Военнопленные красноармейцы в местечке Баумхольдер

Воспоминания Вернера Морка (род. 1921),
Кронах, январь 2005 г.

Зимой 1941-42 гг., ставшей невыносимой из-за рекордно низких температур для немецких солдат, находившихся в это время на Восточном фронте. Я сидел с моими товарищами из службы разведки в хорошо отапливаемой казарме, далеко от Восточного фронта так, как будто мы, находясь у себя на родине, имели мало общего с нашими товарищами, которые воевали, страдали и умирали в России. Для нас это был другой мир, который не имел к нам непосредственного отношения, и c которым мы могли соприкоснуться только лишь на воскресных показах военных сводок в кино. Но однажды мне самому пришлось стать очевидцем войны и воочию увидеть методы обращения с «недочеловеками». Это было на территории военно-тренировочного лагеря Баумхольдер и стало одним из моих самых ужасных впечатлений о войне.

Мы знали, что на территории бывшего военно-тренировочного лагеря теперь были размещены русские военнопленные, которые использовались на работах по восстановлению зданий, повреждённых в результате бомбёжек. Нам было известно только это и мы ничего не знали о находящемся там лагере для военнопленных, в отличие от лагеря, находившемся в непосредственной близости от ж/д вокзала Баумхольдер на дороге, ведущей к вокзалу. В этом лагере содержались французские военнопленные, влачившие там жалкое существование.

На пути к вокзалу мы должны были проходить мимо этого лагеря, и это всегда было для нас тяжелым испытанием, поскольку каждый раз мы наблюдали, как эти несчастные парни по-настоящему страдали, и каждый раз выпрашивали у нас что-нибудь из еды. Это были несчастные, жалкие создания, каждый раз пытавшиеся добраться до лагерного забора, но их отгоняла охрана, которая окриками прогоняла и нас, если мы останавливались. Тогда мы узнали, что этот лагерь – лагерь для штрафников, входил в состав более крупного лагеря для военнопленных, расположенного неподалёку, в котором содержались проштрафившиеся по мнению немецкого лагерного командования заключённые. Даже если это и было так, то и в этом случае обращение с людьми там, по нашему мнению, было неслыханным по своей жестокости. С отвращением мы замечали, как эти пленные выискивали в коре росших на территории лагеря деревьев личинок и насекомых, чтобы их съесть.

Нам стало известно, что в этом лагере для штрафников содержались французские офицеры, к которым применялось «особое обращение», поскольку они были из числа тех, кто предпринимал попытки к бегству из лагеря — во всяком случае, это так называлось. Для нас было потрясением видеть такое жалкое состояние, и мы не могли представить себе, может ли быть что-то превосходящее, увиденное нами. Но однажды мы убедились, что это не так.

Это было в начале декабря 1941 года, когда я по вызову офицера, заведовавшего продовольствием, был назначен дежурным по кухне и направлен на ж/д вокзал в Баумхольдере, чтобы принять несколько вагонов с картофелем. Я незамедлительно отправился на вокзал, где обнаружил несколько грузовиков, уже готовых для транспортировки картофеля. Все ждали только меня, чтобы начать погрузку. Однако этого не произошло: на отдалении нескольких метров от вагона мне в нос ударил странный запах, превратившийся при открытии дверей вагона в невыносимый смрад. По всей вероятности, во время транспортировки ударил мороз, и картофель полностью промёрз, вследствие чего и возник этот едва переносимый запах. В вагонах находились самые настоящие отбросы, которые годились разве что на то, чтобы закопать их в помойной яме.

Находясь в полнейшем возмущении от этой ситуации, я отказался принять эти вагоны и незамедлительно позвал офицера, заведовавшего продовольствием, чтобы доложить ему об этом. Он ответил мне, что он тотчас же что-нибудь придумает и сообщит мне о своём решении, а до этих пор я должен оставаться на вокзале. К тому же я должен был следить за тем, чтобы с транспортом ничего не случилось, т.к. я нёс за него ответственность. Это продолжалось довольно долгое время, пока на вокзале не произошло нечто неожиданное.

Внезапно подъехали небольшие запряжённые лошадьми повозки — настоящие деревенские телеги, захваченные в походах в России. На телегах привезли русских пленных из лагеря на тренировочном плацу. Я в полном изумлении наблюдал эту картину, как передо мной возник унтерофицер, примерно по возрасту годившийся мне в отцы, и сообщил, что в комендатуре лагеря ему было поручено принять находящийся на вокзале картофель для передачи в лагерь. Приехавшие с ним русские пленные должны были незамедлительно разгрузить вагоны и погрузить картофель на телеги. На мои возражения, что картофель полностью сгнил и не пригоден для употребления, унтерофицер ответил, что я даже не могу себе представить, что эти парни — он имел в виду русских – могут съесть, если они вообще получат что-нибудь из еды. После этого он отдал команду открыть вагоны и начать разгрузку.

