В стане врага

Дмитрий Федорович Сафонов, фото 1949 г. (1909-2015 гг.)

В соответствии с договорённостью четырех великих держав-победительниц во Второй мировой войне – СССР, США, Англия и Франция — вся территория поверженной Германии должна была перейти под управление этих держав независимо от того, чьи войска и какую часть Германии они освобождали от фашистов. Советским войскам, занимавшим большую часть Германии, предстояло значительную долю этой территории передать союзникам. Имея это в виду, руководство Советского Союза решило направить в Германию сразу же после окончания войны специальную бригаду для тщательного просмотра подлежавших передаче территорий с целью возможного использования обнаруженных там технологических новшеств, на которые немцы всегда были горазды. Бригада эта состояла человек из 50-ти. В неё входили в основном представители Академии наук, высших учебных заведений и ряда наркоматов технического профиля. От Наркомата вооружения СССР, как наиболее заинтересованного ведомства, в неё были включены несколько инженеров, среди которых оказался и я. На бригаду возлагалась задача: «прочесать» подлежавшие передаче западным державам территории Германии и вывезти оттуда в советский сектор всё, что могло представлять для нашей страны более или менее существенную ценность. А что конкретно – это должны были решать на месте сами участники направляемой в Германию бригады.

А чтобы участники бригады не выглядели в еще не остывшей от военного запала Германии «белыми воронами», и чтобы с нами там «считались» не только немцы, но и свои, каждому из нас было присвоено офицерское звание. И тут же выданы соответствующие «мандаты», в которых указывалось, что такой-то — называлось воинское звание, фамилия, имя и отчество — командируется Наркоматом обороны СССР в распоряжение Командующего советскими войсками в Германии для выполнения специального задания.

Ваш покорный слуга, никогда не служивший в армии и числившийся, согласно воинскому билету, всего лишь «рядовым не обученным», превратился вдруг — подумать только! В целого подполковника!

Дмитрий Федорович с женой Надеждой Григорьевной и дочкой Женей, 1941-й год.

А затем предложили всем нам пройти на склад и получить соответствующие мандату обмундирование, погоны и оружие.

На следующий день всю нашу бригаду «цивильных» офицеров отправили на военном самолёте в Берлин. Там доставили нас в резиденцию Командующего советскими войсками в Германии, где нам подробно разъяснили, с какого конца и как следует приниматься за выполнение нашей миссии. Бригаду разделили на две группы: одной, в которую входил и я, предстояло заняться Берлином, также подлежавшим делёжке между державами-победительницами, а на другую возлагался контроль за «прочесыванием» предприятий и учреждений в других районах Германии, отходивших к западникам. Там уже «работали» специальные воинские подразделения, им надо было только помочь консультациями и рекомендациями.

Выдали нам на карманные расходы по пачке «оккупационных марок» и отправили по квартирам.

Нашу группу, человек 14, отвезли в пригородный поселок – назывался он, помнится, Ноен-Хаген, — где и разместили в двухэтажном особняке, обставленном, по нашим тогдашним представлениям, шикарной мягкой и жесткой мебелью, буфетами и сервантами. Стоявший в столовой огромный обеденный стол был накрыт цветной скатертью из какого-то панбархата. При входе в дом — толстые плетёные коврики для вытирания ног и электрические машинки для чистки обуви от пыли. Всё это, вплоть до мелочей, привлекало к себе наше внимание. Мы, как малые дети, попавшие в незнакомый дом, заглядывали везде — в шкафы и буфеты, в прикроватные тумбочки и выдвижные ящики в столах, осматривали кухню и туалеты, которых было в доме, к нашему удивлению, аж четыре, на каждом этаже по два! (К чему такое излишество, подумалось мне). Всё рассматривали и ощупывали, хотелось узнать, как жили наши враги, поглубже проникнуть в их быт. И качали головами — дескать, как добротно и красиво всё сделано, по-немецки.

Не знаю, как другие участники нашей группы, но я лично смотрел на всё буквально расширенными глазами и с досадным огорчением: почему же у нас дома нет ничего похожего? Или мы недостойны этого? Ведь я никогда до этого не бывал за пределами Советского Союза и представление о других странах и их обитателях, об их жизни у меня сложилось лишь из того, что я вычитал, увидел в кино или услышал по радио, на лекции или в докладе бывалого человека. А тут, вдруг, сам оказался за границей, да непросто за границей, а в стране совсем недавнего нашего смертельного врага, можно сказать, в его «логове».

Как же можно было оставаться спокойным и безразличным, делая вид, что всё это тебе и до этого было известно? Нет, я щупал все с тщательностью и интересом купца и удивлялся всему вполне искренне, ведь это был для меня совершенно новый, неведомый дотоле мир.

