Военное лагерное детство

Родилась я в 1933 году в деревне Остров [1]. Отец, Федор Иванович Лукин, был из зажиточных крестьян. В колхоз вступать не захотел и стал железнодо­рожным мастером на Балтийской дороге. Недалеко от Гатчины, в Пудости, по­строил большой дом, где до войны и жила наша семья. Держали корову, птицу, не нуждались.

Когда началась война и стали бомбить Гатчину, отец сказал:

— Собирай, мать, вещи, отвезу тебя к Ольге — туда немец со своей техникой не проберется.

Мамина сестра, Ольга Петровна, жила в Острове. В ее гостеприимный дом все сестры на лето привозили своих детей. Мы с братом Мишей (он был на два года старше меня) еще не понимали, что значит война, и радовались переезду. Я складывала свои игрушки в старый Мишенькин портфель, с которым вскоре должна была пойти в школу. Папе дали вагон. Он перегнал его на Витебскую ветку и привез нас в Чолово.

Всех поразила непривычная пустота на станции — ни одного состава на пу­тях. Идет молоденький боец — видно, отстал. Заросший, оборванный, в обмот­ках, спрашивает:

— Отец, поесть нечего?

Мы как раз выгружали вещи, складывая их возле бомбоубежища. Накорми­ли солдата. Он рассказал невеселое:

—  Немец уже в Бору. Беги отсюда поскорее — железнодорожников он ис­требляет в первую очередь…

Тут появилась дрезина, со всех сторон обвешанная железнодорожниками.

— Давай сюда! — закричали папе, и он уехал…

Мы дождались темноты и лесом пробрались в Остров. Деревня была окку­пирована, но немцы появлялись только днем. Муж тети Оли, Иван Федорович Гусаров, был до войны председателем колхоза, теперь считался старостой.

— Днем немцы придут: «Матка, ко-ко-ко…» (яиц требуют). Ночью партизаны приходят за хле­бом. Как же мне быть? — спрашивает дядя Ваня.

— Ты им давай, что просят, — отвечают парти­заны, — а нам только хлеба.

У прабабушки Домны стояли немцы. Они за­нимали большую переднюю комнату. Солдаты в зеленой полевой форме никого не трогали, но вели себя непристойно, и бабушка даже убрала со стены иконы, чтоб не осквернили.

Иногда днем наезжали каратели. В черной форме с буквами СС, на подводах, запряженных откормленными лошадьми. Шуровали штыками в сараях, отыскивая партизан. Грозили дяде Ване:

— Будешь кормить партизан — убьем!

Сколько раз он стоял под ружьем, повторяя одно и то же:

— Воля ваша, не знаю никаких партизан…

Мой двоюродный брат Ваня был в партизан­ском отряде и пропал без следа. Пошел в разведку и не вернулся. То ли на мину напоролся, то ли вол­ки съели…

В феврале в деревню пришли части Красной Армии, и Остров оказался на переднем крае обо­роны. Вокруг были болота, и только одна дорога вела в соседние деревни — Лыссово и Никулкино, где стояли немцы. Жители выходили дежурить на дорогу. Мама, помню, отправлялась на дежурство, накинув на себя простыню и наволочку для маски­ровки.

Прожили мы так до весны, а в мае наши части стали отходить. Жителям было приказано уходить с войсками к Мясному Бору. Мы снова собирали вещи, но много ли унесешь на себе? Все остальное закопали в яме: дома военные поджигали, чтобы не достались немцам.

Помню, как шли по шпалам узкоколейки. Ночевали в лесу, на кочках, в шалашах из веток. Продукты скоро кончились, ели все подряд — траву-кис­лицу, кору деревьев… Где-то нашли конскую шкуру и палили ее на костре. Она скручивалась спиралью, пахла жареным.

