В блокаде мы были свободными

Юлия Яковлевна Каганович

В первые недели войны в городе было тревожно, царила растерянность, смятение. Чего только стоила эвакуация детей без родителей в Ленинградскую область, где уже шли бои! Я была тогда аспирантом Института галургии, помещавшегося на Тифлисской улице Васильевского острова в старинном доме с метровыми стенами. Нас перевели на казарменное положение с ночными дежурствами, тушением зажигательных бомб. Готовились к возможной химической войне. Но скоро стало ясно — предстоит эвакуация, а те, кто не уедет, должны быть готовы жить во фронтовом городе. Отказались от эвакуации всего несколько человек, и я была в их числе. Последняя группа сотрудников покинула город поздней осенью 1941 года. По сути дела, институт в Ленинграде перестал в то время существовать. Здание и имущество подлежали консервации. Нас осталось — три аспирантки, начальник первого отдела Клавдия Ефимовна Волкова, агент по снабжению Мария Ксенофонтовна Кацель, лаборант Мария Михайловна Кузьмина, два дворника, муж и жена Барановы — трогательная любящая пара, и милая женщина уборщица Мария Александровна Логинова. Еще двое сотрудников были мобилизованы на оборонные работы.

Сознание того, что город в осаде, впервые появилось у меня в октябрьский вечер, когда я возвращалась с железной печуркой, «буржуйкой», изготовленной в мастерских института. Тогда это были массовые заказы, все уже понимали, что наступает военная зима. Я шла по Дворцовому мосту. Темнело. Нигде ни огонька, и только зарево боев там, где Нева сливается с горизонтом. Возникло острое ощущение: мы во вражеском кольце. Для того, чтобы посильно включиться в оборону города, необходимо было отстоять существование института как действующей организации. Решили обратиться в Аптечное управление с предложением участвовать в производстве медикаментов. Начальник аптечных складов — он всю блокаду руководил снабжением города медикаментами — Гольман (к сожалению, забыла его имя) сказал мне: «В городе осталось полтора кг хлористого кальция и несколько килограммов хлористого натрия. Потребуются тысячи килограммов, потому что из этих солей приготовляют растворы для внутривенных вливаний при большой потере крови. Привозить в осажденный город такие количества невозможно. Подумайте, как наладить их производство».

Организовать совсем заново производство в институте, где для этого ничего не было, где нас осталось всего восемь человек, а инженерное образование только у меня, и ни у кого никакого опыта! Я недавно окончила Технологический институт, другие аспирантки, Нина Юрьевна Икорникова и Татьяна Викторовна Розенкевич-Мандрыкина — Ленинградский университет. Все трое в субботу 21 июня сдали последний кандидатский экзамен по английскому языку. А завтра была война.

Сейчас создание нового производства, что называется «с нуля», представляется мне отвагой незнания, а что это получилось, кажется каким-то чудом и началом целого ряда маленьких чудес, прошедших потом через всю блокадную жизнь. В итоге маленькая группа очень разных людей, соединенная обстоятельствами блокады, сумела полностью обеспечить Ленинградский фронт и городские госпитали хлористым кальцием и хлористым натрием. Это произошло без всякого приказа, без помощи «сверху», но с помощью сознания, что мы все участвуем в общем деле спасения человеческих жизней. По книгам и справочникам быстро разработали технологию процесса. Получение хлористого кальция было основано на взаимодействии мраморной крошки с соляной кислотой при последующей упарке раствора, фильтрации и кристаллизации хлористого кальция. Мраморная крошка как исходное сырье была выбрана, потому что на заводе мраморных изделий лежали, как отходы, горы этой крошки. Тогда удалось ее завезти в институт в количестве, достаточном для работы на весь период блокады.