А после дома принялись за осмотр двора, сада, огорода и надворных построек, приспособлений для полива, гаража на несколько машин со всевозможными механизмами и приспособлениями. Особенно понравился нам порядок в саду и огороде – везде дорожки, клумбы для цветов, расставленные в разных местах крашеные скамьи и плетёные диванчики для отдыха. Стволы деревьев покрашены известью или белой краской, в разных местах сада и огорода торчали отростки труб с вентилями для подключения поливочных шлангов, намотанных на стоявшие рядом барабаны.

А от грядок нельзя было оторвать глаз — на них красовались в строгом порядке различные зеленные овощи, начиная от чеснока, лука и петрушки, и кончая перцами, баклажанами и цветной капустой. Казалось, что люди, ухаживавшие за всем, что было в саду и огороде, уехали из этого подворья всего каких-нибудь несколько часов тому назад, незадолго до нашего появления, или, в крайнем случае, накануне — везде были заметны еще свежие следы их хозяйских рук и забот. Пока, похоже было, никто после них не успел еще похозяйничать здесь, навести свой «порядок». На расположенных в огороде клубничных грядках было много крупных спелых ягод, на которые мы, включая седовласых академиков, тут же набросились, как голодные дети. И неудивительно, ведь большинство из нас успело за годы войны забыть даже вкус таких ягод, не говоря уже об их внешней привлекательности.

Я обратил внимание на то, что во время нашей экскурсии по саду и огороду за нами внимательно наблюдали через изгородь из штакетника чьи-то детишки, возможно соседские. И мне захотелось угостить их клубникой. Сорвав с десяток крупных ягод, я подошел к изгороди и протянул их детям. К моему удивлению, никто из детишек — а их было там около десятка разных возрастов, — не принял моего подношения, а некоторые даже руки демонстративно попрятали за спину. Признаюсь, такое поведение детей меня очень озадачило, я не мог понять, почему они отказываются от таких аппетитных на вид ягод – то ли у них много своих фруктов и они сыты ими по горло, то ли они испугались меня, опасаясь, как бы этот чужой и незнакомый военный не подстроил им какую-нибудь ловушку.

И лишь позже, когда я поделился своим недоумением с пожилым русским человеком, давно жившим в Германии и помогавшим нам теперь в качестве переводчика, он разъяснил: в большинстве немецких семей детям внушают «с пелёнок», что самым большим грехом является покушение на чужую собственность, и что их поведение объясняется их нежеланием стать соучастниками в нарушении этой священной заповеди. Из рук хозяев огорода, сказал он, дети приняли бы ягоды с благодарностью.

На моё замечание, что эта священная заповедь не помешала, однако, гитлеровским солдатам — тоже ведь немецкие дети — заниматься грабежами, присвоением чужой собственности во всех странах, которые удалось им оккупировать, мой собеседник не нашел другого объяснения, как только сослаться на избитую истину: война есть война, она, дескать, не считается ни с какими моральными принципами.

Ну, а теперь о нашей основной работе, для которой нас прислали в Германию, о том, как мы ею занимались и насколько ощутимы оказались её результаты.  

Каждый день, кроме воскресных, в 8 часов утра, к нашему дому в Ноен-Хагене подъезжала большая грузовая машина какой-то американской марки со скамьями в кузове, и вся наша берлинская группа, позавтракав, отправлялась в ней на какой-нибудь объект, намеченный совместно с руководителем еще накануне. А там начинался тщательный осмотр оборудования объекта, на что уходила добрая половина дня, так как мы часто и подолгу задерживались у какой-нибудь диковинки. А они попадались нам на каждом шагу. Осматривали её со всех сторон, изучали, на что она способна, и затем уж определяли, представляет ли она для нас ценность или нет, у самих, дескать, есть не хуже. И давали соответствующие указания саперам, следовавшим за нами неотступно. А те принимались за работу по-военному: там, где можно было без особого труда снять станок или другое оборудование с бетонного основания, так и поступали; а в тех случаях, когда крепежная гайка или костыль не поддавались — подкладывали динамитную шашку и подрывали, часто вместе с опорной частью станка, с его лапой. А чего церемонию разводить, время не ждало!

Обращала на себя внимание такая характерная картина. Почти в каждом цехе или в конторе посещаемых нами предприятий полы были усеяны всякого рода бумагами, вероятно содержавшими в себе ценную информацию — техническую документацию, учетные ведомости проведенных экспериментов, технологические карты, инструкции и тому подобное. По ним ходили, топтали их и никого из первых посетителей, они, по-видимому, не интересовали — подумаешь, макулатура какая-то!