Постоянно стреляли. Дядя Ваня хорошо определял, куда упадет мина. Бум! «Это на нас, бежим!» — и мы перебегали на другое место. Бум! «Не бойтесь, это через нас…»

Не знаю, сколько мы так прожили, тогда казалось, что очень долго. Но вот настал день, когда от узкоколейки донеслись крики:

— Рус, сдавайся!

К нам подошли два молоденьких изможденных красноармейца с коровой и сказали дяде Ване:

— Отец, мы все равно решили не сдаваться, сделай милость — застрели нас. Дядя Ваня растерялся:

— Да что вы, ребята, разве так можно?

Бойцы отдали нам корову, и отошли в кусты. Раздался выстрел, за ним вто­рой… Мы бросились к ним. Оба были мертвы — покончили с собой выстрелами в висок. Мама, плача, укрыла их еловыми ветками…

Кто-то прирезал корову. Разделили мясо и побрели в сторону узкоколейки. Помню разбитый танк на дороге, горящий грузовик с мертвым водителем. К од­ному большому дереву сползлись старушки — они уже не могли ходить. Среди них оказалась и наша баба Домна, опухшая от голода. Мама заплакала:

Ой, баба Домна, что же делать?

— Панька, спасай детей, а я не сегодня-завтра помру…

Мы вышли на поляну и увидели немцев с автоматами и собаками: они сто­яли и смотрели, как люди выходят из леса. Один немец подозвал к себе моего брата и дал ему кусок хлеба с маслом. Так и вижу: возвращается к нам белень­кий худенький Миша и осторожно несет хлеб в вытянутых руках.

Побрели дальше в сторону Острова. Встретились еще немцы, спрашивают:

— Мыло есть?

У мамы оказался сбереженный кусок мыла, и она обменяла его на хлеб.

В Острове все было сожжено, а яма с вещами разграблена. Уцелела толь­ко выброшенная на обочину швейная машинка. Пошли в Бор, где жила дочка бабы Домны тетя Ксеня. Встретила она нас неприветливо.

Осенью в Бору появились власовцы, расселились в домах. К зиме стало совсем голодно. Мама погрузила машинку на санки и пошла по деревням обшивать лю­дей. За шитье платили продуктами. Вернулась недели через две и привезла кусок парашюта: дорогой ей повстречались партизаны и дали шелку на рубашки.

Спустя два дня мы сидели с мамой в комнате. Я порола парашют, а она шила, как вдруг открывается дверь и появляются два автоматчика. Маму увели к ста­росте Барону.

Наутро мы с Мишей пошли, как обычно, в школу. Школа работала и при немцах, но учили в основном только молитвам. Ребята кричат нам:

— Лукины, вашу мать немцы повезли!

Мы кинулись вслед и увидели в удаляющейся подводе свою маму — без пальто, только шаль на плечи наброшена. Ее увезли в волость, в Ям-Тёсово. Оказывается, в Бору появились партизаны, и тетя Ириша где-то сказала:

— Кому, как не нашей их привести?

Даже власовец, живший по соседству, возмутился:

— Вот, сволочи, своих предают!

Когда маму увезли, она плакала и просила прощенья. А тетя Ксеня нас вы­гнала. Мы пошли к тете Оле в Клуколлово, где она остановилась после Мясного Бора. Она часто потом вспоминала:

— Смотрю и вижу. Это же копяшечки мои идут…

Хоть и своих у нее было четверо, она приняла нас и ни в чем не обделяла.

Через месяц пришла мама. Но только после войны мы узнали, что с ней тогда произошло, как издевались над ней власовцы, обзывали «партизанской сукой» и решили казнить. Накануне казни принесли котел картошки, велели вычистить.

