Воспоминания студентки индустриального института

У меня навсегда останется в памяти Ленинград — город удивительный по красоте и гармонии. Я не была коренной жительницей Ленинграда, но хотела там учиться после окончания школы в 1940 году.

В августе 1940 года я стала студенткой Ленинградского индустриального института. Институт расположен в лесной зоне Выборгского района. Главный корпус — белое с колоннадой красивое здание. Несколько учебных корпусов по факультетам, Дом ученых, жилые дома для студентов, теннисные корты, другие спортивные площадки. Меня поразил этот Институтский городок, утопающий в зелени и цветах.

Я жила в общежитии института. У меня появилась возможность познакомиться с достопримечательностями Ленинграда и его пригородов, музеями, театрами, архитектурными памятниками, а главное — людьми, настоящими ленинградцами, любящими свой город и сохраняющими его традиции.

И вот июнь 1941 года. В Ленинграде белые ночи, буйно распустившаяся зелень, аромат сирени. У студентов экзаменационная сессия. Ничто не предвещало беды. Сообщение по радио ошеломило, но я не заметила паники.

Радио замолчало, только стучал метроном, часто прерываемый предупреждениями: «Воздушная тревога!» Начались артобстрелы, занятия в институте прекратились. Студентам объявили о мобилизации. Нас, девушек, зачислили в медико-санитарные команды и перевели на казарменное положение.

В главном корпусе института был размещен госпиталь. Мы ухаживали за ранеными, дежурили в бомбоубежище, ездили на «окопы», так мы тогда говорили. В последний раз рыть окопы нас отправляли под Лугу, но были там недолго: немцы все ближе подходили к городу, и нас вывезли.

В общежитии я увидела полный разгром. Оно опустело, в открытых комнатах — голые кровати, на полу раскиданные фотографии, письма, конспекты и никаких вещей. К этому времени не было света, тепла, воды. Общежитие стало совсем нежилым.

Мы по-прежнему дежурили в госпитале. Больно и страшно было видеть, как умирали наши преподаватели, ученые, профессора. Трупы складывались на сцене актового зала Дома ученых.

Вскоре распустили нашу команду, видимо, институт не мог нас содержать. Я еще некоторое время жила в бомбоубежище, где находили приют некоторые жители Институтского городка, но их становилось все меньше и меньше. Зато огромные крысы уже не боялись людей. Я не могла спать по ночам и не знала, куда деваться. Наконец, решилась поехать в Парголово (пригород Ленинграда), где жила семья моей крестной, маминой подруги детства.

В семье было пять человек: муж крестной (инвалид без ноги), мать и трое детей. Крестная работала проводником в поезде Ленинград-Новокузнецк. И случилось так, что она со своим поездом выехала из Ленинграда, а вернуться не смогла: началась блокада. Почти до конца блокады семья ничего не знала о ней. К счастью, она оказалась живой и работала в районе Омской области. Семья крестной приняла меня, а ведь все, что я могла принести в дом, — пайка хлеба в 125 граммов в день. За хлебом я каждый день ходила за 4 километра в Шувалово, потому что по своей студенческой карточке я могла купить хлеб только в городской черте. Путь за хлебом проходил через Шуваловское кладбище.

Первое время было страшно. Умерших, завернутых в одеяла или простыни, оставляли сверху на земле. Потом присмотрелась, потому что люди умирали на ходу. Но, когда я вернулась домой в Омск, я долго не могла забыть, как везли покойников на санках. Если я видела людей с поклажей на санках, непроизвольно пристально присматривалась к ним: мне все казалось, что везут труп.

Не могу не рассказать о бабушке — матери моей крестной. Только ее мудрость и сильный характер спасли семью. Живя в пригороде, она имела хозяйство, на зиму заготовлялись корм для коровы, жмых, картошка. Бабушка не верила, что фашисты могут войти в город, она думала о том, как прокормить семью, сохранить хоть немного картошки для посадки и сохранить корову, которая уже не давала молока. Каждый из нас в день получал одну картошку, две лепешки жмыха, испеченных прямо на плите, и пайку хлеба, полученную по карточке.

Конечно, для мужчины такая норма была крохами. Я не знаю, где и как бабушка хранила запасы, но иногда зять от голода приходил в такое бешенство, что хватал топор и гонялся за ней.

Весной 1942 года я смогла эвакуироваться. В Выборгском райисполкоме получила удостоверение об эвакуации из Ленинграда и посадочный талон на поезд. С Финляндского вокзала нас отправили 30 марта, потом пересадили на грузовые машины. И начался наш путь по уже тающему льду Ладоги. Вещей у меня никаких не было. Ехала в том, в чем была на окопах. От истощения, видимо, было полное равнодушие к опасности провалиться под лед вместе с машиной или попасть под бомбардировку. Я не помню, где нас посадили в теплушки. Иногда над нами появлялись вражеские самолеты, и тогда поезд то резко останавливался, то шел быстро. Но все обошлось благополучно. По дороге на станциях нас кормили. За 20 дней пути до Омска я выходила только два раза: уже не было сил. Соседи по нарам приносили по моему талону суп, хлеб, все, что давали.

В Тюмени я попросила дать телеграмму в Омск моим родителям. Раньше я не хотела их беспокоить, потому что не знала, доеду ли я живой. Родители получили телеграмму, но встретить не смогли. Они ночами встречали поезда пять дней подряд. Эшелонов с эвакуированными из Ленинграда было много, и принимали их не на пассажирской станции, а на товарной. Добраться до пассажирской станции мне помогли какие-то люди, посадив меня в товарный вагон. По перрону станции я еле передвигала ноги, чтобы выйти на привокзальную площадь к трамваю.

Было пять часов утра, трамваи еще не ходили, и я села на ступеньки вокзала. С первым трамваем поехала домой. Родители жили в Крепости. Как я добралась до дома, не помню. Родителей дома не оказалось, соседи сказали, что они на вокзале.

Я не верила, что вернулась домой. Самое счастливое состояние в день моего возвращения я испытала, когда меня помыли, а одежду, в которой я приехала, сожгли.

Поправлялась я медленно, больше лежала, сидеть на костях не могла, кожа на теле стала растягиваться и тоже болела. Наконец, я смогла ходить, но еще стеснялась появляться на улице: мой вид дистрофика обращал на себя внимание людей. За лето силы восстановились, и осенью 1942 года я снова стала студенткой, теперь уже индустриального института, эвакуированного из Ворошиловграда. Позже он был преобразован в Омский индустриальный институт (теперь Политехнический).

В 1946 году в местной газете появилось обращение к гражданам, которые жили в Ленинграде во время блокады, написать о себе в Ленинград по указанному адресу. Я написала. В июне 1946 года я неожиданно для себя получила письмо из исполкома Ленинградского горсовета от 23 мая 1946 года с номерной справкой, служащей основанием для вручения мне медали «За оборону Ленинграда». Медаль мне вручили в Омском облисполкоме 18 июля 1946 года.

Я не знаю, в каких документах в Ленинграде значилась моя фамилия, но медаль мне очень дорога. Так случилось, что волею судьбы я, разделяя с ленинградцами всю тяжесть блокады, оказалась в какой-то степени причастной к защите героического города.

Источник: Ленинградская блокада глазами очевидцев. Кн. 2. — Омск, 1998. — С. 26-29.