А вот попадавшиеся на пути сейфы или металлические шкафы обязательно вскрывали, чаще всего той же динамитной отмычкой, выгребали на пол все бумаги, как «ненужный хлам», и искали прежде всего какие-либо привычные и легко ощутимые ценности: золотые изделия, часы ручные, автоматические ручки, пишущие машинки, фотоаппараты. А что могла сделать, чем могла помочь в этом отношении наша малочисленная группа, к тому же опоздавшая к «первому клёву» — стихия уже успела сделать свое дело, и исправить его не было никакой возможности.

А вот теперь, спустя более полувека, напрашивается такой коварный вопрос: а все ли мы, участники той самой «специальной» группы или бригады, понимали тогда дикость таких поступков победителей, все ли мы готовы были обратить на это внимание военного командования и настоять на том, чтобы хоть в какой-то мере исправить эти ошибки? И не находились ли мы сами в чаду опьянения победой, под влиянием которого и нам всё казалось «трын-травой»? Возможно, это так и было. Печально, конечно.

На территориях осматриваемых нами предприятий и учреждений мы подолгу бродили по всем уголкам и подвалам помещений, с интересом рассматривали те места, где должны были укрываться от наших бомбёжек и артиллерийских обстрелов жители агонизирующего Берлина. Подбирали и тщательно исследовали оставленные на этих местах предметы, как будто надеясь разгадать по ним переживаемые в те тревожные дни и часы воспаленные чувства их владельцев. При этом мы почему-то не очень задумывались над тем, что при таких осмотрах каждый из нас легко мог нарваться на какую-либо серьезную, а то и смертельную опасность. Не говоря уже о том, что в исследуемых катакомбах мы могли столкнуться с каким-либо фанатиком, считавшим, что «война еще не окончена». Не меньшую угрозу для нас таили в себе и всякие незнакомые нам замысловатые предметы.

Попались мне однажды на глаза какие-то странные цилиндрики сантиметров 18-20 в длину и около 6 сантиметров в диаметре, похожие на петарды для фейерверка или «бенгальского огня». Я поднял один из них и, бегло осмотрев, понёс показать своим коллегам, чтобы разобраться, что представляет собой эта новинка. К счастью, тут же наткнулся на сержанта работавших с нами саперов. Он отскочил от меня, как ужаленный, и с тревогой в голосе почти приказал мне, подполковнику, чтобы я положил осторожно на землю свою находку и быстро удалился от неё. И только после того, как мы отошли от неё на приличное расстояние, сержант объяснил мне, что цилиндрик этот был ни чем иным, как «фауст-патроном», изобретенным немецкими учеными в последние дни войны как весьма эффективное оружие для обороны. Взрывался он от незначительного удара и обладал, несмотря на свои скромные размеры, большой разрушительной и убойной силой. А я от этого рассказа так опешил, что даже не сообразил поблагодарить незнакомого мне сержанта за его неоценимую услугу — возможно, что именно ему я обязан своей, всё еще длящейся жизнью.

И еще запомнилось. В какой бы лаборатории или цехе мы ни появлялись, там всегда оказывались небольшие группы немцев в гражданской одежде, молча наблюдавших за нашими действиями. Они ничего нам не говорили, ни о чем не спрашивали, ничего не просили — просто смотрели на нас какими-то внимательными и, похоже, очень уж заинтересованными глазами. А нас как-то коробило от этих взглядов, они как будто связывали нам руки. И мы старались выпроводить таких наблюдателей из помещений прежде, чем начинали что-то предпринимать.

Но случались и такие ситуации, когда мы не выдерживали этой молчаливой и безоружной обороны и вынуждены были, по велению наших сердец, отступать. В один из дней очередным нашим объектом была Teсhnische hoсh Schule — близнец нашего МВТУ имени Баумана, тот же профиль, те же факультеты. Там тоже встретили нас молчаливые наблюдатели из студентов и преподавателей, следовавшие за нами по пятам. Мы, разумеется, и в этом случае старались отделаться от них, выдворить из помещения, но безуспешно: прогонишь с одного места, они сразу же возникали в другом. Не применять же к ним силу.

А когда дошла очередь до аэродинамической трубы — очень важного и ценного научного и учебного агрегата — там поднялись нам навстречу две группы по пять или шесть человек в каждой, состоявшие из молодых людей, девушек и юношей, вероятно, студентов. Они тоже не предпринимали никаких действий, вели себя мирно, ни о чем нас не спрашивали и ни о чем не просили. Но смотрели на нас такими просящими, полными искренней скорби глазами, как бы умоляя нас, победителей, оставить им единственное, что у них еще осталось дорогого — их аэродинамическую трубу, без которой якобы и само существование учебного заведения было бы немыслимым. Никакие наши уговоры и просьбы уйти из помещения, пикетчиками не воспринимались, и они продолжали стоять и смотреть на нас своими полудетскими глазами. А девушки, так те, не стесняясь, вытирали кулачками свои непослушные глаза.