Сложнее было с соляной кислотой, но и тут повезло. Узнали, что на заводе «Красный химик» (тогда фронт проходил в 5 км от него, у поселка Лигово) не прекращалось производство соляной кислоты для оборонных нужд. Получили согласие на обеспечение кислотой нашего производства, но перевозить ее в стеклянных емкостях по 50 литров нужно было самим. Каждую неделю требовалась машина с соляной кислотой. Доставку, порой под обстрелом, осуществляла бесстрашная Мария Ксенофонтовна Кацель, сопровождая опасный груз от завода до Васильевского острова.

Самым трудным оказалось обеспечить технологический цикл углем. В институте нашелся маленький старый паровой котел для опытных работ. Производительность его была достаточна, но нужен был каменный уголь и кочегар.

С октября 1941-го все снабжение в Ленинграде осуществлялось по нарядам особого Уполномоченного Госплана, управление помещалось рядом с Домом книги на Невском проспекте. И вот две аспирантки отправились к Уполномоченному с просьбой включить наше производство в план снабжения углем. Позже мне рассказывали, какое веселье вызвало наше появление и просьба. Никто не знал, что такое галургия, а наш внешний вид скорее напоминал институт благородных девиц, чем производство медицинских препаратов. Конечно, нам отказали. Но все же было сказано: сумеете сами достать уголь для начала и выпустить первую партию хлористого кальция, тогда приходите, поговорим. Но как достать уголь?

Рядом с нашим институтом был военный госпиталь в здании исторического факультета университета. В хозяйственной части госпиталя служил веселый лихой паренек, готовый за спирт хоть в немецкий тыл за «языком». На складе нашего института оставалось два литра этой драгоценной жидкости, которые и превратились в машину угля. Я принимала участие в экспедиции за топливом. На ничейной земле около Петергофа лежал выброшенный на берег маленький пароходик с углем. Беспросветной ноябрьской ночью, когда не то, что фары, спичку нельзя было зажечь, поехали на машине к этому пароходику и полностью загрузили машину. Сделал это наш лихой паренек, украинец, кажется, его звали Лех. Нельзя забыть его подвиг, а спирт — это совершенно ничтожная плата за риск.

Когда мы получили все необходимое для работы, была изготовлена опытная партия хлористого кальция, которая прошла фармакопейный контроль. Все операции проводились в фарфоровых баках, которые мы достали в начале осени на заводе имени Ломоносова. Основная часть завода тогда готовилась к эвакуации, на нас не обратили особого внимания, но разрешили самим отобрать на складе нужные баки. Не было грузовой машины, и мы перевезли все баки на Васильевский остров на ручной тележке.

Первая партия хлористого кальция была распределена по госпиталям в ноябре 1941 -го. О нашем производстве очень быстро узнали, и мы были завалены заявками. В городских организациях нас зарегистрировали как производственные мастерские Института галургии. Уполномоченный Госплана включил их в план снабжения углем. Уголь возили с базы на Московском проспекте, тоже нередко под обстрелом. Все грузовые перевозки в городе проводились центральным автотранспортным управлением по заявкам.

В конце декабря работу производственных мастерских пришлось прервать. Наступили самые грозные дни — голод и мороз сковали все, временами казалось, что какой-то стон стоял над городом. Особенно это чудилось ночью. Не было сил ходить на работу. Мы приняли решение возобновить работу, как только станет немного теплее, прибавят норму хлеба. А пока нужно было спасать своих близких. Я осталась в Ленинграде с мамой, муж и брат были на фронте. Каждый день нужно было раздобыть где-нибудь досок для буржуйки, купить пайку хлеба, принести воды, сходить в столовую, где семьям военнослужащих иногда выдавали по литру дрожжевой баланды. Мама уже не могла вставать, видимо, у нее началось воспаление легких, сдавало сердце. Запомнился один из самых тяжелых дней начала января. Рядом с нашим домом на улице Маяковского прорвало водопроводную трубу. Выстроилась огромная очередь с чайниками и ведрами. Чтобы получить свою порцию, пришлось простоять на морозе несколько часов. Придя домой, я позорно разревелась. Спокойно, твердо моя мама сказала: «Если ты не способна терпеть, то отрави меня и себя». Я получила заслуженный урок, слез и жалоб больше не было.

