Выпускники 1942 года. 236 школа.

В 236 школе шли интенсивные занятия в 10-м классе. Уроки проходили в нижних помещениях (бомбоубежищах) за маленькими тесными партами, чернила в «невыливайках» застывали, мы были, конечно, в пальто. В этом здании сейчас — один из корпусов института имени Лесгафта. Район сильно обстреливался (напротив — Новая Голландия, справа — завод «Судомех», правее — военные училища и казармы). В какой-то мере нас прикрывали от снарядов корпуса института, выходящие на улицу Декабристов. Но район страдал и от бомб. Частые бомбежки с зажигалками мне больше запомнились в сентябре — ноябре. А сейчас школа помнится, в основном, занятиями и супами.

Замечательный был учитель математики Трифонов. Он внушал нам, что заниматься надо гораздо интенсивнее, чем в мирное время, иначе мы можем не успеть, и неизвестно, придется ли нам когда-нибудь еще учиться, останемся необразованными. Он стремился пройти с нами как можно больше, и практически за один месяц мы прошли программу, расчитанную на полугодие. Объяснял все очень четко, требовал строго, устраивал контрольные. Возможно, он чувствовал, что сам протянет недолго. До конца учебного года не дотянул, умер от истощения, но большую часть программы со своими учениками прошел. По вечерам в бомбоубежище Эрмитажа я готовила, в основном, уроки по моей любимой математике, и все-таки в конце декабря на контрольной я запуталась, не справилась, что было для меня очень непривычным. Трудно было думать, путалась, забывала. После этого попала в больницу, но не из-за математики, а из-за дизентерии. Мне очень повезло, что я попала в больницу, тогда это было трудно. В больницах вылечивали.

В школе проходили ряд предметов, были разные учителя, но, кроме математика, запомнилась мне только учительница литературы Жилина, тихая, лиричная. Как хорошо она давала нам Чехова, столь далекого от войны! Она выжила, я видела ее после войны.

Директор Вишневский постоянно нам твердил, что суп дают для того, чтобы мы могли учиться, приходить в школу надо, чтобы учиться, а не только ради супа. Но запомнился больше всего суп. Сначала с отдельными крупинками перловки и «капнутым» маслом. Потом «хряпа» из заквашенных наружных листьев капусты. Когда я ходила по квартирам, собирая детей для прививок, меня преследовал запах этой «хряпы». Он наполнял все лестницы, а для меня был пределом мечты — наша семья ни разу не варила ее, не знаю, уж где и когда ее добывали.

Иногда было два супа, и можно было выбирать. Тогда мы с Кирой брали один — с крупинками, второй — «хряпу», так как невозможно было заранее угадать, в каком из них больше гущи. И ели вместе — с двух сторон, сначала — один, потом — другой. Иногда нам удавалось часть супа отлить в баночку, чтобы отнести домой «на потом». Но учителя за этим следили, хотели, чтобы мы съедали сами. Скоро не стало ни хряпы, ни крупинок. Появился суп из дрожжей. После войны я узнала, что его разработали ученые-химики из университета. В этом уже гущи не бывало. Стали давать настой из хвои от цинги. Вообще каждая еда, перепадавшая в те страшные месяцы, запомнилась на всю жизнь. Ведь по карточкам мы ничего не получали. У меня сохранились карточки нашей семьи за декабрь, январь, февраль и март. Несмотря на это, мы все выжили, и других источников питания у нас не было (кроме супа в школе и хлеба). В декабре талоны на мясо, масло, сахар, крупу и макаронные изделия остались, увы, нетронутыми. В январе, в соответствии с объявлениями о выдаче продуктов, значительная часть талонов отрезана — значит, съели, в феврале — еще больше, в марте — остались одни корешки и отдельные номерные талоны. Значит, с марта выдавалось все обозначенное. В марте больше давалось, но смертность еще была очень высокая, сытости не было.

Урок естествознания в 7 классе школы № 239 Октябрьского района. Апрель 1942 г.

Школы объединяли, и в некоторых из них выпускались десятые классы (в остальных проходила подготовка к следующему учебному году). Но этот очень короткий по времени путь был и труден, и совсем не так определен по результату. Все время шли наверху, в ГОРОНО, дебаты — выпускать или нет? Просто перевести на повторение и с осени начать сначала. Ведь был перерыв — целая четверть, и не хватало учителей. Осилим ли мы? Были, вероятно, и другие мотивы для диспутов наверху. Нам, конечно, очень хотелось осилить и закончить, но нас тут просто никто и не спрашивал. В этой школе той самостоятельности и самоуправления учеников, какие были в 234-ой школе (в которой я училась раньше), никогда не было.

Классным руководителем у нас была Нина Александровна Кирсанова. В классах у Нины Александровны был очень жесткий режим, она — владыка, требовала невероятно жесткой дисциплины, подчинения ей во всем. Она фанатично была предана своему делу. Раз ей вверен выпускной класс, а именно она была нашим классным руководителем и преподавателем математики, значит, он должен быть непременно выпускным, и все ученики должны всё усвоить и сдать. И она отстаивала наш класс. Кроме нашего, на Васильевском острове выпускался еще один (всего в районе было 25 выпускников в тот год). Не знаю, каким был тот класс в 33-ей школе, и какой у них был перерыв в занятиях. У нашего класса, конечно, были основания сомневаться в успехе. Но Кирсанова добивалась решения всех проблем в РОНО и в городе, подыскивала учителей. Например, за столь короткий срок сменилось три физика. Первые два выбыли, видимо, болели или уехали; но под конец она нашла сильного учителя Соколова, и он достойно наверстал упущенное время. Сама Нина Александровна тщательно готовилась к каждому занятию, причем строила уроки совсем не так, как привыкла до войны. Разработала методику для нас, ослабевших, заботилась о том, чтобы прямо на уроке добиваться усвоения и запоминания, чтобы дома было легче. Она быстро поняла нас и предвидела, что кому будет трудно и кто о чем спросит, как ответит. Когда намеченный ею сценарий оправдывался, мы вели себя так, как Нина Александровна предполагала, глаза у нее блестели радостно. Но если мы вели себя не так… Например, смылись с урока физики — было такое яркое солнышко на улице, весна, а в классе такой холод. Учитель немного запаздывал. Ну, как не смыться! Ведь к математике мы вернулись… Гнев учительницы был безмерен, она преподавала стенам, на нас не глядя, — наказывала.

