Всю войну у немцев пробыла, за это не жаловали

Л. А. Турзина (Егорова)

Я родилась в Саблино в 1926 году в бедной семье: папа работал на железной дороге, мама болела, четверо детей. Булки в глаза не видели, хлеб — по выдаче, сахар — вприглядку. Спасали корова и огород: что посадим, то и съедим. Жили в казарме, потом купили у государства дом на снос и построились на улице Ка­гановича, что по дороге на Тосно.

В Саблино был свой поселковый совет, две больницы, три школы. Перед войной я окончила 4 класса, больше учиться не пришлось.

Началась война, и очень скоро фронт приблизился к нам вплотную. Папа пришел с ночной смены, по радио передают: «Немцев отогнали за Любань». На самом деле наши отступили и ни линию, ни Московское шоссе не взорвали. Жители попрятались в пещерах.

Немцы приехали машинами по шоссе и заняли Саблино без единого выстре­ла. Под угрозой обстрела велели покинуть пещеры и вернуться в дома. После 17 часов на улицу выходить запрещалось. Полицейские ходили по домам и про­веряли, все ли на месте.

В нашем доме две комнаты заняли немцы, в третьей жили мы. Среди немцев оказался штаб-артц — главный врач, хороший человек, оказывавший помощь всем нуждающимся. Соседскому мальчишке осколком рассекло губу. Врач за­шил рану, угостил шоколадом. Мальчишки на улице потом говорили: «Пошли к Егоровым, там врач шоколадки раздает!»

Над Саблино сбили два наших самолета. Летчики вели себя мужественно, и штаб-артц, придя домой, откровенно ими восторгался: «Со временем, — гово­рил он, — машины станут лучше, а таких людей больше не будет…»

Недалеко от нашего дома, на улице Юного Ленинца, находился лагерь рус­ских военнопленных. Их было там около 25 тысяч. Они очень голодали, съели всю траву на территории лагеря. Иногда удавалось перебросить им через забор что-нибудь из съестного. Часовой, если замечал, начинал ругаться, грозить. По вечерам из лагеря доносились заунывные песни: «Ты не вейся, черный ворон, над моею головой…» Многие умирали, их хоронили там же. Сейчас кладбище застроено новыми домами, и я не могу отделаться от мысли, что стоят они на покойниках…

Молодежь с 15 лет ежедневно гоняли на работу: засыпать ямы на доро­гах, валить лес. Командовал нами немец Хуго, лишившийся на фронте глаза. Однажды в лесу мы наткнулись на трупы расстрелянных мужчин и женщин. Я упала в обморок, Хуго отвел меня в сторону.

Часто людей расстреливали без всякого суда. Почуют, что от человека ды­мом пахнет, значит — партизан, и уничтожают.

Из Никольского приходила Валя-разведчица. Ее многие знали, но молчали. А один человек по прозвищу Беглый, работавший у немцев, донес, и Валю рас­стреляли. Еще была партизанка Зина с Сиверской. Она приходила к своей ма­тери-стрелочнице. Ее предала соседка, стремившаяся завладеть их квартирой. Зина успела уйти, а мать расстреляли и сбросили в ров.

С едой становилось все хуже. Жители тайком ходили к Поповке на колхоз­ные поля за мерзлой картошкой и турнепсом. Работающим давали в день по литру баланды и тонюсенькому, как газета, ломтику хлеба (буханка делилась на 12 человек). На каждую корову был налог: 120 литров молока в год. Сколько раз немцы забирали у нас корову! Но мы налог платили и жаловались комен­данту — корову возвращали. Комендант брал у нас по 2 литра молока и отдавал детям: в поселке было 30 беспризорников. Их кормили с кухни, потом куда-то отправили.

Комендатура размещалась на Графском шоссе, где почта. Переводчиком работал инженер Ижорского завода по прозвищу Шляпа. На улицах раскле­ивались объявления с предложением ехать на работу в Германию. Некоторые завербовались и уехали.

Папа топил немцам баню и сторожил сарай, в котором хранились продук­ты. Однажды туда забрались подростки во главе с Геной Хитриковым, порезали мешки и украли рис. Их всех арестовали, а папе дали 25 шомполов. Били рус­ские полицейские.

В другой раз он попался на листовках: ходил в лес по грибы и принес оттуда наши листовки на немецком языке. В доме устроили обыск, нашли граммофон и комсомольские частушки. Папу забрали в комендатуру. Он знал, что в лесу работали немцы-штрафники и схитрил: «Я для вас лучше сделал, собрал, что­бы солдаты не читали». Однажды папа увидел в лесу нашего мертвого летчика. Он сидел, прислонившись к дереву, а к стволу кнопками были приколоты его документы. Папа похоронил летчика, а документы принес домой. После войны он сдал их в военкомат, откуда сообщили родным погибшего. С юга приезжала его мать. Летчика откопали, мать узнала его по домашним шерстяным носкам. Летчика перезахоронили на саблинском кладбище.