А потом случилось чудо, действительное чудо. В середине января к нам вошел незнакомый человек с рюкзаком, в руке у него была записка от моего отца, который тогда находился в Перми. Отец послал нам маленькую, но драгоценную посылочку: пакетик сахара, две маленькие банки с маслом и крупой. Человек с рюкзаком совершил подвиг: каким-то способом, думаю, что через военный завод, смог добраться из Перми до Ленинграда и доставить посылки нескольким семьям. Я не знаю его имени, но всегда буду помнить этого человека. Он подарил нам несколько счастливых дней, увы, быстро прошедших. Любопытная деталь: у меня были отморожены два пальца на правой руке, началось нагноение. В тот вечер, когда была получена посылка, я жадно съела кусочек масла. Наутро нагноение прекратилось, и рана на руке затянулась. Так бурно организм впитывал живительную силу.

***

Страшный блокадный январь 1942-го. Морозы стояли небывалые, кроме ничтожной нормы хлеба, по карточкам ничего не давали. За стакан неочищенного овса или кучку картофельных очисток или старых зеленых капустных листов «хряпы», на рынке нужно было отдать весь месячный аттестат. На дрова пошли книги, мебель, которую удавалось разрубить топором.

Несколько картин января той зимы помню четко до сегодняшнего дня: проходя по улице Маяковского, как-то заметила, что гора трупов, зашитых в белые тряпки, уже выше второго этажа разрушенного больничного здания, где их складировали. Поразило не количество трупов, а то, как их сумели поднимать так высоко. На той же улице в сугробе лежала голова женщины с черными косами. Иногда голова скатывалась на пешеходную тропинку, приходилось отталкивать ее ногой. Я это делала несколько раз почти равнодушно, но страшно было приблизиться к трупу мальчика, лежавшего у часовенки Преображенского собора. После смерти у него выросли волосы и ногти — волосы стали дыбом, а ногти приняли вид звериных когтей. И еще одна из картин тех дней — объявление на стене: «Меняю гроб новый, не бывший в употреблении, на продукты».

Но даже в эти самые черные дни, я это помню твердо, мы не теряли веры в избавление, оно должно было прийти. Для меня существенной поддержкой было ожидание возобновления работ нашего производства. Теперь я понимаю, насколько мне было легче, чем моей маме. Я целый день проводила в доставании того, что поддерживало нашу жизнь, а мама оставалась одна, беспомощная, в темной промозглой комнате, прислушиваясь, не началась ли бомбежка или обстрел. И никогда никаких жалоб, сетований. Своим благородным мужеством мама сохранила во мне веру в жизнь, но поняла я это по-настоящему только теперь. В конце января я сумела поместить маму в госпиталь.

***

В феврале наша работа возобновилась и потом уже не прекращалась ни на один день, до полного освобождения города от блокады. Трудно сейчас себе представить, как могли несколько человек и в тех условиях везти на себе все — таскать тяжести, вести процесс в качестве аппаратчиков, осуществлять контроль производства, заполнять ведомости, наряды. Быть может, это тоже одно из обыкновенных чудес. Кочегарами стали супруги Барановы. Это были удивительные люди, стоящие отдельного рассказа. Псковские крестьяне, она — из богатой семьи, он — бедняк. Они поженились по большой любви вопреки всему, что их разъединяло, и сохранили нежную преданность друг другу до старости. В делах верховодила Анна Александровна, которая взяла на себя, по собственной инициативе, наблюдение за порядком при отпуске нашей продукции госпитальным представителям. Речь Анны Александровны была очень образная: «Ты не гляди, что я криво повязана» — это обращение к недисциплинированным госпитальным шоферам. Свое доверие ко мне выражала так: «Будь ты хоть разученая, а мне стыдно сказать тебе Вы». Ее муж, тихий Иван Тимофеевич, горестно повторял: «За что?»