Учившиеся у нее до войны без труда подчинялись ее требованиям, не вертелись, не шептались, не наклонялись на уроках. Остальным это было непривычно, казалось чрезмерным, но выполнимым, раз так надо. Она добилась того, что программа была выполнена по основным предметам, что математику мы проштудировали как надо, что нам дали «добро» на окончание. В этот период школьников прикрепили к столовым на полноценные обеды, и Нина Александровна водила нас ежедневно сама в столовую на восьмую линию, а там проводила в первую очередь: «10-й класс пойдет первым, они выпускники, им надо спешить». Сама она не обедала, но ждала нас и вела обратно, как маленьких. А в это время бывали обстрелы вдоль линий Васильевского острова, и она боялась, но шла с нами, ведь мы — ее класс. Учителя рассказывали, что, когда однажды приехал с фронта ее муж и кто-то из учителей вбежал в класс, чтобы позвать ее, Нина Александровна не прервала урока и вышла лишь после его окончания. Но это было до нас. Весной и летом муж работал в госпитале в Череповце. Он был полковник, начальник госпиталя, и пытался вызволить ее из Ленинграда. Но, нет — у Нины Александровны выпускной класс, только по окончании экзаменов.

Экзаменационные билеты она хранила до конца своих дней и говорила, что все задания тогда были трудные, безо всяких поблажек на войну и блокаду. В день экзамена эти задания для нее оказались несколько неожиданными, так как испытания отличались от довоенных. Их было меньше, и поэтому в письменные задания включили и то, что обычно было в устных. Мы видели, как она волновалась, когда вскрыла конверт с присланными заданиями, которые мы не успели с ней проработать на консультациях. Хотя она велела нам этот материал повторить, мы и она не ожидали, что его включат. На самом экзамене, согласно ее утверждениям, она никогда не подсказывала. Но, проходя между рядами, смотрела, что мы пишем, и неожиданно кому-то что-то зачеркивала («не подсказывала», намекала: «подумай»). На устном экзамене по геометрии подходила к доске и молча стирала тряпкой заблуждения готовящегося. Все сдали. Ее оценки письменных работ в городе, при просмотре их, были повышены, видимо, в соответствии с оценками других учителей в других школах. Ни одному из наших учеников не снизили оценку.

Литературу преподавала выдающийся педагог А.Н. Серкова. Говорила и читала она стихи с пафосом, мне казалось, чрезмерным и не совсем искренним. Другим очень нравилось, так как привносило некую романтическую струю в наше суровое бытие. Но давала материал она безусловно мастерски и четко. На экзамен было прислано 4 темы. Драматические особенности пьес Чехова, «Безумству храбрых поем мы песню» — по Горькому, по Маяковскому — эпиграфом служили «строчки — обоймы», «слова — пули» и 4-я по «Разгрому» А. Фадеева или по «Поднятой целине» М. Шолохова. Больше всего в городе писали по Маяковскому и Горькому. По Чехову никто не писал. Я сначала стала писать по Чехову, потом разволновалась, не кончила. Стала думать, что бы другое написать. Написала по Горькому «Песню о Соколе». Но торопилась и была уверена, что провалилась. Я удивилась, когда узнала, что все отлично, и учителя мне не поверили, что я сомневалась в своей положительной оценке. Экзамены мы сдавали, как все школьники, волнуясь, теряясь, побеждая без поблажек. Черновик с сочинением по Чехову я сдала. Сказали, что зря его не переписала. Экзаменаторам понравилось.

У нас было два иностранных языка. Так как ученики в классе были разноязычные — «немцы» и «англичане», на уроках разделялись. Я сдавала немецкий. Моя мама преподавала английский язык и принимала экзамен у «англичан».

В аттестатах, выданных нам, обращают на себя внимание два необычных предмета, очень характерных для блокадного Ленинграда: агротехника и военно-санитарное дело. Для агротехники мы выезжали за город и что-то сажали. Что выросло, мы не знали: дальше на этих грядках упражнялись те, кто в каникулярное время трудился на огородах. За агротехнику мне поставили «отлично». Думаю, что и у других были такие же оценки по этому предмету. Приятно было потрудиться на свежем воздухе (1 или 2 раза).

Кроме этих предметов в аттестат были включены:

Русский язык, литература, арифметика, тригонометрия, естествознание, Конституция СССР, физика, химия, иностранный язык, алгебра, геометрия, история, география, черчение, рисование — 17 оценок.

Какие-то оценки вносились в аттестат по справкам из ведомостей предшествующих лет. В те годы еще не были введены «Аттестаты зрелости» со сдачей экзаменов, включающих материал разных лет. Мы сдавали только предметы за 10-й класс. Не было еще и золотых медалей и простые — с серебряной каемочкой. Из 532-х, окончивших в Ленинграде школу в 1942 году, семьдесят получили «золотые аттестаты».

Источник: Эстафета вечной жизни. Сборник воспоминаний уходящего поколения блокадников. С.-Пб.; Грифон, 1995 г.