Меня послали стирать белье в прачечную, где я работала на пару со стари­ком-немцем. Когда мы перед стиркой вытряхивали солдатское белье, вши с него сыпались, как свинцовый дождь.

В конце декабря 1942 года немцы стали угонять жителей Саблино на запад. Посадили всех в грузовики и повезли в сторону Лисино. Отец с коровой пошел пешком. Мы оглядывались назад и видели над своей улицей, пролегавшей вдоль железной дороги, зарево пожара (потом узнали, что сгорел и наш дом).

Перед Вырицей я увидела отца, бредущего с коровой по обочине. Но машины шли в три ряда, не останавли­ваясь. Немцы даже не подбирали своих раненых, а нас везли. За Сиверской на колонну напали партизаны, но отбить нас не смогли.

Ехали до Пскова без остановок. Все это время я не мочилась, и старый не­мец, с которым я работала в прачеч­ной, протянул мне свой котелок. Я не посмела им воспользоваться.

Через Эстонию нас привезли в Лат­вию. Здесь я убежала из прачечной к латышам. Хозяева — учителя — име­ли 9 гектаров земли, трех лошадей, восемнадцать коров, трактор «Стали­нец», трех работников и старушку-прислугу. Вставали в 5 утра, ложились в 12. Пахали, боронили, выполняли все хозяйственные работы за еду.

Осенью 1943 года немцы приказали латышам сдать всех русских работ­ников. Желающим предложили работу в немецком госпитале в г. Вольмере. Я согласилась. Меня взяли санитаркой в хирургию. Я мыла полы, носила в ко­чегарку отрезанные руки, ноги… В кочегарке работал русский военнопленный Андрей. Сестрами работали немки. С едой у них уже было неважно и кое-что из продуктов до раненых не доходило, оседая у кладовщиков и сестер.

Немецкие войска отступали. Вслед за ними перемещался госпиталь. Разме­щались в домах. Только расселимся, как приказ — свертываться. В г. Виндаве нас погрузили на пароход: раненых, персонал, лошадей, коров. Когда плыли мимо Либавы, в пароход попала советская торпеда. Пароход стал тонуть, и мы по трапу перетаскивали раненых на другое судно.

Привезли в Данциг, где прошли санобработку. Тут я заметила, что страх, пе­режитый в море, не прошел даром: я поседела. Пока не развернулся госпиталь, русские (нас было 100 человек) жили в доме и ходили грузить снаряды в корзины. Дальше была Германия, город Бадшандау. Госпиталь развернулся в горах, где сильно бомбили. Главврач подорвался на мине вместе с машиной. Русских и иму­щество госпиталя погрузили в эшелон, привезли к Эльбе. Охрана разбежалась.

Запомнились большая река, крутой мост через нее. На этой стороне — аме­риканцы, на другой — русские. На мосту надпись: «Заминировано!» Но мы, шестеро русских из госпиталя, все же пошли через мост и перебрались благопо­лучно. Наши солдаты накормили нас и подарили по велосипеду. И мы поехали по Германии, спрашивая у немцев дорогу в Россию. Городов избегали: не хотелось попадать в наши комендатуры, где наверняка задержат и будут долго проверять. А нам так хотелось поскорее домой! Я надеялась, что мама уже дома и послала ей из Германии письмо: «Еду из Германии на велоси­педе!» Как ни удивительно, но она его получила.

В Бреслау мы зашли в бывший концлагерь и с ужасом увидели там кучи обгорелых человеческих костей: так фашисты расправились с узниками.

В конце концов, мы доехали до Перемышля. Здесь нас задержали, отобрали велосипеды и оставили восстанавливать мост. Спустя месяц я получила билет на поезд Львов—Брянск—Вязьма—Малая Вишера—Ленинград. Когда подъ­езжали к Саблино, проводница стала выталкивать меня из вагона, а я смотрю на пустынное черное поле и говорю: «Это не Саблино…»

Знакомых улиц — Школьной, Кагановича — больше не существовало, вме­сто домов — одни головешки.

А как поступили с людьми? У всех молодых отобрали паспорта и отправили на торф. Меня выручил Борис Михайлович Извеков — начальник участка на железной дороге, где отец проработал 50 лет. Он «отбил» меня в бюро распреде­ления молодежи и взял на работу в колесный цех 8-го участка. Работа тяжелая, грязная, брезентовые юбка и кителек засаливались, будто лакированные. Но и там след плена тянулся за мной. «У тебя репутация худая, — говорил Борис Михайлович. — Была в Германии… Не дай бог, брак — засудят. Надо вступать в комсомол».

Помог мне вступить в комсомол, и я проработала в цехе до 1950 года, пока домкратом мне не раздробило пальцы. Поправилась, пошла на фабрику гидро­ваты, потом на пилораму, последние 15 лет проработала кочегаром на Наволоч­ной. Не отказывалась ни от какой работы: ведь всю войну у немцев пробыла, за это не жаловали.

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007.с. 295-298.