Начальник аптечных складов Гольман, тот самый, кто предложил нам наладить производство хлористого кальция, очень высоко ценил нашу работу. Видимо, это он посоветовал в Обкоме партии ознакомиться с нашей мастерской, и неожиданно на Тифлисской улице появились руководители промышленного отдела из Смольного — Сухомехов и Утемов.

Сейчас принято негативно оценивать роль партийного руководства. Свидетельствую, что Сухомехов и Утемов очень по-хорошему отнеслись к нам и оказали настоящую помощь — сделали все, что тогда было в их силах. По распоряжению Смольного к нам откомандировали работниц с завода «Фармакон»: Марию Турок, Надежду Иванову, Марию Беренштейн, Веру Паншину и Карпову (имя забыла). Работать сразу стало несравненно легче.

Характерный эпизод визита начальства. Сухомехова и Утемова сопровождал человек в военной фуражке, кожаной куртке; запомнилось пенсне, которое придавало ему сходство с Берией. Наша работа его явно не интересовала, он зорко оглядывался вокруг и оживился, увидя старый компрессор в явно нерабочем состоянии. В тот период в Ленинграде начали наказывать сотрудников, которые не сумели сберечь казенное имущество в блокадную зиму. Вообще-то довольно странное мероприятие. Компрессор явно подходил к категории «загубленного» оборудования, что не замедлил заметить человек в пенсне. Его резко оборвал Сухомехов: «Подумай, что могли сделать эти девочки с компрессором, лучше пойми, что они делают для Ленинграда».

Благожелательное отношение промышленного отдела Обкома к нашему производству проявлялось еще несколько раз. В нас поверили, и, когда город готовили ко второй блокадной зиме, нам поручили разработать технологию и изготовить партию кальцекса на случай возможной эпидемии гриппа (к счастью, эпидемии не было). За один месяц мы отправили в аптечный склад города 250 кг кальцекса.

За весь период блокады было произведено несколько сотен тонн хлористого кальция (напомню, что перед блокадой в аптечном складе было 1,5 килограмма), несколько тонн хлористого натрия, а также выполнялись отдельные заказы на другие солевые препараты.

С весны 1942-го года жизнь начала медленно возвращаться в город. Норму хлеба увеличивали, на карточки начали выдавать крупу, потом сахар, жиры. Исчезли трупы на улицах, в подвалах. Была проведена огромная работа по захоронению покойников, очистке города от мусора. Машины, нагруженные выше борта горой «белых саванов», развозили свой страшный груз. Траншеи для братских могил рыли не только на Пискаревском кладбище. В этих могилах лежит более миллиона человек — представить себе это сейчас уже невозможно.

Голодная смерть уходила, но смертность в результате зимних страданий была очень высокой. Умерла мать моего мужа, его сводная сестра, от сердечной недостаточности скончалась мать моей блокадной подруги и коллеги Икорниковой. Моя мама находилась в больнице, состояние ее было тяжелое.

Летом 42-го года население было мобилизовано для заготовки дров на зиму 1942—43-го года. Требовалось разбирать деревянные здания, пострадавшие при обстрелах и бомбежках. Выдали и нам такой наряд. Это была очень трудная, а порой и опасная работа. Запомнился ужасный случай при разборке деревянных трибун на стадионе им. Ленина: сорвавшаяся балка ударила военного по голове. Он упал замертво.