— Чищу я, — рассказывала мама, — и плачу, плачу… Сторожил меня немец
лет 35, лицо симпатичное, смотрит на меня по-доброму… Я и говорю ему: «Цвай киндер, кляйн…» (мол, двое детей у меня маленьких). Немец оглянулся — нет ли кого — и говорит по-русски: «Я учился у вас до войны. Мы не все по своей охоте воевать пошли… Отец мой в первую мировую был в русском плену и мне сказал, сдавайся, если сможешь… Напиши, в каких деревнях и у кого ты была, я постараюсь помочь…»

Мама все написала, и немец, попросив несколько лыжников, отправился проверять, правду ли говорила мама. Все сошлось, и пришел день, когда отво­рилась дверь и ей сказали: «Цурюк!»

— Всю жизнь буду молить за тебя Бога! — сказала мама тому немцу и перекрестила его на прощанье.

Мы вернулись в Бор, но жить у тети Ксени не стали. Поселились в зимовке у Маланских. Немцы сказали хозяевам:

— Чтобы эта семья здесь жила!

Скорее всего, за нас похлопотал тот власовец, что возмущался тети Иришиным предательством.

В октябре 1943 года немцы стали отправлять жителей на запад. Подогнали подводы. Мы погрузили на телегу узелок с вещами, мешок с мукой, сами по­шли следом. Подошел немец-конвоир и посадил нас с Мишей на подводу, заме­тив хозяину:

— Дети должны ехать!

В Оредежи нас втиснули в товарные вагоны, привезли в Латвию. В моей мет­рике появился штамп: «Военнопленный из оккупированных областей СССР. Огра, 23 ноября 1943 года». Здесь нас раздали богатым латышам в качестве ра­ботников. Мы попали на хутор Мисдалат, где уже было несколько работников. Хозяйка оказалась доброй, подарила маме красивое платье с передником и по­ручила готовить.

Помню длинный стол, за которым мы обедали, на тарелках творог, и мама приносит огромный таз масла. Еще мама пряла шерсть, а Миша работал в сви­нарнике. Кормили нас хорошо, и мы постепенно стали забывать, что такое голод.

Потом нас перевели на хутор Малсталдат, к ветврачу. Хозяева тоже были добрыми людьми, питались мы вместе с ними. Запомнилась вкусная путра — молочная каша. Здесь и я работала — пасла коров.

В конце 1944 года хозяин пришел домой расстроенный. Всех трудоспособ­ных русских увозили в Германию. От первого отряда хозяин откупился, от вто­рого не удалось…

И вот мы снова в эшелоне. Привезли в Ригу. Здесь погрузили на пароход, на верхнюю палубу. Летают наши самолеты, но не бомбят..

Попали мы в Мюнхен-Дахау. Лагерь, огороженный проволокой, лают со­баки. Погнали в санпропускник, заставили раздеться. Здесь мы испытали еще одно унижение: голых женщин охранники подгоняли плетками, как скот: «Шнель, шнель!»

Вскоре нас перевели в город Ингельштадт под Мюнхеном. Лагерь распола­гался возле железной дороги, его часто обстреливали и бомбили. Однажды во время обстрела с верхних нар на нас потекла кровь: осколками убило женщину с ребенком.

Все чаще бомбила американская авиация. С сигналом воздушной тревоги все бежали в убежище.

Мама с Мишей работали на железной дороге. Потом маму перевели в кантин — столовую, где готовили еду для заключенных. Продукты выдавались плохие, мука — с червями, и мама жаловалась, что выбрать их не было возмож­ности. Поварихой работала немка, которая ругала войну и махала поварешкой перед портретом Гитлера: «Это ты все устроил!»

Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бротмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!»

Однажды случился налет, и я оказалась одна на пустой улице. Из дома выбежала женщина, схватила меня за руку и увела в свое бомбоубежище.

Во время налета разбомбило наш барак, и мы снова остались без вещей. Нас поселили в первом этаже большого пятиэтажного дома. Рядом были частные дома. Я познакомилась с девятилетним мальчиком Вилли. Он звал меня Лид­кой-партизанкой и кидал в окно яблоки. Ясно, как будто это было вчера, помню высокого худенького мальчика в кожаных шортах с перекрещенными лямка­ми на груди. Жив ли сейчас этот Вилли из пригорода Ингельштадта и помнит ли он апрель 1945 года и русскую девочку Лиду, которую угощал яблоками?