Кроме меня там были еще два человека — седовласый академик лет шестидесяти, по фамилии, если память не изменяет, Звонарев, и давнишний мой знакомый по МВТУ преподаватель-станочник Яненко Иван Иванович. Все мы оказались «недостаточно стойкими» не то из-за наших слишком уж чувствительных сердец, не то из-за близости нам переживаемых немецкими студентами чувств. Посоветовавшись между собой, мы решили не трогать аэродинамическую трубу, оставить её немецкой молодежи, тем более, что насмотревшись на лихую работу наших саперов, мы не были уверены в том, что этот деликатный агрегат, прочно замурованный своей опорной частью в бетонное основание, будет демонтирован без помощи динамитных шашек. За это мы были вознаграждены, когда уходили, громкими аплодисментами пикетчиков. Не знаю, как моим коллегам, а мне от этих аплодисментов стало так тепло на душе, как это бывает, когда сделаешь людям что-то приятное, нужное им. Я даже как-то «возгордился» за наше великодушие. Видимо, война не совсем еще искалечила наши души в моральном отношении, мы были еще способны подавить в себе накопившуюся за годы военного лихолетья ненависть и сделать что-нибудь хорошее людям, которых еще недавно считали своими заклятыми врагами.

Но далеко не всех обошла эта заразная инфекция, многим она так изуродовала психику, что им, видимо, не скоро удалось восстановить её и отделаться от порожденного войной синдрома. Взять хотя бы ту же девушку-шофёра, которая возила нас из Ноен-Хагена в Берлин на работу. Многие из нас обратили внимание на её довольно странное поведение в пути. Каждый раз, когда рядом с нашей машиной оказывался велосипедист — а ездили они по своему законному ряду, в правой стороне дороги по ходу движения – наша дивчина, подвигая грузовик вправо, старалась так «прижать» велосипедиста, независимо от его пола и возраста, что тот, в конце концов, сваливался за бетонную кромку дороги.

Один из наших товарищей, уже в годах, не выдержав такого открытого людофобства, сделал ей замечание, подчеркнув, что с людьми, даже если это немцы, обращаться так не следует — война ведь кончилась. Дивчину нашу как будто ужалила змея: покраснев и сверкая глазами, она с такой нескрываемой злостью, какую трудно было в ней заподозрить, выпалила нашему товарищу: «А они, их братья, мужья и сыновья, считались с нашим народом, с нашими отцами и матерями, когда живьем сбрасывали их в шахты и колодцы или держали на лютом морозе до тех пор, пока они не отдавали богу душу?» И скрепила эту тираду такой отборной, красочной матерщиной по адресу немцев, что у слышавших её сразу отпало всякое желание вступать с нею в споры или, тем более, читать ей мораль: всем стало ясно, сколько перенесла и чего натерпелась за свой долгий поход от Юзовки до Берлина эта 23 или 25-летняя украинская дивчина. Она уже не в состоянии была спокойно разговаривать не только о войне и принесенных ею бедах, но даже по другим вопросам, если была не согласна со своими собеседниками.

И еще случай с этой же дивчиной.

Как-то утром при погрузке в кузов машины кто-то из нашей группы, заметив пыль на скамьях, имел неосторожность обратить на это внимание нашего шофёра, дескать, неплохо было бы и вытереть. Та ответила, что вытирать нечем, ветоши им в гараже не выдают. Можно было бы и закончить на этом разговор — нет, так нет, — но дотошного «чистюлю» дернула нелёгкая бросить: «А это уж ваши заботы». И тут уж нашей дивчине, давно, кстати, разобравшейся, какие мы офицеры, будто «вожжа под хвост попала»: она молча запрыгнула в кузов машины, подошла решительным шагом к его передней части, где был сколочен на уровне бортов машины деревянный рундук, открыла висевший на нем замок и вынула из рундука первое, что попалось ей на глаза — а это было великолепное дамское платье из какой-то, видимо, дорогой материи, всё в кружевах и вязаных оборках — и начала этим платьем протирать до блеска наши скамьи. И делала это решительно и с нескрываемой злостью — дескать, нате, жрите, тыловые чистоплюи, моё последнее добро, доставшееся мне от этой проклятой войны! Вытерла, соскочила быстро с кузова, так что и рта никто не успел открыть, села за руль и помчала нас в Берлин с такой бешеной скоростью, что мы с трудом удерживались на наших, теперь уже чистых, скамьях, боясь вывалиться из кузова на поворотах. И комментировать поведение нашей дивчины-шофера никому не хотелось, как-то было не по себе.

Продолжение воспоминаний: Ценная находка

Материал и фотографии любезно переданы
для публикации на www.world-war.ru
младшей дочерью автора воспоминаний.