Пошел ленинградский трамвай, это радостное событие часто показывают в хронике тех дней. В трамвае велись оживленные беседы на темы городской жизни. Всюду заговорили об огородах и витаминах. Помню скептическое замечание одной из женщин — «от витаминов одни глисты». Но почти все стремились хоть что-нибудь вырастить на маленьком кусочке городской земли. Нашим мастерским выделили два небольших участка — один на Митрофаньевском кладбище в конце Московского проспекта, другой в Ботаническом саду. На кладбище посеяли три грядки редиса, больше семян не было. Недалеко от огорода находилось замаскированное артиллерийское подразделение, часто начинались дуэли-перестрелки с немецкими позициями, тогда нужно было прятаться в ямах. Но больше стрельбы я боялась коров, неведомо кому принадлежавших и неведомо откуда появившихся в этих местах. Эти худые животные, казалось, внимательно и недоброжелательно смотрели на меня из-под рогов. Я цепенела от страха, а женщина-пастушка с укоризной мне говорила: «Ну, кто тебя замуж возьмет, если ты коровушки боишься». Редис вырос, но его украли; в Ботаническом саду посеяли свеклу и собрали 3 кг, что было очень неплохо. Жили, конечно, впроголодь. Встречая одна 43-й год, я мечтала поесть досыта, но в это время мой муж уже пользовался любым случаем, чтобы передать мне свой офицерский паек, а я могла поделиться с мамой и отправить в больницу немного масла, сухарей, а иногда и мясные консервы.

Главным испытанием в 42 — 43-м годах стали систематические артиллерийские обстрелы, точнее расстрелы гражданского населения. Все районы города, естественно, были точно пристреляны, и снаряды направляли на улицы, трамвайные остановки во время наибольшего скопления людей, были случаи прямого попадания в трамвай. Появились надписи «Эта сторона улицы наиболее опасна при обстреле».

Во время обстрела, чтобы преодолеть страх, я думала о том, что брат и муж на фронте постоянно живут рядом со смертельной опасностью, а значит, я должна делить их участь. Помогало не поддаваться страху сознание, что вид панически испуганного человека всегда как-то смешон. Но однажды я испытала страх в полной мере. Это было на мосту через Фонтанку, у цирка. Начался обстрел, люди побежали в укрытия, а я задержалась. Внезапно меня отбросило жаркой волной, снаряд пролетел буквально в двух шагах, пробил решетку моста и упал в воду. Звука разрыва не помню, но четко помню резкий толчок и вид пробитой решетки, место моей погибели, сделай я два шага вперед. Были еще встречи, когда опасность проходила рядом, но они не оставили в памяти такой точной картины, как тогда на Фонтанке. Это тоже было чудо.

Работа на производстве шла непрерывно, без выходных, по 8—9 часов ежедневно; продукцию нашу расхватывали прямо «с колес». Повторю, что очень разные люди соединились в коллективе — простодушная работница и бывшая начальница первого отдела, важная особа, аспирант и дворник. Но всех соединяло общее чувство — мы нужны друг другу, наше дело нужно очень многим.

В те дни по-особому ощущалась потребность в общении. К нам на Тифлисскую приходили гости: родные и знакомые военные, которым стали давать увольнение в город на день-два. Ведь от фронтовых частей до Невского было, что называется, рукой подать. Чаще всех приходил мой муж, младший лейтенант пехоты Владимир Пирятинский. Два раза я сама отправлялась в воинскую часть, чтобы поесть в солдатской столовой и вымыться в бане. Особенно памятен поход в село Рыбацкое, где сейчас уже город. Идти нужно было за Невскую заставу; путь этот воскрес в памяти потом, после прочтения прекрасной книги Ольги Берггольц «Дневные звезды». Вот так, как Ольга Федоровна, я шла по Калашниковой набережной, казалось, видела и те же кучевые облака на голубом небе, и те же мысли и чувства сопровождали мой путь. Смею сказать сейчас, что Ольга Берггольц для многих, конечно, и для меня, была родной сестрой, блокадной сестрой — не сумела я сказать ей эти слова при ее жизни.

Событием года был концерт в Филармонии, исполнялась 7-я симфония Шостаковича. Музыка до меня с первого прослушивания дошла смутно, но сознание, что я вновь в Филармонии, вид заполненного холодного концертного зала, люди в шинелях, — все это произвело огромное впечатление, и не только на меня: один из сидящих недалеко потерял сознание.