О том, что произошло потом, я с ужасом вспоминаю до сих пор. Двери вагона ещё не были полностью открыты, как русские пленные бросились к испорченному картофелю и стали заталкивать его себе в рот руками, не обращая внимания на невыносимый запах, исходивший от него. При погрузке картофеля на телеги они снова и снова пытались запихнуть себе в рот несъедобную массу, а немецкий конвой при этом делал вид, что старается им помешать — ударами прикладов винтовок, пинками, оттаскивая руками, но это делалось не столько для того, чтобы действительно положить этому конец, сколько для того, чтобы «остановить воровство».  Эти немецкие солдаты были пожилыми люди, в возрасте, призванными в этот раз на войну в качестве ветеранов, солдат-участников первой мировой войны для охраны военнопленных в сооружённых лагерях. Пожилые люди, отцы семейств, призванные на этот вид службы как непригодные к отправке на фронт, выполняли её с рвением и прилежанием. Это было совершенно нормальные солдаты вермахта, не расисты, не нацисты, не имеющие никакого отношения к группам СС. Эти немецкие солдаты находили достойным и правильным своё обращение с пленными, и никоим образом они не считали такое обращение бесчеловечным. По их мнению, эти русские были всего лишь «недочеловеками» и ничего другого не заслуживали. Однако позднее мне пришлось увидеть ещё нечто большее в связи с обращением с «недочеловеками».

Разгрузка вагонов была завершена, дурно пахнущие отбросы, которым русские попутно набили себе животы, погружены на повозки. Теперь я должен был вместе с унтерофицером отправиться в лагерь, чтобы там на месте расписаться в «надлежащей передаче» этих загнивших отбросов. Приказ есть приказ, в том числе и при таких сомнительных сделках. То, что я увидел затем в лагере для русских военнопленных было ещё более отвратительным, чем увиденное на вокзале.

Часть этих отбросов, бывших когда-то лучшим картофелем, выращенным немецкими крестьянами, была тотчас же отправлена в большой котёл в том виде, в котором он и был – не мытый и не очищенный от кожуры — чтобы быть сваренным и затем эту сваренную отвратительную жижу дать русским в качестве «горячей пищи» на обед. И на моих глазах они бросились к этой несъедобной массе и ели с жадностью. Это были несчастные, униженные и доведённые до полного истощения люди, измученные холодом и лишениями. О каком-либо человеческом достоинстве или уважении здесь не могло быть и речи, поскольку, по немецким представлениям, «недочеловеки» не могли рассчитывать на что-либо другое.

Но это было ещё не всё. В этот же день в этом лагере мне пришлось пережить ещё нечто большее. Комендант лагеря был немецкий фельдфебель, потерявший руку на русском фронте и, якобы, по его словам, проведший несколько дней в русском плену, где он терпел жестокое обращение русских до тех пор, пока он не смог освободиться — по крайней мере, я слышал такое от одного из солдат, рассказавшего мне это. Этот человек придумал свой вид мести русским, которые теперь находились в его руках. Он ходил с постоянно открытой кобурой, так чтобы пистолет был всегда готов к применению. Это был тяжелый пистолет – знаменитый калибр 08 вермахта.

Этот господин проявлял свою месть преимущественно тогда, когда русские пленные длинными колоннами возвращались после тяжелой работы вечером обратно в лагерь. Пленные были обессилены настолько, что не все могли идти вместе с остальными, и либо отставали, либо падали от усталости и после плелись в конце колонны. Это был долгожданный момент фельдфебеля, который разряжал свой пистолет в этих «недочеловеков», делая так называемый «контрольный выстрел». Он расстреливал безжалостно, не разбираясь, мёртв человек или ещё нет под лозунгом «только мёртвый русский — хороший русский». Мёртвые тела затем должны были быть сброшены в специально выкопанную яму с известью ещё живыми русскими, которые прежде снимали с мёртвого одежду, чтобы взять его лохмотья себе. После этого трупы засыпались известью. Поскольку мой визит затянулся до вечера, то мне довелось увидеть своими глазами действия этого коменданта и мне от этого стало дурно. Но также и бравые ополченцы рассказывали, не смущаясь о том, что творилось в лагере, как и о том, что якобы в лагере были случаи каннибализма. Судя по всему, рассказывать такое, по их мнению, было совершенно нормальным. Нормальным, исходя из той точки зрения, что от этих «недочеловеков», как они полагали, ничего другого нельзя и ожидать.

