: «Двадцать». Он посмотрел на меня, покачал головой и немного улыбнулся, и говорит часовым своим: «Нихт капут. Нихт розги. Ап лагерь-лагерь». Я хорошо понял, что он сказал: «Не надо убивать, не надо розги, ведите в лагерь». Тогда разъяренные немцы нехотя стали вешать на стену облюбованные плети и повели меня в лагерь.

Открыли двери и толкнули меня туда. Я тут же запнулся и упал, и спрашиваю: «Кто это сидит у самой двери?» Тогда сидящий человек говорит: «Это ты, Василий, который за хлебом ходил?» Я говорю: «Да, я». – «Ой, слава Богу, что ты пришел. Переводчик сказал: «Если он не явится, утром при всех расстрелять того, который писал расписку». Как у тебя получилось? Заблудился что ли?»

Я отвечаю: «Часов нет, кто ее знает, сколько время. Хотелось побольше набрать, и вот запоздал. Я весь как мышь мокрый, да еще от горячих щей отказался, всё спешил». Он говорит: «Ну, слава Богу, что явился. А я тут на коленях стоял, Богу молился. И ты об меня запнулся».

Услышали наш разговор и остальные, которые были в нашей бригаде, все подошли. Стали делить мои набранные кусочки, в том числе и мне была такая же порция. Все получали кучки хлеба и целовали меня за мои труды. До поздней ночи сидели ели и разговаривали. И все были очень довольные моей ношей. А я уснул и видел во сне, что ел те самые щи, от которых отказался. Долго я их потом жалел, но ничего – зато всё получилось хорошо, слава Богу.

Продолжение следует.