Очень подружился с нами работавший в соседнем госпитале старый петербуржец Алексей Карпович Таманцев. Его семья имела тесные связи с Московским Художественным театром, и его воспоминания переносили в мир довоенных радостей и интересов.

В 1943 году нас одними из первых наградили медалью «За оборону Ленинграда». Для меня эта медаль очень дорога.

Памятное январское утро 1944 года началось с содрогания почвы. Земля отозвалась раньше, чем город услышал гул артиллерийской и авиационной подготовки. В первые же дни были освобождены Пушкин, Павловск, затем Гатчина. В последний раз мой муж получил увольнительную на полдня после взятия Гатчины. Потом были только письма, ожидания, тревога.

Ленинград салютовал о полном снятии блокады; все эти события запечатлены в кинокадрах, снимках и, конечно, останутся в истории. Но для меня незабываема картина: впервые за три года тьмы залита электрическим светом Дворцовая площадь. Невыразимая прелесть точной линии изгиба Главного штаба, гармония целого и красота деталей — дух захватило от этого великолепия. Как это мы могли раньше (добавлю, и сейчас) равнодушно проходить мимо такого совершенства?

Затемнение с города было снято уже в январе, уверенность в победе была несомненной, но впереди были еще месяцы и месяцы войны, и каждый день уносил тысячи жизней.

Армия, в которой служил мой муж, двигалась на Псков, но была остановлена весенней распутицей. Попытка взять Псков весной 44-го года прямым штурмом была одной из трагических неудач Западного фронта. Наши войска застряли в бездорожье, потери были огромные. Все это мне рассказал находящийся в госпитале после ранения командир батальона, где служил мой муж. В те дни, когда он разыскивал меня, чтобы передать от него привет, муж уже погиб — скончался от ран в медсанбате 10 апреля 1944 года, а 12 апреля умерла в больнице моя мама. Я осталась совсем одна. Похоронное извещение о муже пришло 16 апреля, сразу после похорон мамы. Я не могла оставаться дома, побежала по улице. В этот весенний день вдруг пошел снег, крупные хлопья снега засыпали все вокруг.

Как мне это памятно — одиночество, горе и холодный снег весной. В извещении было указано, что муж похоронен в деревне Погост-Чирский. В последнем его письме, которое потом дошло до меня, он писал: «Прибыл вместо убитых и сам убываю, сплю в воронке от снаряда у трупа погибшего солдата. Прощай, у меня нет веры, что буду жив, люблю тебя».

Долгие годы я не могла найти могилу мужа — уже не было деревни по названию Погост-Чирский. Только с помощью военкомата в городе Острове удалось узнать о перезахоронении погибших весной 44-го года в братскую могилу в поселке Черский. На маленьком участке земли у дороги были погребены в июне 44-го года тысячи человек. Так мне рассказала участница перезахоронений. Имена погребенных неизвестны, мир праху здесь лежащих; стараюсь думать, что среди них покоится Владимир Пирятинский.

В июне 1944 года мой отец, вернувшийся в Москву из эвакуации, сумел выхлопотать для меня командировку в Москву. Конечно, это была не командировка, а отпуск, необходимый после всего пережитого. Впервые за три года я уезжала из Ленинграда по железной дороге, кажется, на одном из первых поездов, пошедших по Октябрьской магистрали. Хотя было уже настоящее лето, за окном вагона проплывала мертвая земля. Перерытая почва без травы, окопы, переходы и надписи — мины, мины. Деревья стояли голые без листвы, верхушки были срезаны снарядами. Казалось, из этих мест надолго ушла жизнь. Но когда через месяц я возвращалась домой, то все неузнаваемо изменилось. Победила сила жизни, земля зазеленела, молодая листва закрыла раны на деревьях, даже окопов уже не было видно.