Для меня это было невероятным. Я никак не мог поверить в то, что случаи каннибализма действительно могут быть. Но я тогда ещё не знал, что значит страдать от голода, ничего не знал, что значит умирать от голода, я ничего не знал о том, на что способен человек, доведённый до полубезумия голодом. Тогда я ничего не знал о состоянии полного отчаяния, находясь в котором, человек способен на всё, чтобы добыть что-нибудь съестное, даже если это отбросы или гниль. Тогда, в 1941 году, я ещё был хорошо накормленный и всегда сытый солдат, который с ужасом наблюдал бедственное состояние русских пленных в том лагере. И в тот момент мне бы никогда не могло прийти в голову, что я сам в 1945 году в американском лагере для пленных в качестве немецкого военнопленного точно также буду способен совершить нечто для меня невозможное – чтобы утолить невыносимый голод я воровал из ямы с отбросами остатки еды.

Я был возмущен бесчеловечностью немецких солдат, которую мне довелось увидеть в лагере для пленных французов. Там хоть никто сознательно и не убивал заключённых, они умирали сами «только лишь» от голода. Голод, царивший в лагере, был для меня непостижимой бесчеловечностью. Подобные условия в немецких лагерях для военнопленных были для меня беспримерной жестокостью, что, по моему мнению, было недостойным вермахта. О каком-либо уважительном обращении с военнопленными солдатами не могло быть и речи в нарушение всех международных соглашений.

Вернувшись обратно в казарму, я рассказал моим товарищам, что мне пришлось увидеть, и добавил к этому: «Горе нам, если мы проиграем войну, что тогда будет с нами? Мы получим в ответ нечто совершенно ужасное. Дай Бог, чтобы этого никогда не случилось». Однако, как мне пришлось убедиться, мои товарищи не разделяли моего мнения. Они смотрели на это совершенно иначе. Прежде всего, они вообще негативно расценили то, что я так отрицательно об этом рассуждаю, все в один голос сказали, что мне лучше это оставить, и что это может быть вообще очень опасно для меня, если другие услышат от меня что-либо подобное. Помимо этого, они придерживались мнения, что русские не заслужили ничего иного и человеческое обращение к ним неприменимо. Русские, по их мнению, были действительно «недочеловеками», в некотором смысле дикими животными и о сочувствии к ним не могло быть и речи. Кроме этого, по их мнению, было ещё неизвестно, как бы обращались русские с немецкими солдатами, попади они к ним в плен. По мнению моих товарищей, надо было полагать, что русские просто бы всех расстреливали, не создавая каких-либо лагерей. По их мнению, я должен был выкинуть всё из головы, так как в конце концов, мы вели войну и эта Восточная война вовсе не была нормальной войной против нормальных врагов.

Плакат с надписью «Der Untermensch»-«Недочеловек»

Такие рассуждения я слышал от моих дорогих товарищей, которые имели такое представление, почерпнутое ими из кинохроник, военных газет и прочих печатных изданий. Это не было их собственным мнением, а было результатом пропаганды, которая продолжала пользоваться успехом даже после 1945 года – как, например, предвыборные плакаты с гримасой красноармейца, которая была в точности такой же, как введённая в обращение при Геббельсе, неизменно представляющая собой образ дикого монгола.

И если до этого момента я ничего не знал о настоящих ужасах войны, не видел своими глазами поле боя с убитыми и ранеными, то, что я пережил тогда, этот самый худший вид конфронтации и бесчеловечности положило начало постепенному изменению моего отношения к войне и её последствиям. Теперь я не мог смотреть на неё как прежде, пребывая в полной наивности. Во мне появилось стойкое сомнение в смысле как войны, так и в том, кто её начинает. Я начал понимать, что война это нечто ужасное, нечто жуткое.

Только теперь я пришёл к выводу, что войны вообще не являются острой необходимостью, войну всегда можно избежать, только если люди и их руководители этого хотят. Я был теперь убеждён также и в том, что справедливой войны как таковой не существует, так как любая война является всегда только лишь преступной самоцелью, позволяющей заниматься захватом земель, завоеванием и подчинением себе стран и народов. Я начал совершенно по-другому смотреть на историю человечества, также как и на войны, которые ведутся не только мировыми державами и жестокими диктаторами, но и во имя теорий всех сортов, в особенности религиозных теорий христианства, которые велись от имени Господа, Того, Который по сути является Богом Любви.

Почему снова и снова должны начинаться войны, в которых умирают и страдают люди, которые не совершили ничего плохого, но в один миг стали врагами и только лишь потому, что некое государство объявило прочие народы врагами для того, чтобы начать войну. Не должен ли, наконец, воцариться здравый смысл, являющийся даром Божиим, не должно ли прекратиться жалкое бряцание оружием всех народов во всём мире? Эти и прочие мысли укреплялись во мне, но я не мог произнести их вслух, поскольку открытое выражение таких мыслей даже в узком кругу могло стать опасным для жизни. 

Источник: http://www.dhm.de/lemo/forum/kollektives_gedaechtnis/367/index.html

Перевод и подготовка материала Натальи Пятницыной.