У Миши заболели глаза и его поместили в больницу. Я ходила к нему. Сосе­дями по палате были молодые красивые греки. Они плели корзинки из соломы, научили и Мишу. Миша сказал:

— Передай маме, что мы теперь всегда будем сыты. Я буду плести корзинки,
и мы сможем их продавать…

Потом случился сильный налет. Американские самолеты летели партиями по 20—30. Мы кинулись в одно бомбоубежище — не пускают, в другое — тоже… Вбежали с мамой в беседку и легли на пол. На нас — еще люди. Когда налет кон­чился, люди сверху были мертвы.

— Эти немцы нас спасли, — сказала мама и вдруг вскрикнула: — Ой, Мишенька!

Страшное предчувствие не обмануло ее. Во время налета погиб в больнич­ном бомбоубежище наш Миша. Два дня мама провела на раскопках. Живыми откопали пятерых, оказавшихся возле двери. Была среди них и белорусская де­вочка Аня. Она рассказала, что перед бомбежкой Миша ушел в глубь убежища играть с греками в домино. Мама узнала его останки по беличьей курточке.

Все это время маму поддерживал полицейский, участвовавший в раскопках. Давал ей хлеб, достал гроб за 10 марок, и мама похоронила Мишу в отдельной могиле, поставив крестик. Остальных похоронили в общей могиле у кирпичной стены за кладбищем.

Через два дня пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие нас от местных, и разрешили брать в магазинах кому что нужно. Было много негров. Они приносили нам одежду, кукол. Особенно хорошо относились к детям. Ви­димо, скучали по своим. Один негр даже прыгал со мной через скакалку. Сде­лали общую столовую, где мы питались вместе с чехами и поляками. Хорошо кормили. После обеда устраивали танцы под музыку.

А в деревнях еще не знали, что окончилась война. К нам пришли два на­ших летчика, побывавших в плену, предложили вместе объезжать бауэров и собирать русских работников. Мама отпустила меня. Мы ездили по хуторам и спрашивали:

— Русские есть?

Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько укра­инцев и поляков. Большинство не могли дождаться, когда поедут домой.

В июне 1945 года мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама накопила мешок сухарей, которыми часто угощали негры.

Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: — Зачем ты все раздаешь?

Мама заругалась:

— А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?

Ехали долго, с перерывами: три или четыре раза проходили через фильтра­цию. Помню, что какое-то время жили в румынской мазанке, и хозяйка угоща­ла шелковицей и сливами.

Мы попали, наконец, в состав, следующий к Ленинграду. В пути у нас ук­рали вещи. Кое-как добрались до Гатчины. Знакомый железнодорожник рас­сказал, что нашего дома нет, а отец жив, работает на железной дороге. Мама заплакала, а знакомый говорит:

— Побереги слезы…

Оказалось, что отец не надеялся увидеть нас живыми и женился вторично. Даже упрекнул маму: — Если б ты мне сына сохранила…

К нам он вернуться не захотел.

Поселились мы с мамой у одной старушки. Холодно, топить нечем, за зиму я трижды болела воспалением легких. Потом мама устроилась работать на подстанции и получила 10-метровую комнату. В 11 лет я пошла в первый класс, а с 16-ти уже работала на заводе «ПТО» подсобницей. Завод стал вторым до­мом. Я окончила техникум, много занималась общественной работой. Выбрали в завком, хотели направить в Облсовпроф, да побоялись, что буду встречаться с иностранцами, а в плену была… Через всю жизнь прошло это военное лагерное детство, и забыть его невозможно.

 

[1] По переписи 1934 г. в д. Остров проживало 90 человек. После войны деревня не возроди­лась.

 

Источник: За блокадным кольцом: воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007. с. 140-145.