Пришло время и мне возвращаться к довоенной жизни, возобновить аспирантуру, работать над диссертацией. Фронт приближался к западным границам страны, наше производство, предназначенное для Ленинградского фронта, надо было сворачивать.

Два года потребовалось для выполнения всех работ по завершению диссертации, опубликованию основных результатов и представлению ее в Ученый Совет Технологического института.

Заканчивая свои блокадные воспоминания, я должна объяснить, прежде всего себе самой, что позволяет мне назвать то время не только трагическим, но и светлым. Конечно, тогда помогла и спасла работа, сознание ее необходимости, чувство соучастия в деле спасения людей. Очень облегчила жизнь атмосфера взаимной поддержки, дружбы, сложившейся в нашем коллективе. Но не только это, было еще что-то большее, что стало мне понятным, пожалуй, только теперь, — это было чувство свободы. Да, отрезанные блокадой от Большой земли, мы были свободны работать без указаний начальства, без воспитующей и карающей силы, к которой были приучены со школьных лет. В семье, школе, конечно, учили добру, справедливости, понятию чести. Мы искренно верили, что эти идеалы будут достигнуты при коммунизме. Но рядом была неправда, унижение, страх; двойственность действительности стала уродливой нормой жизни. И постоянно звучали призывы воспитывать, — всегда было нужно что-то воспитывать — то любовь к вождям и идеям социализма, то ненависть к врагам, обязательно бдительность и полное одобрение всего, что происходит по повелению сверху, как бы чудовищно оно ни было. Вся страна стала пирамидой из воспитующих и воспитываемых. Это порождало полную уверенность в праве первых на всех ступенях общества сверху вниз указывать, наказывать и унижать.

В мой первый приход в Институт галургии после приема в аспирантуру запомнился грубый оклик вахтера: «На черную доску не хочешь?» Как аспирант я пришла к 10 часам утра, а не к 9-ти, как все служащие. В блокадные дни мы не знали ни черной, ни красной доски. Но точно знали, как нужно работать, для чего мы работаем. Вот почему это время осталось в памяти души светлым, — в блокаде мы были свободные люди. Когда возобновилась работа в Институте галургии, вернулось «все на круги своя». Вместо черных и красных досок появились доски почета, куда заносились сотрудники по квотам. Двоедушие воцарилось вновь, так же как покорность изъявлению высшей воли партии, вождя. Ленинградское дело, разгром Музея обороны, уничтожение руководства города — все это было принято как неумолимый ход судьбы. Многое еще нас ждало впереди в послевоенные годы, сказано об этом достаточно, но для себя не могу простить и забыть одного — дикой несправедливости по отношению к бывшим военнопленным, — к ним относились как к заклейменным. Это наш позор, мой позор тоже.

И наконец, о завершающем блокаду событии. Когда еще шла война, кажется, в конце 1943-го года, в Аптечном управлении меня попросили написать в специальный фармацевтический журнал заметку о производстве хлористого кальция в блокаде. Заметка была написана, отправлена и напечатана, но я не знала, в каком журнале, и вскоре об этом совсем забыла. Когда был назначен день защиты кандидатской диссертации, среди всевозможных волнений возникла проблема предстать перед Ученым Советом достойно одетой. После блокады я была, что называется, разута и раздета, жалованье было ничтожным. Сохранились старый костюм и совсем старые туфли, чулок вообще не было. На рынке тогда появилось много немецких чулок, пара стоила 100 рублей, но о таких деньгах я не могла и мечтать. Положение было безвыходным. Однако произошло еще одно, последнее блокадное чудо. Буквально за три дня до защиты пришел денежный перевод из редакции журнала на 115 рублей 25 копеек. Это был запоздавший на три года гонорар. Чулки были куплены, защита прошла успешно 17 июня 1947 года.

Печатается в сокращении.

Источник: Соловьева В. Солдатские вдовы/ В. Соловьева, А. Талалаев, О.Иванова. — СПб., 2000. с. 28-53.